.
                Я иду сквозь метель осторожно, как по полю минному,
                по проспекту, где раньше творил я лихие дела.

                Здесь , я помню, на санках катался с артисткой Земфировой,
                здесь с цыганкой Маняшей в трактирах я месяц кутил,
                здесь я продал жиду скромный матушкин перстень сапфировый,
                а потом дрался с ваньками и околотошных бил.

                Пил шампанское ведрами и монопольную царскую,
                губернатор был брат , полицмейстер - родимый отец.
                Было время! Являл я Владимиру удаль гусарскую.
                Но всему, как известно, приходит на свете конец.

                Полюбил я мещанку, сиротку-подростка, Аринушку,
                голубые глазенки, худая, что твой стебелек.
                Тетка, старая сводня, спроворила мне сиротинушку -
                устоять не сумел я, нечистый, знать, в сети завлек.

                Патрикеевна, тетка, точь-в-точь на лисицу похожая,
                отвела меня в спальню, где девочка слезы лила.
                И всю ночь как котенка Аринушку тискал на ложе я...
                А на завтра придя, я узнал, что она умерла.

                Что причиной? Мой пыл иль здоровье ее деликатное?
                Разбирать не хотелось. Полицию я задарил,
                сунул доктору "катю", словцо произнес непечатное,
                Патрикеевне в рыло - и в Питер тотчас укатил.

                Танцевал я на балах, в салоны ходил и гостиные,
                сбрил усы, брильянтином прилизывать стал волоса,
                Но в столичном чаду не укрылся от глазок Арины я:
                все являлась ночами и кротко смотрела в глаза.

                Запил мертвую я и стихи стал писать декадентские
                про аптеку, фонарь и про пляски живых мертвецов,
                начал в моду входить, и курсистки, и барышни светские
                восклицали, завидя меня: "Степанцов! Степанцов!"

                Брюсов звал меня сыном, Бальмонт мне устраивал оргии,
                девки, залы, журналы, банкеты, авто, поезда;
                только больше, чем славу, любил полуночничать в морге я,
                потому что Аришу не мог я забыть никогда.

                Как увижу девчонку-подростка, так тянет покаяться,
                положу ей ладонь на гололвку и скорбно стою,
                а медички, что в морг проводили, молчат, сокрушаются,
                что не могут понять декадентскую душу мою.

                А на западе вдруг загремели грома орудийные,
                Франц-Иосиф с Вильгельмом пошли на Россию войной.
                Я поперся на фронт, и какие-то немцы дебильные
                мчались прочь от меня, ну а после гонялись за мной.

                Я очнулся в семнадцатом, раненный, с грудью простреленной,
                и в тылу, в лазарете, вступил в РСДРП(б).
                Тут и грянул Октябрь. И вчера, в своей мощи уверенный,
                я вернулся, Владимир, старинный мой город, к тебе.

                Мне мандат чрезвычайки подписан товарищем Лениным,
                в Губчека Степанцов громовержец Юпитер еси.
                Всю-то ночь размышлял я, кому надо быть здесь расстрелянным?
                Много всяческой дряни скопилось у нас на Руси.

                Вот, к примеру, жирует тут контра - вдова Патрикеевна,
                домик ладный, удобный, и золото, видимо, есть.
                Удивляет одно: почему до сих пор не расстреляна
                та, что здесь продавала господчикам девичью честь?

                Я иду по Владимиру мягкой кошачьей походкою
                сквозь пургу , за невидимым блоковским красным Христом,
                под кожанкой трясется бутыль с конфискованной водкою,
                ликвидирую сводню - водочки выпью потом.

                Сводня не открывает. Ей дверь вышибают прикладами
                латыши мои верные. Золото, а не народ!
                "Долго будем мы тут церемониться с мелкими гадами?" -
                Это я восклицаю и сводит контузией рот.

