талость,
     сквозняком ушел тюремный дух.
     И на скатерть в ядовитой рвоте
     лишь успела искоса взглянуть,
     прежде, чем в своей почуять плоти
     рашпиль, грубо распоровший грудь.

О ВЕЛИКОЙ ГИБЕЛИ СОСНОВЫХ ЛЕСОВ ВОЗЛЕ ВИТШАУ

     Ранним утром объявились в хвойных чащах
     ненасытные чужие мотыльки.
     Туча полчищ, беспокойно шебуршащих,
     черным снегом облепила сосняки.

     Крыльца черные топорща, словно рясу,
     грызли ветви до подкорья, вполсыта,
     от въедающихся жвал не стало спасу,
     и на хвою наползала краснота.

     Даже ветер перед ними был бессилен,
     цепи гусениц свивались в пояса,
     дятлы яростно стучали, ухал филин -
     умирали обреченные леса.

     В дымке осени от комлей и до сучьев
     разносился гул, протяжный и глухой,
     дерева, сухие ветви скорбно скрючив,
     ждали только, чтоб рассыпаться трухой.

     Чернорясники в оцепененье сонном
     прекращали класть яички под кору,
     отползали по чешуйкам к лысым кронам,
     замирали, коченея на ветру.

     И, наполня воздух запахом погостным,
     подыхали без жратвы, всю осень тек
     на смерзающийся грунт по голым соснам
     черной патокой гнилой и липкий сок.

ГОРБУН

     Жил калека в мансарде с косым потолком;
     сыро, холодно - все не беда.
     Пансиона хватало на хлеб с табаком,
     так что он не ходил никуда.
     Но двоих шантажистов попрешь ли взашей,
     если силы иссякли давно?
     Вот и тратился он из последних грошей
     на грудинку, на сыр, на вино.

     Понемногу пришлось распродать гардероб,
     оловянную утварь со стен;
     и в затылке калека с отчаяньем скреб,
     ожидая дурных перемен.
     Он рубаху жевал и пытался уснуть,
     только было совсем не до сна,
     если парни дрались, утихали чуть-чуть
     и шпыняли, смеясь, горбуна.

     А однажды устроили гости погром,
     увидав, что все меньше доход:
     обмотали калеку гардинным шнуром
     и до дна обшмонали комод.
     Уложив небольшой узелок барахла,
     порешили: мол, дело с концом.
     Весь табак горбуна докурили дотла
     над его посиневшим лицом.

О ХВОРАНИИ В МЕБЛИРАШКАХ

     Хворать в меблирашках - неважная роль:
     соседские новости слушать изволь,
     детишки вопят и хрипят старики,
     когда - духота, а когда - сквозняки.

     Под вечер придет сострадающий люд,
     таблеток, микстур, порошков нанесут,
     и каждый подаст драгоценный совет
     о том, как лечился двоюродный дед.

     Но есть неприятностям противовес:
     и чай приготовят, и сменят компресс,
     забота, участие с разных сторон -
     и полный порядок насчет похорон.

x x x
     Из доходного дома - прямая тропа
     на окраину: там не видать ни клопа,
     потолки не затянуты плесенью сплошь,
     но в квартирках при этом уюта на грош,
     и никак не согреться под вечер.

     И на службу из дома - к чертям на рога,
     так что тратится время, а с ним и деньга,
     и за день до получки твоей ни один
     из соседей не станет ссужать маргарин,
     и никак не согреться под вечер.

     И поблизости нет уж совсем ни одной
     задушевной, торгующей джином пивной;
     всех счастливей же - те, кто всегда во хмелю,
     те, кто вовсе бездомен, и - кум королю!
     И никак не согреться под вечер.

РЫБА С КАРТОШКОЙ

     Горстка рыбы с картошкою, полный кулек
     на три пенса, - а чем не обед?
     Больше тратить никак на еду я не мог,
     уж таков был семейный бюджет.
     Я хрумкал со вкусом, с охоткой,
     и крошки старался поймать,
     покуда за перегородкой
     так тягостно кашляла мать.

     Горстку рыбы с картошкою, полный кулек,
     принесла ты в кармане своем,
     помню, тяжкий туман в переулках пролег,
     было некуда деться вдвоем.
     И, помню, в каком-то подъезде
     мы были с тобою в тот раз -
     дрожали рисунки созвездий
     и слезы катились из глаз.

