теряет туча
     болотной ночью.


     Белье снято,
     пуста веревка.
     Ребенок вырос,
     качает колос.


     Греби, предок,
     вослед предкам
     путем верным,
     ты был редким.


     Как все, парус,
     скользи, ломок!
     Мотай папирус,
     дерзи, потомок.

     1999




     * * *
     В.П.

     В такие дни тебя оставляют люди.
     Холод течет в длинных рукопожатьях.
     Тысячелетье сидят за столом тесным.
     Тысяча бедных слов канет в воду.
     Ты же чего-то ждешь, все не уходишь.

     Не приходи, не приходи в гости.
     Не говори, не говори в трубку.
     Как неопрятна жизнь, как без семьи плохо,
     точно стоишь в рубашке среди одетых:
     кончился тихий час, а ты наказан.
     Длинные лампы гудят в три накала.

     Ну, уходи же. Холод на плоскогорье.
     Перед тобой пыльный уступ Тибета.
     Из под ноги камешки сыпят, точно
     шарит змея по склону, стекает в щели.
     Века не хватит вон до того карниза.

     Вот и стемнело. Словно на дно, долина
     тихо ушло - поздно смотреть в долину.
     Вон, над тобою, заперт, на черном черный,
     спит монастырь уступом, звездой усыпан,
     катится камень и проводник смеется.

     1999


     В ГОРАХ


     Таких, как я, двуногих,
     с подобьем головы,
     в виду имея многих,
     Вы мне сказали вы.
     Я наклоняю ухо:
     ну что же, вы так вы.

     С чужими, неродными,
     в невидимом строю,
     я даже не хористом -
     хористкою стою.
     Как пузырьки в игристом -
     поют, и я пою.

     С настолько неродными,
     каким бывает хор.
     Я слушаю укоры,
     мне страшен Ваш укор.
     Со мной воюют горы -
     знать, я достойна гор.

     Но к ночи все больнее,
     умереннней восторг.
     Они лицом темнеют,
     открытым на восток.
     Поток, как некрещеный,
     бежит себе, нестрог -

     как мы, травою торной -
     меня тут тьмы и тьмы,
     и больно мне от черной
     на западе тесьмы.
     Гремит мой слух упорный.
     Умеем слушать мы.

     июль 1999


        "шесть отрывкОВ"

     А..Сумеркину

        "1."

     Посмотри на ветку -
     вот она скользнула.

     А за ней - другая

     смотри не моргая


        "2."

     Все стоишь матросом,
     держишь, не качаясь,
     толпу под вопросом

     Зачем тебе это?



     Зачем тебе это?


        "3."


     Со мною вы, мои труды и пни
     пруды и дни в подслеповатой чаще

     Меня такой живой и настоящей

     вы знаете одни


        "4."


     и от созвездий
     устать впору -
     как от известий
     бежишь в гору

     под ноги глянешь
     полюбишь глину
     вниз гляжу
     и люблю долину

        "5."



     Вот небо, синее с исподу,
     вот сверху - черное до дна.
     Не пой же, дева, про свободу,
     она другому отдана.


        "6. Посвящается подписи"


     Я расписываюсь так
     и так
     и вот так
     потому что пуст,
     а то полон,
     то пуст мой верстак.

     Вот моя подпись маленькая,

     а вот - вот какая,


     а вот печальненькая
     1999



     БЛЮЗ

     Памяти Эллы Фитцджеральд

     Вот опять закат оранжев, на стене квадрат пылится.
     Уезжаю, уезжаю, стану уличной певицей,
     отращу вот грудь и голос, стану уличной певицей.

     На углу поставлю кружку, вот такое платье в блестках,
     уезжаю, уезжаю, стану петь на перекрестках.
     Пусть идут себе, не смотрят, стану петь на перекрестках.

     И однажды в желтой майке молча втанет рядом с тумбой
     черный маленький с маримбой, звук ее как капли пота
     Будут думать, мне любовник, только разве важно это?.

     Так и надо жить поэту, как сказал поэт поэту.
     Как чернело на закате, выгибалось по кювету,
     как стемнело, я не помню, как мело меня по свету.

     Чайки метят на МакДональдс --
     значит, где-то рядом море.
     Я на юг наверно еду, но застряну в Балтиморе.
     Потеряюсь на неделю, то-то будет людям горе!

