Теодор Крамер
   Зеленый дом


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Теодор Крамер
     © Copyright Евгениий Витковский, перевод с немецкого
     Date: 19 Oct 2003
---------------------------------------------------------------


     (1897-1958)

     Избранные стихотворения
     Перевод с немецкого
     Евгения Витковского, 2003




ВНАЙМЫ

     Я ушел из города по шпалам,
     мне - шагать через холмы судьба,
     через поймы, где над красноталом
     одиноко кличут ястреба;
     рук повсюду не хватает в поле,
     как-нибудь найдется мне кусок -
     но нигде не задержусь я доле,
     чем стоит на пожне колосок.

     Если бродишь по долине горной -
     средь корчевщиков не лишний ты;
     в хуторах полно работы шорной,
     всюду в непорядке хомуты, -
     на усадьбах рады поневоле
     ловкой да сноровчатой руке, -
     но нигде не задержусь я доле,
     чем зерно в осеннем колоске.

     Принялись давильщики за дело,
     потому как холод на носу;
     я гоню первач из можжевела,
     пробу снять заказчику несу, -
     любо слышать мне, дорожной голи,
     отзывы хозяев о вине,
     но нигде не задержусь я доле,
     чем сгорает корешок в огне.

ХЛЕБА В МАРХФЕЛЬДЕ

     В дни, когда понатакыно пугал в хлеба
     и окучена вся свекловица в бороздах,
     убираются грабли и тачки с полей,
     и безлюдное море зеленых стеблей
     оставляется впитывать влагу и воздух.

     И волнуется хлеб от межи до межи, -
     только в эти часы убеждаешься толком,
     как деревни малы, как они далеки,
     и трепещут колючей листвой бодяки,
     лубенея на пыльном ветру за проселком.

     Постепенно в пшенице твердеет стебло,
     избавляются зерна от млечного сока, -
     А над ровным простором один верболоз
     невысокие кроны вдоль русел вознес,
     отражаясь в серебряной глади потока.

     Только хлеб в тишине шелестит на ветр,
     да кузнечик звенит, - вся земля опочила,
     лишь под вечер, предвидя потребу косьбы,
     деревушки, в прозрачной дали голубы,
     на часок оглашаются пеньем точила.

ГОД ВИНОГРАДА

     Лоза в цвету - все гуще, все нарядней;
     долина по-весеннему свежа.
     Я коротаю год при виноградне,
     определен деревней в сторожа.
     Почую холод - силу собираю,
     зову сельчан, вовсю трублю в рожок:
     раскладывайте, мол, костры по краю,
     палите все, что просится в разжог.

     Лоза в листве, черед зачаться гроздам,
     страшилы позамотаны в тряпье,
     меж тыкв уютно греться по бороздам,
     лесс налипает на лицо мое, -
     харчей промыслю за каменоломней,-
     - где прячусь я, не знает ни один, -
     колени к подбородку, поукромней,
     и - засыпаю, обхвативши дрын.

     Зрелеют грозды, множится прибыток, -
     тычины подставляю; где пора,
     сметаю с листьев и давлю улиток,
     меж тем в долине - сенокос, жара.
     Слежу - не забредет ли кто нездешний,
     лещину рву, хоть и не куст улов,
     грызу дички да балуюсь черешней,
     и дудочкой дразню перепелов.

     Созрели грозды, и летать не впору
     объевшемуся ягодой скворцу;
     пусть виноградарь приступает к сбору -
     а мой сезонный труд пришел к концу.
     Всплывает запах сусла над давильней,
     мне именно теперь понять дано:
     чем урожайней год, чем изобильней -
     тем кровь моя зрелее, как вино.

В ЛЕССОВОМ КРАЮ

     Под листвою - стволы, под колосьями - лесс,
     под корнями - скала на скале.
     Вот и осень: от ветра трещат кочаны,
     и соломинки клевера в поле черны:
     изначальность приходит к земле.

     Что ни русло - обрыв, что ни устье - овраг;
     только чахлая травка вверху.
     Проступают в кустарниках древние пни,
     и буреют утесы, как будто они
     лишь сегодня воздвиглись во мху.

     Створки древних моллюсков под плугом хрустят
     в темном мергеле, в лессе, в песке.
     Под побегами дремлет гнилая сосна,
     виноградник по склонам течет, как волна,
     и кричит коростель вдалеке.

ПОСЛЕДНЕЕ СТРАНСТВИЕ

     Бродяжничество долгое мое!
     К концу подходит летняя жара,
     пшеница сжата, сметано стожье
     и в рост пошли по новой клевера.

     Благословенны воздух и простор!
     Орляк уже не ранит стертых ног,
     рокочет обезъягодевший бор
     и вечером все чаще холодок.