                Входим в комнаты мы, Патрикеевна в ноги кидается.
                "Не губи милостивец!" - рыдает . А я ей в ответ:
                "Помнишь , старая гнида, как ты погубила племянницу?
                А того барчука ? Вспоминаешь, зараза, иль нет?

                Нынче мстит вам старухам, замученный вами Раскольников,
                с пробудившейся Соней сметет он вас с Русской земли.
                А за ним - миллионы острожных российских невольников,
                что с великой идеей мозги вышибать вам пришли".

                "Где деньжонки, каналья?!" - вскричал я - и вся она пятнами
                изошла, но когда я ко лбу ей приставил наган -
                окочурилась старая ведьма. И стало понятно мне:
                не Раскольников я , а лишь пушкинский пошлый Герман.

                - Э П И Л О Г -

                Минул век. Разогнула Россия могучую спинушку,
                на железных конях поскакала в другие века.
                А Владимир все тот же, все так же поют в нем "Дубинушку",
                и на камне надгробном моем чья-то злая рука
                год за годом выводит: "Убивший сиротку Аринушку
                декадент Степанцов, председатель губернской ЧК.






                     "Пигмалион"
            Красавицу я повстречал однажды
            под сенью лип в премилом городке
            и, как араб, свихнувшийся от жажды,
            рванулся к ней, к оазису, к реке!
            Мороженое, чашка шоколада
            и разговор о смысле бытия...
            Рассказывать, наверное, не надо,
            как голову вскружил девчонке я.
            И вот мы с ней уже почти у грани...
            Но что такое, что за ерунда!
            В моей под юбку устремленной длани
            вдруг оказалась - нет! О Боже! Да! -
            Сверхгладкая и плоская поверхность.
            Пардон, а как же писает она?
            Опять же, в девах я ценю бесшерстность,
            но тут ворсистость все-таки нужна.
            Оживший манекен, помилуй Боже!
            При этом сердце бьется, а глаза
            сияют, кровь пульсирует под кожей.
            Читатель, рифма будет здесь - слеза.
            Да, плачет необычное созданье
            и шепчет еле слышно "расколдуй",
            и снова сотрясается в рыданье,
            а я трясу елдой, как обалдуй.
            Любая девка под печенки хочет
            шершавого, понятно и ежу.
            Пусть говорят, что капля камень точит,
            а я ей эту мякоть пролижу.
            Тружусь я языком уже неделю,
            мне важен и процесс, и результат.
            Пускай видна канавка еле-еле,
            ты в день кончаешь раз по пятьдесят.
            Темно в глазах, и меркнет свет в окошке,
            когда, работой ратной утомлен,
            я кистью с тела стряхиваю крошки,
            смеясь и плача, как Пигмалион.Удачный круиз
            Белоснежный лайнер "Антигона"
            рассекал эгейскую волну.
            Я, с утра приняв стакан "бурбона",
            вытер ус и молвил: "Обману!",
            закусил салатом из кальмара,
            отшвырнул ногою табурет
            и покинул полусумрак бара,
            высыпав на стойку горсть монет.