     Может быть, из-за названья -- так корабль идет красивый.
     (А на самом деле -- сухо, вон забор зарос крапивой)
     Этот город грязноватый, но зато закат красивый.

     Ух как дворники по морю быстро-быстро заходили,
     капли в лоб мне полетели -- они просто обалдели.
     Справа сердце, слева дверца -- так текло б на Пикадилли.

     Капли, как цыплячьи лапки, быстро-быстро -- и с обрыва,
     они шлепаются в стекла, словно маленькие взрывы.
     Даже радио не надо, только слушать эти взрывы.

     Так бы ехать бесконечно, только б маленькая Элла
     тихо пела, ну конечно, чтобы только Элла пела,
     и стоять на светофоре, и чтоб вывеска горела,

     чтобы в зеркале, и сбоку, перекошены рубином,
     вертухаи неподвижно за рулем как с карабином,
     тьмою тикая карминной, выжидали по кабинам.

     Ты-то знала, чем заплатишь этим спинам, этим лицам,
     ты-то знала, ты-то знала, как швырять свою свободу
     до горючих слез охочим, на лицо летящим птицам.

     1997




     * * *


     Темное поле свое перейдем
     пристальным днем, под неслышным дождем.

     К ночи четвертой дойдем до воды,
     до уплывающей парной звезды,

     до паровозных голодных речей,
     до бормотания черных ключей.

     Тронь эту оспинку донной звезды,
     черные сколы холодной воды.

     Сонная пыль залепила глаза.
     Гладкие мчат полоза, полоза.

     11 мая 1981


     ПОЧТОВОЕ

     За год они приблизились настолько,
     топчась в прихожей писем, натыкаясь
     на собственные локти, наступая
     на туфли и непарные перчатки
     что стало невозможно брякнуть слово,
     не сделав стилистической ошибки.


     Вначале это было непохоже
     на то, чем стало, - потому что стало
     той скорописью, милой для обоих
     (как и для всех, к такому жанру склонных),
     когда казалось, им одним понятна
     дешевая податливость цитаты,


     в теченьи фразы камешек блестящий
     следы заминки, оборот обмолвки -
     не синтаксис, а знаки препинанья...
     А по углам, прикинувшись плащами,
     накидками - прислушивались тени
     без имени еще, уже печальны.


     Чуть задохнувшаяся, но родная,
     одежда на крючках еще хранила
     с владельцами, владелицами сходство,
     как вдруг опасно стало оглянуться -
     и все это уже однажды было,
     как зеркало с подсвечником в передней.


     Так им мерещился, как рыцарь при доспехах,
     подслеповатый образ постоянства,
     спасительный, хоть пыльный, наблюдатель.
     И даже это так напоминало
     какое-то неполное былое,
     как циферблат, размноженный без толку,


     что было б непростительной ошибкой
     пускай хоть это, где мы оказались,
     где я так не хотела оказаться,
     мучительное тесное пространство,
     где натыкаешься на "ты", как некто
     на пьяного наткнется, извиняясь,


     отдать, оставить этот полустанок
     площадку вымысла, ступеньку легкой лести ,
     богатства неприкосновенья, эти
     пустые ласки, полые как гнезда,
     как с патиною лист, осенних листьев
     мою любимую (а ты?) сухую тему -


     как променять звучание на звуки,
     разведки, вылазки - на грубую атаку,
     молчанья круг, веселое паренье -
     сменить на то, что, подойдя вплотную,
     вслепую тычется, мычит или лопочет ...
     о милый мой, мы там уже бывали.


     Не нужно молний страшных по ущельям,
     зеркальных стен в паденьи одиноком,
     а в них опять свое же отраженье,
     не нужно знать как влажны эти сланцы,
     чтоб эхо "я" звучало отовсюду -
     последняя, недорогая буква...


     И если стерт, и влажная полоска
     блестит где было имя - кто же
     тогда тебе все это пишет, кто мне
     напишет, отделяя запятой,
     (как угол завернулся), дорогая?