     Я никогда не ускоряю шаг,
     не забредаю дважды никуда:
     мне все одно: ребенок и батрак,
     кустарник, и булыжник, и звезда.


ПОСЛЕДНЯЯ УЛИЦА

     Эта улица, где громыхает трамвай
     по булыжнику, словно плетется спросонок,
     прочь из города, мимо столбов и собак,
     мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак,
     мимо пыльных акаций и жалких лавчонок.

     Мимо рынка и мимо солдатских казарм,
     прочь, туда, где кончаются камни бордюра,
     далеко за последний квартал, за пустырь,
     где прибой катафалков, раздавшийся вширь,
     гроб за гробом несет тяжело и понуро.

     И в конце, на последнем участке пути,
     вдруг сужается, чтобы застыть утомленно
     у ворот, за которыми годы легки,
     где надгробия и восковые венки
     принимают прибывших в единое лоно.

УСЛОВНЫЙ ЗНАК

     Проселком, не спеша, бреду.
     Гадючий свист на пустыре.
     Поди-ка, утаи нужду -
     дыра в одежке на дыре.
     Так от дверей и до дверей
     бреду с утра и до утра,
     и только горстку сухарей
     прошу у каждого двора.

     А кто не даст ни крошки мне -
     того нисколько не браню:
     рисую домик на стене,
     а сверху дома - пятерню:
     здесь не хотели мне помочь,
     смотрите, вот моя рука.
     Заметят это знак - и в ночь
     сюда подпустят огонька.

x x x

     Если хочет богадельщик
     наскрести на выпивон,
     то, стащивши из кладовки
     инструменты и веревки,
     на пустырь выходит он.

     Там, где падаль зарывают -
     можно выкопать крота.
     Воронье орет нещадно,
     и, хотя уже прохладно,
     голубеет высота.

     Богадельщик в землю тычет
     то лопатой, то кайлой.
     Он владельца шкурки гладкой
     зашибает рукояткой,
     чтобы сразу дух долой.

     Опекун скандалить станет -
     нализались, подлецы!
     С кротолова взятки гладки:
     лишь винцо шибает в пятки
     хмелем затхлой кислецы.

УЖИН

     Над домом вечер тяжко сник.
     Скоблит колоду ученик,
     и соскребает со столов
     ошметья сала и мослов.

     Шумят в пекарне за стеной.
     Повсюду тяжкий дух мясной;
     рабочий фартук, кровью сплошь
     загваздан, стал на жесть похож.

     Он замер с тряпкою в углу.
     он видит, как бредет к столу
     мясник, - старик, но будь-здоров, -
     и двое старших мастеров.

     Зовут: мол, скромника не строй.
     На блюде - шкварки. Пир горой.
     Хозяйский пес слюну пустил.
     Тут парню не хватает сил.

     Он видит тучи синих мух,
     он чует хлева смрадный дух,
     блестит прилавок, словно лак.
     Рука сжимается в кулак.

     Один из младших мясников
     глядит на парня: ишь, каков.
     И, поучить решив уму,
     дает затрещину ему.

     Багровый след во всю скулу.
     Парнишка тащится к столу,
     и там, себя в руках держа,
     глядит на лезвие ножа.

КРОВАТЬ

     И после скитаний, и после труда
     днем, вечером, ночью, короче, всегда
     с терпеньем кровать ожидала меня,
     собой половину жилья утесня.

     От сырости и от мороза не раз
     спасал меня этот подгнивший матрас,
     хотя с голодухи качало порой,
     хотя надувался водою сырой.

     Но, видно, пришли окаянные дни -
     торчат у стены только козлы одни.
     О место, где прежде стояла кровать -
     здесь женщинам долго уже не бывать.

     Угрой, схорони! Возврати мне мечту,
     мой потный матрас у меня в закуту!
     Ложусь - и в отчаяньи пробую я
     дождаться шарманщика Небытия.

МОТЫГА, ЗАСТУП, ДОЛБНЯ

     На двор нисходит вечер, и почти
     совсем темно становится в клети.
     Запылены, в последнем свете дня
     стоят мотыга, заступ и долбня.

     Мотыга не ходила со двора:
     картошку рыла с самого утра,
     хозяйка с ней весь день трудилась впрок -
     и вот мешки набиты по шнурок.

     И заступ тоже чести не понял -
     он целый день дорогу починял,
     его под вечер, вымотан всерьез,
     хозяин сгорбленный сюда принес.

     В карьере наработалась долбня,
     мельчила честно крошево кремня.
     На небе день как раз сменился тьмой -
     хозяйский сын долбню принес домой.