            "Зря ты на моем пути явилась",
            - восходя наверх, я произнес,
            там, на верхней палубе, резвилась
            девушка моих жестоких грез.
            Цыпочка, розанчик, лягушонок,
            беленький купальный гарнитур
            выделял тебя среди девчонок,
            некрасивых и болтливых дур.
            Впрочем, не один купальник белый:
            твои очи синие - без дна,
            и точеность ножки загорелой,
            и волос каштановых копна -
            все меня звало расставить сети
            и коварный план мой воплотить.
            боже. как я жаждал кудри эти
            дерзостной рукою ухватить!
            Но, храня свой лютый пыл до срока,
            в розовый шезлонг уселся я
            и, вздохнул, представив как жестоко
            пострадает девочка моя.
            И шепнул мне некий голос свыше:
            " Пожалей, ведь ей пятнадцать лет!"
            Я залез в карман и хмыкнул : "Тише",
            - сжав складное лезвие "Жилетт".
            Вечером явилась ты на танцы.
            Я сумел тебя очаровать,
            а мои приятели - испанцы
            вусмерть упоили твою мать.
            Я плясал, но каждую минуту
            бритву сжать ползла моя рука.
            В полночь мы вошли в твою каюту,
            где маман давала храпака.
            "Мама спит,- сказал я осторожно.
            - Почему бы не пойти ко мне?"
            Ты шепнула: " Это невозможно",
            - и, дрожа, придвинулась к стене.
            Опытный в делах такого рода,
            я тебя на руки подхватил
            и по коридорам теплохода
            до своей каюты прокатил.
            "Ты не бойся, не дрожи, как зайчик,
            я к тебе не буду приставать.
            Счас вина налью тебе бокальчик",
            - молвил я, сгрузив тебя в кровать.
            Я разлил шампанское в бокалы
            и насыпал белый порошок
            в твой бокал. К нему ты лишь припала
            - и свалилась тут же, как мешок.
            "Спи, усни, красивенькая киска",
            - бросил я и бритву разомкнул,
            и к тебе пригнувшись близко-близко,
            волосы на пальцы натянул,
            и, взмахнув отточенной железкой,
            отхватил со лба густую прядь...
            Чудный череп твой обрить до блеска
            удалось минут за двадцать пять.
            В мире нет сильнее наслажденья,
            чем улечься с девушкой в кровать
            и всю ночь, дрожа от возбужденья,
            голый череп пылко целовать.
            В этой тонкой, изощренной страсти
            гамлетовский вижу я надрыв.
            Жаль, что кой в каких державах власти
            криминальный видят в ней мотив.
            Потому-то я на всякий случай
            акваланг всегда беру в круиз
            и, смываясь после ночи жгучей,
            под водой плыву домой без виз.
            По Одессе, Гамбургу, Марселю,
            по Калуге, Туле, Узловой,
            ходят девы, сторонясь веселья,
            с выскобленной голой головой.
            Если ты, читатель, где увидел
            девушку обритую под ноль,
            знай, что это я ее обидел,
            подмешав ей опий в алкоголь.