     Горстка рыбы с картошкой в родимом краю -
     все, кто дорог мне, кто незнаком,
     съешьте рыбы с картошкою в память мою
     и, пожалуй, закрасьте пивком.
     Мне, жившему той же кормежкой,
     бояться ли судного дня?
     У Господа рыбы с картошкой
     найдется кулек для меня.

ШОРОХ

     В ночи, задолго до прихода дня,
     какой-то шорох испугал меня.
     Ложись, укройся: это все не в счет,
     роняет сажу старый дымоход.

     Не может быть, чтоб только сажа, нет!
     Я слышу этот шорох много лет.
     Ложись, поспи, пока придет восход,
     а шорох... Древоточец ест комод.

     Нет, он бы так не запугал меня!
     Смелеет шорох, душу леденя.
     Ну что ж, лежи и слушай, как шуршит
     твой вечный страх: он спать не разрешит.

x x x
     Светлеет небо вдалеке.
     Рука сользит к другой руке,
     к чужой - однако пуст матрас
     и слезы катятся из глаз.

     Ушли, погасли в тишине
     слова, звучавшие во сне.
     От них бы светлой стала ночь,
     они могли б спасти, помочь.

     Но все исчезло налету -
     и человек лежит в поту,
     пытаясь тщетно сохранить
     в потемках рвущуюся нить, -

     соединить ее, вернуть!
     Но эту нить, но этот путь
     найти неспящим не дано.
     Озноб. Рассвет глядит в окно.

ПУСТОШЬ

     В дни, когда высыхает растаявший снег,
     и друг другу леса шелестят по-старинке -
     выделяется пустошь средь пашен и нив,
     где лишь овцы порою пройдут, наследив
     на траве худосочной, на чахлом суглинке.

     Плуг на пашне ворочает комья земли,
     на холмах издалека видна суматоха, -
     но и пустошь еще не иссохла вконец,
     зной палит - и на ней расцветает багрец
     оперенного звездами чертополоха.

     По ночам здесь царит величавый осот,
     и толкаясь, топочет по глине отара,
     утром - посох пастуший гоняет гадюк,
     полдень сух и горяч, - лишь под вечер вокруг
     нераспаханный грунт остывает от жара.

     Только осенью пустошь привольно цветет:
     бук теряет листву, и взлетает в просторы
     клекот грифов, кузнечиков мерный напев,
     и на горной тропе дождевик, перезрев,
     рассыпает горячие черные споры.

ТРАВА В ОГНЕ

     Если даже отара в полуденный зной
     ни травинки не сыщет на пастбище горном -
     то покрыта земля вдоль опушки лесной
     пожелтевшим, уже засыхающим дерном.

     Но внезапно и жутко чернеет земля,
     загораются травы, и неумолимо
     летней ночью из чащи в сухие поля
     простираются щупальца жгучего дыма.

     И скотина в наполненном смрадом хлеву
     видит травы... кустарники... чистые степи...
     незабвенную даль, но - уже наяву -
     чует запах пожара и дергает цепи.

ОКТЯБРЬСКИЙ ПОЛДЕНЬ

     В кустах и на деревьях пестрота,
     обнажены далекие поля:
     черна и, словно противень, пуста
     еще вчера зеленая земля.

     Созрело все, и убран каждый злак,
     простор широк и чист, как никогда, -
     медовый воздух до конца размяк,
     как сердцевина спелого плода.

     Последний день, когда царит покой,
     когда ни холода, ни зноя нет,
     и высоко изогнут над землей
     окаменевший густо-синий цвет.

ОЗЕРО НОЙЗИДЛЕРЗЕЕ

     Поздно ночью, с кочкарника, с плавней сырых
     душный ветер внезапно подул.
     Переполнилась пеной пустынная тьма,
     и лизала песок водяная кайма,
     донося нарастающий гул.

     Отступала куда-то озерная зыбь,
     чуть поблескивая, как слюда,
     и до самой венгерской границы пески
     обнажались, намытые руслом реки,
     и спадала, спадала вода.

     Чешуей забурлил, ощетинился ил
     исчезающей влаге вослед,
     и над озером чаичий вихорь повис,
     то взлетая, то хлопьями падая вниз,
     застилая пришедший рассвет.

     Птицы жадною тучей слетелись сюда,
     чтоб сожрать хоть кусок про запас,
     и ушли, одурев, огрузнев от возни,
     всю озерную ширь исклевали они,
     и не место здесь людям сейчас.