     май 1997/ июль 1997


     ЭПИТАФИЯ


     Плыви, челнок, плыви, плыви,
     в печальной речи Дехлеви,
     где откликаются - зови,
     где отдыхают от любви

     Над безымянною водой
     летит сова - иль козодой?
     И долго длится звук любой,
     никто не знает - твой, не твой

     Ночной пыльцы прохладный пыл,
     тому, кто на земле побыл,
     кто камнем канул, имя скрыл

     1980-е


        "АВГУСТ. 40"

     Памяти М.

     Мой краткий брат, мой кроткий собеседник,
     ровесник мой, и совесельник.
     мой ясный разум, проводник, порука,
     плачет подруга.

     Где говор нежный, где моя забота,
     где мой Четверг, где праздник мой, суббота?
     Скажи теперь: ну с кем зажгу я свечи?
     Стою, как в Сечи

     последний иудей. Стою, мне больно.
     Вокруг трава, слова - всего довольно,
     вино, Манук, бумага. Хлопнет почта -
     вот это то, что.

     Не пять четвертых, как же так, не брубек,
     а меньше единицы. Твой обрубок,
     скажи теперь, кому скажу смешное?
     Все стало - мною.

     Вот поезд в поле - вижу яркий прочерк.
     Одно тире осталось мне, а прочих
     не знаю их. Зачем, сыграв поэта,
     ты сделал это?

     Я здесь, а ты? Всего тошней от неба.
     Тебя там нет - ни с нимбом, ни без нимба.
     Безумных звезд не спит Совет Верховный.
     А ты, греховный,

     уж точно, далеко от страшных окон.
     Но знаю - и не под землей твой кокон:
     земля тверда - не нам с тобою, мямлям,
     уйти под землю.

     Куда же ты, к какому ты пекину?
     Как все покинули - так я тебя покину.
     У той реки, где забывают весла,
     не ищут смысла.

     Все это что-то значило, но если
     и был какой-то смысл - так это в смысле,
     чтоб было бы теперь, не тронув локоть,
     кому оплакать.

     Ты полюбил однажды эту рифму -
     она твоя, Манук. Ее, как гривну
     блестящую - в пустую плоскодонку -
     тебе вдогонку.

     8 августа 1997


     * * *


     Пусть никогда не приду в себя,
     пусть мне не ведать, пером скрипя,
     как вырываются из репья,

     пусть не собою до смерти слыть,
     пусть у полпота каналы рыть,
     пусть из забвенья вовек не всплыть,

     пусть не посметь мне тебя назвать,
     пусть недопивки себе сливать,
     пусть никогда мне любви не знать.

     Хоть захлестнусь я своей тропой,
     пусть я услышу, как врет любой
     праздник, который ушел с тобой,

     пусть ни в одной, ни в другой стране
     не пропустят тебя ко мне,
     пусть захлебнусь я в своей вине,

     пусть наорут на меня: "Отверг!"
     ангелы, уводя наверх -
     только б услышать: ты жив, Четверг.

     1997


     * * *
     "Бог знает, что себе бормочешь..."
     Вл.Ходасевич

     Четверг, тебя убили в понедельник.
     Я поняла во вторник, что тебя.
     Вода текла из крана. Притупи,
     прошу тебя, не жги так долго, больно.

     Четверг, уже четверг, мне все равно.
     Как будто в мелком я стою теченье.
     Как медь в воде, теперь блестит значеньем
     любая мелочь - как в плохом кино.

     К какому безопасному, какому
     свести тебя безвестью чердака?
     Четверг, Четверг, как мне без Четверга?
     Тебе-то как - по воздуху глухому?

     Мне жутко думать, как идешь домой.
     Дурацких звезд вокруг, как чьих-то денег.
     Как полицейский, ночь тебя разденет
     холодными руками, мальчик мой.

     Почем ей знать, что сам себе бормочешь -
     оглядываясь, в пустоту скользя,
     в которой бормотать уже нельзя.
     Я чувствую, как уходить не хочешь

      1997



        "ИЮЛЬ"


     Послушай. Вот. Такая, значит, вещь.
     Не нам глядеть на твердь, гадать о тверди
     - не потому, что там твердят о смерти,
     не потому, что нам о друге весть.

     Хоть голову закинь: от вида звезд
     тошнит, как от правительственных окон -
     как заговор, как облитые лаком
     затылки собираются на съезд.

     Ты видел их пустые этажи,
     их кошки-мышки, чай на полировке?
     Равно бы власть - а то углы, уловки.
     И это нами ведает, скажи?