"Я менеджер тухлого клуба"

            Я менеджер тухлого клуба,
            В котором толчется хипня.
            Кобзон и Успенская Люба
            Навряд ли споют у меня,
            Ветлицкая тоже Наташка
            Навряд ли заглянет сюда.
            Филипп и евонная пташка
            Ко мне не придут никогда.
            Так кто же у нас выступает,
            Кто слух усладит хиппанам?
            Здесь Слава Могильный бывает,
            Ди-джей Кабыздох ходит к нам.
            Ужель про таких не слыхали?
            О, люди! Ленивые тли!
            А бард Теймураз Миноссали,
            Цвет совести русской земли?
            А Гиршман, поэт и прозаик?
            Какой тебе Алан Чумак?
            Стихами он всех усыпляет:
            И мух, и людей и собак.
            Поэтому вход для зверюшек,
            Как видите, не возбранен,
            приводят и телок и хрюшек
            И поят зеленым вином.
            Потом их волочат на дойку,
            А кое-кого на зарез.
            Шучу я, конечно же в койку.
            У нас в этом смысле прогресс.
            Ведь все мы, друзья, зоофилы,
            Животные, мать нашу так,
            И будем любить до могилы
            И телок, и жаб, и собак.


"Немолодой Иван-царевич"

            Немолодой Иван-царевич
            В расшитом золотом кафтане,
            бубня невнятно о невесте
            Болтался на телеэкране.
            Он меч хватал за рукоятку,
            Грозясь расправиться с Кащеем,
            И рожи корчил равнодушно,
            Поскольку был, наверно, геем.
            А может даже и не геем,
            А лишь обычным алкашом,
            Который любит, скушав водки,
            Купаться в речке голышом.
            И очень даже было видно,
            Что не нужна ему подруга,
            Что пузырем трясет за кадром
            Гример, прогульщик и пьянчуга,
            Что все, что нужно человеку -
            Нарезать помидоров с луком,
            Всосать по сто четыре раза
            И дать раза всем бабам - сукам:
            Бухгалтерше, зловредной твари,
            Что не дает никак аванса,
            Актеркам Варе и Тамаре,
            Что взяли тон над ним смеяться,
            А так же дуре - сценаристке
            Влепить меж поросячьих глазок,
            Что б чаще думала о смысле
            Своих дебильных киносказок.
            А я лежал, седой и мудрый,
            В мерцании телеэкрана
            С одной хорошенькой лахудрой
            И все жалел, жалел Ивана.
            Иван, будь чаще с молодежью
            И разделяй ее забавы,
            Охвачен бесноватой дрожью,
            Вали ее в кусты и травы.
            Пои ее поганым зельем,
            А сам не пей, коли не молод.
            И будут выжжены весельем
            Промозглость лет и жизни холод


Я любил поджигать кадиллаки
Я любил поджигать кадиллаки,
Хоть и был я не очень богат,
Но буржуи, такие собаки,
Норовили всучить суррогат.
"Подожди, - говорили, - Вадюша,
Хоть вот этот поганенький джип." -
"Нет, давай кадиллак, дорогуша,
Если ты не петух, а мужик".
И обиделись вдруг богатеи,
Что какой-то пьянчуга - поэт
Вытворяет такие затеи,
А они, получается, нет.
Да, ни в чем не терпел я отказа,
Власть я шибко большую имел,
Ведь чесались сильней, чем от сглаза,
От моих пиитических стрел.
Знали, твари, что если вафлером
И чмарем обзовет их поэт,
То покроет навеки позором
И заставит смеяться весь свет.
И боялись меня хуже смерти
Все министры, менты и воры,
А потом сговорились ведь, черти,
И отрыли свои топоры.
Дали денег, приказ подмахнули
И услали меня в Парагвай.
Стал я там атташе по культуре,
А работа - лишь пей-наливай.
Познакомился с девкой хорошей.
Хуанитою звали ее,
Часто хвост ей и гриву ерошил,
Загоняя под кожу дубье.
Но ревнива была, асмодейка,
И колдунья была, вот те крест,
И при мне угрожала всем девкам,
Что парша у них сиськи отъест.
Целый год остальные мучачи
За версту обходили меня.
И тогда Хуаниту на даче
Утопил я. Такая фигня.
Вот иду я однажды по сельве
С негритянкой смазливой одной,
Запустил пятерню ей в кудель я
И притиснул к платану спиной.
Ну-ка думаю, черная стерлядь,
Щас ты мне соловьем запоешь.
Вдруг откуда-то из-за деревьев
Просвистел ржавый кухонный нож
И вонзился девчоночке в горло -
Кровь мне брызнула прямо в лицо,
И нечистая сила поперла
Из густых парагвайских лесов:
Мчатся три одноногих гаучо
На скелетах своих лошадей,
Ведьмы, зомби и Пако Пердуччо,
Выгрызающий мозг у людей,
И под ручку с бароном Субботой,
Жгучий уголь в глазах затая,
Вся в пиявках и тине болотной,
Хуанита шагает моя....
В общем, съели меня, растерзали,
Не нашлось ни костей, ни волос,
Лишь от ветра с платана упали
Мой ремень и обгрызенный нос.
В Парагвае меня схоронили,
Там, в провинции Крем-де-кокос.
В одинокой и скорбной могиле
Мой курносый покоится нос.
В полнолуние он вылезает,
Обоняя цветы и плоды,
И к девчонкам в постель заползает,
Чтоб засунуть себя кой-куды.