     И свинцом отражается в небе вода,
     и земля прибирается тьмой.
     Виноград, что ни день, все зрелей и зрелей,
     но не время об этом: с озерных полей
     снова тянет гнильем и чумой.

У ПОСЛЕДНЕГО КВАРТАЛА

     У последнего квартала,
     где усадьбы деревень,
     отступив, берут начало,
     бродит ветер целый день.
     А над городом полого
     темный дым из труб идет -
     над железною дорогой
     испаренья нечистот.

     Кочаны взирают с грядок;
     дремлет утварь; в кладовой
     удивительный порядок;
     час дневной и час ночной
     бродят по террасе ветхой,
     в сад выходят сквозь окно,
     виснут яблоком под веткой
     и в стаканы льют вино.

     Магазины возле зданий
     вырастают что ни день,
     на прилавках - трубки, ткани,
     сувениры, дребедень,
     тут - консервы, там - циновки.
     На клочке - отсель досель -
     кружится без остановки
     заводная карусель.

ПЕРЕД РЯБИНОЙ

     Остекляневших небес потолок,
     рдяная кисть у развилки дорог:
     мак дозревает и жатвина мокнет,
     только рябина горит и не блекнет.

     Ссохлась улитка, заснула пчела,
     изморозь мясо плодов проняла,
     ум над оградой тягуч, одинаков -
     шорохи гусениц, посвисты шпаков.

     Бьет паутинку осенний озноб,
     ищут покоя вьюнок и укроп,
     вот и рябина уходит далече,
     рдяные гроздья взваливши на плечи.

     Тихо коробочка мака жужжит.
     В смерти - рожденье. Вьюнок задрожит,
     ягоды вспыхнут, пшеница поляжет,
     все это знают, а кто-то расскажет.

     Возле развилки дорожной стою
     перед рябиной, на самом краю -
     короток век мой... Погибну ль напрасно,
     или же вспыхну рябиною красной?

ПЕСНЯ В ГЛИНЕ

     Шевелит зеленую пшеницу
     легкая предутренняя мгла,
     кроет рябью мутную водицу,
     что в канаву с глиной натекла.
     Жар в печи растет неукротимо -
     предрассветный холодок исчез;
     а глаза слезятся в клочьях дыма,
     и потеет глиняный замес.
     Я за комом ком
     положу рядком,
     выжму влагу и замкну в печи
     и в разгаре дня
     выну из огня
     первые большие кирпичи.

     По полю бредет батрак, вздыхая,
     над землей склоняясь тяжело.
     От каркаса дрожь плывет глухая,
     и неровно дребезжит стекло -
     колокол вдали звонит к обедне, -
     наскоро свою похлебку съем -
     всю одежду скину до последней,
     только не отмыться мне ничем.
     А песок, песок
     мне на кожу лег,
     он шуршит под каждым волоском -
     все полно песком,
     в горле горький ком -
     не проглотишь с козьим молоком.

     Винно-желтая луна застыла
     на сосне, и онемел камыш.
     Слабый жар проходит сквозь стропила,
     и сквозь сон я слышу эту тишь.
     День за днем идет неторопливо,
     лишь в субботу я зайду в шинок -
     мужики подвинутся брезгливо,
     только покажусь я на порог.
     Что ж, вино, вино
     мне принесено,
     и шинкарь опять деньгу берет.
     И плывет с равнин
     песня желтых глин -
     и плевать на всех, кто не поет.

     Кирпичи набросаны вповалку,
     зреют зерна и текут в амбар,
     как слюда, над поперечной балкой
     нависает сумрачный угар -
     под навесом сонный запах мака,
     комья глины сохнут под стеной;
     мотыльки летят из полумрака,
     и ничуть не громче голос мой.
     Одинок и дик,
     в наготе велик
     сажею покрытый кочегар,
     в час, когда в печи
     изошел в ночи
     и вконец остыл последний жар.

КЛАДБИЩЕ БЕЗЫМЯННЫХ

     Где на равнину свернула речная струя,
     где обросли тополями дороги края,
     бедное кладбище путник в лощине найдет:
     низкий забор, проржавелые створки ворот.

     Только кресты украшают могил бугорки,
     на перекладинах нет ни единой строки.
     Будто, нахлынув, все надписи смыла вода.
     Имя утратив, заснули они навсегда.