     Уж лучше равнодушье облаков
     и эти камни, как бы неживые,
     и эти листья, листики цветные,
     и в луже отраженье облаков.

     К траве склонившись, легче по траве
     глазам блуждать - не потому, что ближе:
     здесь все тебя переживет, но ляжет,
     и под конец тоскуя по тебе.

     Но вот четыре месяца пройдут,
     и матерьял потребует отбелки,
     и по стволу пролившиеся белки
     горячей лапкой по сердцу скользнут,

     и я пойму - ты еще тут.
     1997




        "* * *"

     М.Жажояну
     Сегодня видно далеко,
     далеко видно.
     Но то, что зрению легко -
     ногам обидно.

     Опять к тебе я не дойду,
     видать, по водам,
     Свободы статуя моя,
     моя свобода!

     По радио дудели: дождь,
     а тут - погода!
     Всегда я знала: не придешь
     встречать у входа...

     Раздетая братва на трап
     ползет, смелея.
     А я на эту резь да рябь
     взглянуть не смею.

     Когда б могла - я в их толпе
     плыла б, глазела,
     потом на голову тебе,
     как птица б, села.

     Ах, если бы - в бинокль, очки,
     как эти гунны,
     играть с тобою в дурачки,
     с дурой чугунной...

     Затем, слепцам, нам этот стыд,
     слезливый, ложный,
     что на божественную ты
     глядеть не можно.

     Держи дистанцию, храни,
     стой, где маячишь!
     Лишь в отдаленье, как огни,
     ты что-то значишь.

     Я шлю тебе свои суда,
     даров подводы,
     качающиеся стада
     моей свободы.

     2 апреля 1996


        "ГОДОВЩИНА"

     Но я заспала этот час,
     а годовщина совершалась,
     И лодка черная неслась,
     и дна песчаного касалась.

     За нею след не заживал,
     полоска узконожевая.
     И глядя в воду, ты сказал:
     - Я кончился, а ты живая.

     И полетел тяжелый снег
     под своды влажные вокзала.
     Но никого уже из тех,
     кто был с тобой, я не узнала.

     Там кафелем календаря
     пустые клетки отливали
     в сиянье слабом фонаря,
     хотя его не зажигали,

     он растекался по холсту
     платформы, комкая белила,
     где мы стояли на мосту
     наваливаясь на перила -

     над светлой горечью литой,
     над щепок головокруженьем,
     над уходящей вниз водой,
     как над проигранным сраженьем,

     и низких сумерек слюда
     как лупа, приближала пятна
     где я еще плыву туда,
     а ты уже плывешь обратно,

     как спичка мокрая, скользя
     под этот мост неосторожно,
     и удержать тебя нельзя,
     и вот, расстаться невозможно.

     1 июля 1998


        "ЖИЗНЬ В ИЮЛЕ"

     Жук жужжал.
     А.С.Пушкин

     Малознакомые шары
     валяются на пыльной грядке
     на нас не падкий дождик редкий
     зайдет во двор, расчешет прядки
     ну, понавесит мишуры.

     А ты - за Фебом-дураком,
     Туда-сюда, как заключенный,
     и днем, и ночью, кипяченый,
     ходи, ходи себе кругом,
     цветочной пылью золоченый,

     раз угораздило на юг.
     Земля родит, как помешалась!
     Все, что в суглинок помещалось,
     наружу выперло, мой друг,
     все вылезло, любая шалость -

     бежал на север мой конек,
     и вот на юге мой каурка -
     хоть косточка тебе, хоть шкурка:
     тут деревом растет пенек,
     там - весь курильщик из окурка

     как витязь, лезет. Жук жужжит.
     Трава растет - ее пинали.
     Ваш друг под соснами в пенале,
     как вечное перо, лежит.
     Тарелка плавает в канале.

     июль 1998

        "* * *"


     Но Вы-то, слава Богу, не
     из из таковских, не из нервных.
     Вы там, надеюсь, не одне -
     где скучных нет, и нету первых,

     январский снег, как пепел, сух,
     но на дорожках птичьи крести,
     и чей-то забавляют слух
     не песенки еще, но вести.

      1997


     * * *

     Пространство, я тебя не опечалю
     еще незавершенностью одной.
     Недовоплотившись, как отчалю?
     Не береди, побудь еще со мной.