Я блондинка приятной наружности

Я блондинка приятной наружности,
У меня голубые глаза,
Бедра сто сантиметров в окружности
И наколочки возле туза.
Если джентльмен сорвет с меня трусики,
Обнаружит на попке коллаж:
Лысый черт трет копытами усики
И готовится на абордаж.
А правей, на другом полушарии -
Там сюжет из античных времен:
Толстый карлик и негр в лунапарии
Избивают двух римских матрон.
Вот такие на теле художества
Развела я по младости лет.
Кавалеров сменила я множество,
А приличного парня все нет.
Был один аспирант из Мичуринска,
Не смеялся, как все дурачье,
Но умильно и пристально щурился
На веселое тело мое.
Он пытался скрестить умозрительно
Карлу с негром и черта с бабьем,
Стал болтать сам с собой,и стремительно
Повредился в умишке своем,
Окатил себя черною краскою
И рога нацепил на башку
Вместе с черной эсэсовской каскою,
И детей стал гонять по снежку.
Тут его и накрыли, болезного,
Отметелили, в дурку свезли.
И житьишко мое бесполезное
Вместе с милым затухло вдали.
Грудь опала и щеки ввалилися,
А седалище вдруг разнесло,
Черти с бабами силой налилися,
Пламя адское задницу жгло.
Ни спасали ни секс, ни вибраторы,
Ни пиявки и ни кокаин.
И лишь обер-шаман Улан-Батора
Нечто вытворил с телом моим.
Нежной лаской, молитвой и святостью
Усладил он мои телеса -
И над синей наколотой пакостью
Закудрявились вдруг волоса.
Я была расписною картиною,
Стала вдруг я курдючной овцой,
Безответной жующей скотиною
С человеческим лысым лицом.
И меня больше черти не мучают,
Щечки пухлые, вымечко есть.
Лишь монгол мой от случая к случаю
Обстригает на заднице шерсть.






Григорьев Константин Андреевич

                Родился в 1968 г. в г. Омске
                Долгое время жил в г.Балхаш
                Служил в армии. Окончил Литературный институт им. М. Горького
                (1993)
                Участник орденских сборников:
                "Пленники Афродиты" (1992) и других
                Имеются публикации в центральной прессе
                Штандарт-юнкер, с 1992 года Командор-ордалиймейстер и магический
                флюид ОКМ.
                Редактор газеты "Клюква", сотрудник газеты "Ночное рандеву".




Богомол

                Прозрачный богомол в саду осеннем грезит.
                Сбылись мои мечты - я вами обладал.
                И вот мы пьем вино... Куда оно в вас лезет?
                Я сам бы так не смог - бокал, еще бокал!
                Да, я теперь любим, и вы мне говорите,
                Как я похорошел. А я ошеломлен:
                Вы курите к тому ж? О, сколь еще открытий
                Готовите вы мне, прелестная Мадлон?
                Два месяца назад вы скромницею были...
                Куда там до вина и лунного огня!
                И в толк я не возьму, ужели близость в силе
                В вас монстра разбудить и погубить меня?
                О, как унять ваш пыл? Но что ж, я мудр и молод
                Я вышел на балкон и тихо с ветки снял
                Охотника на птиц - большого богомола,
                И опустил его в хрустальный ваш бокал.
                Вы замолчали, вы растерянно смотрели,
                Как шевелится он. И вдруг вы, как дитя,
                Заплакали... Мадлон! Ну что вы, в самом деле?
                Ведь я же пошутил... ведь это я шутя!
                Прижались вы ко мне, я целовал вам руки,
                И нежно утешал, и думал: вуаля...
                И чувствовал глаза, исполненные муки -
                То богомол на нас глядел из хрусталя.

                          Похмельный синдром

            "Но спросите у такого человека, зачем он пьянствует? Вы услышите в
            ответ, что он вовсе не пьяница, пьет не больше, чем другие, и
            назвать его пьяницей никак нельзя. Подобные ответы типичны для
            алкоголиков. А теперь взгляните на мозг алкоголика: извилины на нем
            сглажены и уплощены..."
            Кандидат медицинских наук,
            врач-психиатр Лидия Богданович.


            Я сегодня проснулся с похмелья.

            Голова с перепоя трещит.