     Здесь и тщедушный, и сильный навеки затих.
     Бабы брюхатые, дети во чреве у них.
     Все, что тревожило, мучило или влекло -
     было что было, - на свете пришлось тяжело.

     В гальке у берега много косматой травы,
     доброй к живущим и ласковой к тем, кто мертвы;
     кладбище в зелень настойчиво прячет бурьян.
     Хрипло кричит на болотистой пойме баклан.

     Только крестьянин молитву порою прочтет,
     выждет минуту и снова свой плуг поведет.
     Места довольно для каждого, и в тишине
     светятся воды, и город на той стороне.

ТРАКТИР У РЕКИ

     Над недвижным руслом старицы, куда
     затекла весною и цветет вода,
     у начала тракта, к насыпи впритир -
     деревянный, ветхий уцелел трактир.

     Выкрашена в зелень каждая доска,
     прямо под террасой - топкая река,
     к обомшелым сваям вот уж сколько лет
     тянется последним стеблем очерет.

     Здесь уху в охотку ест рыбачий люд,
     городские тоже ужинать идут,
     отдыхают, глядя на нехитрый скарб:
     не в урон карману запеченный карп.

     Задевая гравий, прочь ползет баржа,
     наплывает вечер, тишина свежа,
     и река струится между берегов,
     отделив собою город от лугов.

     О вине, быть может, белом и сухом
     кто-нибудь и скажет - мол, шибает мхом, -
     это - с непривычки: не сгубить вина
     зеленью и сладкой плотью сазана.

     Ты с рыбачьим краем слит сейчас в одно:
     старица, трактирщик, местное вино,
     женщина напротив, - только все белей
     полоса тумана от глухих полей.

x x x
     Мы, разделившие с пылью летящей судьбу,
     мы, у которых начертана гибель на лбу,
     мы у которых и общего - разве что цель,
     все-таки многого алчем и жаждем досель:

     хлеба от хлеба, который без нас испекли,
     плоти от плоти (как мы стосковались вдали!),
     силы от силы, что стала добычею тьмы,
     места от места, с которого изгнаны мы.

     Мы, что все время сбивались с прямого пути,
     свято желая хоть что-то святое найти -
     окаменели сердцами, никто не припас
     времени на доброту и на мудрость для нас.

     Сделай же так, чтобы сгинула наша беда,
     минула горечь... Мы скоро уйдем в никуда:
     хлеба нам дай и вина, на тропу отведи,
     и, наконец, беспощадным судом не суди.

БЛАГОТВОРНЫЙ ТУМАН

     Повисла осенняя мгла над шинком,
     шуршит по шпалере сухим стебельком,
     в лозу нагнетает густое вино,
     а ветер шумит, и во мраке темно,
     и падают листья в тумане.

     Где сыщется рислинга добрый глоток -
     сойдет за обед даже хлеба кусок;
     в долине, как солнце далеких миров,
     колышутся дымные пятна костров
     и щелкают сучья в тумане.

     Такая нежданно богатая тишь,
     что зреет, что падает - не уследишь;
     и только бы знать, что утихли ветра,
     и чуешь - все ближе и ближе пора
     попоек и песен в тумане.

О ПРЕБЫВАНИИ В БЕДНОСТИ

     Живешь, о разносолах не жалея -
     но счет пришлют мясная, бакалея,
     и отлетит подошва башмака:
     как не проклясть судьбину бедняка.

     Когда заглянет в гости тот, кто дорог,
     а в доме - только горсть вчерашних корок,
     и нет ни колбасы, ни коньяка -
     как не проклясть судьбину бедняка!

     Когда хворает друг, и нет, пожалуй,
     надежды на здоровье самой малой,
     а на гостинец - нет ни медяка:
     как не проклясть судьбину бедняка.

     Лежать в гриппу - куда уж неприятней,
     к тому же нечем заплатить печатне,
     и все же пишешь, за строкой строка:
     как не проклясть судьбину бедняка!

ДОМ БРОДЯГИ

     Я на пустой крестьянский двор
     забрел под сенокос, -
     светился дырами забор,
     благоухал навоз,
     еще - сарай темнел в углу
     открытый, и текла
     у абрикоса по стволу
     прозрачная смола.

     Лениво отгоняя мух,
     меня облаял пес,
     и жимолости сладкий дух
     мог довести до слез, -
     и я, собрав остатки сил,
     как бы платя за кров,
     к колодцу за водой сходил
     и напоил коров.