     Холодное теченье Куро-Сио -
     вот так блестят такси на авеню.
     Как, милое, ты в сумерки красиво
     Повремени, и я повременю.

     Так путник на закате одеяло
     скатает, обернувшись на посад -
     там облако, как Троица, сияло,
     но все погасло пять минут назад.

     Что возвращенья может быть глупее?
     Но если это так, то отчего
     твой образ, как монета, голубая
     на самом дне смиренья моего?

     2000


        "30 декабря 1996"


     Проснись средь шума городского,
     гуденья низкого, какого
     уже двенадцать - больше? - или
     уже не помнишь как мы жили.

     Как долго, как же долго длится
     мое блаженство, шевелится,
     сквозит колонна занавески,
     скользит кольцо, и едут лески.

     Пока еще не встал с постели
     и нам еще не показали,
     что там, внизу, уже творится,
     а только штору, ветку, птицу -

     проснись, в одну уставься точку,
     вяжи узоры в одиночку
     троллейбусов, трамваев, звяков,
     чей голос всюду одинаков -

     проснись в орехе Вашингтона,
     в зеленой мякоти уклона
     в грядущее, скажи кому-то,
     кто рядом, лучше - никому:

     - Отели с панорамой дымной
     не город видят анонимный,
     а облако - лети, минута,
     ты никуда не улетишь.

     Чем пасмурнее - тем прекрасней.
     Она не начата, пока с ней
     сей шторы тюль, и что-то в кадке -
     намек, что смертны да не кратки.

     дек.96/фев.97


     В КОНЦЕ ГОДА


     Листья умчались на юг.
     Вот и останется вдруг:
     иней на серых стволах,
     изморозь на проводах.

     В общем-то ничего
     не было в этом году -
     птицы уснули в саду,
     рыбы уснули в пруду.

     Птицы в замерзших садах,
     рыбы в дырявых садках,
     брошенные на задах
     года, что начался с "ах" .

     АНТИКВАРНОЕ

     А.Сумеркину

     А вот - советский подстаканник,
     такой серебряный, такой
     с венком тяжелым многогранник,
     с лозой медлительный Джанкой.

     Всю ночь, в купе, не зная тренья,
     он тихо ехал и дрожал,
     и в синем свете звякал, тренькал,
     а вот теперь - подорожал.

     На нем так выпуклы и гладки
     узоры страшного литья,
     что сразу вспомнишь эти грядки -
     чего же улыбаюсь я?

     Ах, милый Сашенька, мы тоже
     со временами не в ладах,
     с угрюмой нежностью под кожей
     анахронического "ах".

     "Во мне не бьется пульс эпохи"?
     В тебе не бьется пульс эпо.
     Все нам бы шорохи, и вздохи,
     и карамели из сельпо.

     Из времени любого выпасть
     легко тому, кто налегке.
     И вот стоишь, как гордый витязь,
     но с подстаканником в руке.

     Как будто бы из верхних ванных -
     из будущего натекло.
     Но в наших дружбах антикварных,
     как в складках времени, тепло.

     Меня забыл ампирный город
     со страстью к золоту в реке,
     татуировками исколот
     на полустертом языке.

     Но каменного истукана,
     как прежде, я не признаю.
     Как подстаканник без стакана,
     чужому миру предстою,

     как разлетевшийся посланник
     - ах! - шлепнулся перед пашой,
     как сей нелепый подстаканник,
     но только с женскою душой.


     28 августа 1996


     ВОСКРЕСЕНЬЕ

     День проходит, не дыша,
     будто тень от самолета.
     Просыпается душа
     под пятой у стихоплета.

     Слезы, розы, благодать,
     сроки, проводы, прощенья -
     неохота вспоминать
     все былые превращенья.

     День проходит. Ей бы встать,
     ей бы платьице получше,
     ей бы, скажем, погулять
     или музыку послушать.

     Вот, открыв глаза, лежит.
     Полдень. Пыльное предместье.
     В небе облачко бежит,
     как последние известья.

     1987


     В ЮГЕНДСТИЛЕ. БРАУНАУ-АМ-ИНН



     Ночевала тучка золотая
     на груди у Гитлера младенца.
     Кружева сл