     Из крынки сделал я глоток,
     прилег в тени потом,
     и пес дворовый тоже лег
     и завилял хвостом, -
     так охраняли мы вдвоем
     тот мир, что был в дому -
     и до сих пор в пути моем
     я вновь иду к нему.

ЗАБРОШЕННАЯ КАМЕНОЛОМНЯ

     Сосны громоздятся в чаще темной
     над заброшенной каменоломней.
     Выемки и трещины видны
     у подножья каменной стены.

     Там, на дне карьера, и снаружи -
     запустенье и гнилые лужи.
     Буйные хвощи растут вокруг.
     Зеленью ощерился латук.

     Да еще - на склон карьера дикий
     протянулись плети ежевики.
     Каменную рану до сих пор
     медленно залечивает бор.

x x x

     Только горечь вижу в мире,
     только сирых - мед людьми.
     Не бряцай, поэт, на лире,
     но гармонику возьми.

     Пуст карман, осипла глотка,
     мысли сумрачны и злы.
     Вместо крови в жилах водка,
     а душа полна золы.

     Не здоровье, а разруха,
     плохо с сердцем, с головой.
     Мне подругой нынче - шлюха,
     другом - ветер пылевой.

     Мне из дел одно осталось -
     в строчки складывать слова.
     Мною, жалким, движет жалость,
     но и ненависть жива.

     На юру, меж трав зеленых,
     словно ящерка, вздремну:
     коль стихает ветер в кронах,
     клонит и меня ко сну.

     Состраданье душу гложет -
     все шагаю да пою.
     Жаль, никто потом не сможет
     взять гармонику мою.

РОЖДЕСТВО В СОХО

     Рождество и суматоха,
     никому не до меня,
     так пойду, пожалуй, в Сохо,
     поброжу остаток дня.

     В лавках - яблоки, печенья,
     звездный час для торгаша.
     У меня на развлеченья
     нет при этом ни гроша.

     С каждым годом жизнь все горше,
     но живу же ведь пока.
     Шлюха, грим обычный стерши,
     покупает индюка.

     По трактирам и по барам
     мчит псалом вослед псалму.
     Общим заражен угаром,
     шляпу на ветру сниму.

     Ноет хлипкая утроба,
     сердце - как пустой вольер.
     И еще вдобавок небо
     высохло, как Лестер-сквер.

x x x
     В грозе и мраке наступает март,
     прет напролом, без компаса и карт:
     и эта буря поглотить должна
     все то, в чем нет здорового зерна.

     В грозе и мраке наступает март,
     и остается уповать на фарт -
     иначе ни к чему и доктора.
     О, не тверди, что умирать пора!

     Я слаб, как позабытый колосок,
     не претендую ни на чей кусок,
     однако перед строчками - в долгу
     и до сих пор... Я просто не могу!

     Я не окончил множества работ,
     мне нужен срок - еще хотя бы год...
     Болят виски и ноет миокард.
     В грозе и мраке наступает март.

x x x
     Что поют пичуги -
     право, не пойму.
     Только свет в округе
     убивает тьму.
     Этот нищий, жалкий,
     этот дивный дар:
     скрип тяжелой балки
     и над полем пар.

     Все, что видел розно -
     будь со мной сейчас,
     ибо станет поздно,
     вещи, петь про вас:
     хочется смертельно
     петь и петь певцу.
     Песня беспредельна.
     Жизнь пришла к концу.

ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ

     День поминовенья. Захочу -
     фитилек в лампадке засвечу:
     ты гори с печалью и с тоской
     матери моей за упокой,

     той, которой я помочь не мог,
     ты гори за сына, фитилек,
     ибо ставлю крест на жизнь свою,
     хоть чужбины горький хлеб жую.

     Ты гори, оплакав заодно
     все, что было мной сочинено,
     что нигде издать надежды нет -
     догорай, лампадки тихий свет.

     Догорай, мерцая и скорбя
     (через год - зажжет ли кто тебя?),
     ты свети стихам, любви, добру -
     в них-то я не до конца умру.

СНАРУЖИ

     Там, снаружи, - тьма, тревога.
     Голоса жужжат снаружи.
     Сторож, глотки им заткни,
     прогони их, прогони.

     Там, снаружи, - тьма, тревога.
     Под стеной бежит дорога.
     Сторож, колотушку брось:
     тени разбегутся врозь.

     Там, снаружи, - серп шафранный
     над дорогой, над поляной
     ль