     Домой вернулись трое, все в пыли,
     свой инвентарь, понятно, принесли.
     Семья - в дому, и дремлют взаперти
     мотыга, заступ и долбня в клети.

ПЕСНЯ ПО ЧАСАМ

     К восьми над рынком - тишь, теплынь;
     как сода, день истаял в синь;
     в навозе тонут воробьи,
     сидит громила в забытьи
     у стойки.

     Сойдется в десять цвет пивнух,
     в гортань ползет коньячный дух.
     Товар панельный в сборе весь,
     но за деньгой в карман не лезь:
     обчистят.

     Вот полночь: наползает мрак,
     кто мерзнет - нюхает табак.
     Наизготовку - сталь ножа,
     от жалости к себе дрожа,
     раскиснешь.

     Горчинка - два часа утра.
     Для шлюх - последняя пора.
     Вконец пустеет тротуар.
     Плати: додешевел товар
     до точки.

     Четыре: день недалеко,
     хлеб вынут, скисло молоко,
     бредет домушник и, журча,
     течет пьянчужечья моча:
     о Боже.

ДВОЕ ЗАТРАВЛЕННЫХ

     Мой братец, Лейба Люмпеншпитц,
     ответь: ну почему
     ты удавился - чтобы
     теперь меня трясло бы
     средь улиц и в дому?

     Я опасался за тебя:
     ты целый день молчал,
     был очень независим,
     но груды злобных писем
     так часто получал.

     Ты стал как зверь в своей норе,
     и дик, и одинок:
     ты вздрагивал от звона
     злодея-телефона
     и трубку снять не мог.

     Ты дверь на стук не открывал -
     о, ты хлебнул с лихвой!
     Тряслись мои поджилки,
     но я носил посылки
     в дом зачумленный твой.

     А что лежало, Лейба, в них -
     какая чепуха!
     В четверг - хвосты крысиные,
     а в пятницу - гусиные
     гнилые потроха!

     Я слух вчерашний счел одной
     из худших небылиц:
     кто мог бы знать заране?
     Повесился в чулане
     ты, Лейба Люмпеншпитц!

     Со страху, Лейба Люмпеншпитц,
     легко в удавку влезть!
     Кровь холодеет в жилах,
     и я давно не в силах
     не выпить, ни поесть.

     Ты был со мной, я был с тобой,
     ответь: ну почему
     ты удавился? Чтобы
     взамен - меня трясло бы
     средь улиц и в дому?

РЕНТА

     Джон Холмс и Билл, его сынок,
     уютно жили: шла
     по почте рента Джону, в срок -
     тридцатого числа.
     Случился грустный номер:
     родитель взял да помер.
     Такие вот дела.

     "Джон Холмс! Я так тебя любил!
     Без ренты мне - беда!"
     И обложил папашу Билл
     солидным слоем льда,
     заклеил щели, фортки,
     темнела в белом свертке
     отцова борода.

     Билл закупал двоим еду -
     отец хворает, чай.
     Воняло, - Билл на холоду
     варганил завтрак, чай, -
     а почтальон клиенту
     носил все ту же ренту,
     ну что ж, хворает, чай.

     Уже зима невдалеке -
     а Холмсы все вдвоем:
     Билл - в уголке, Джон - в леднике,
     и каждый - при своем.
     На дверь, на стены, на пол
     сынок духов накапал
     и замерзал живьем.

     "Джон Холмс, - шептал ночами Билл, -
     любимый мой отец!
     Тебя я вовсе не убил,
     мне жаль, что ты - мертвец!
     Не надо гнить, не надо!
     Ведь я рехнусь от смрада,
     коль ты сгниешь вконец!"

     И все-таки пришел каюк
     терпению сынка.
     Джон Холмс во все, во все вокруг
     проник исподтишка.
     Нашли висящим Билла,
     и рента, видно было,
     торчит из кулака.

О ВЕЛИКОМ ХОЛОДЕ НАКАНУНЕ НОВОГО 1929 ГОДА

     На Святого Стефана* пришли снегопады,
     завалило распадки, дома, палисады,
     и над плавнями, белый настил распуша,
     стекленела и стыла стена камыша.

     Встала стужа, колодцы до дна проморозив,
     у саней отставала оковка полозьев,
     старики говорили, что, мол, никогда
     не случалось такие видать холода.

     Ветер льдисто хрустел в человеческом горле,
     батраки простужались и наскоро мерли,
     задубевший, обглоданный труп оленька
     отыскался у самых дверей кабака.

     Звезды, вестники долгой морозной погоды,
     озирали озимых убитые всходы,
     виноградники, сгинувшие в холоду,
     и озерную гладь, что лежала во льду.

     В полыньях, не умея добраться до суши,
     били крыльями и примерзали крякуши,
     и любой, кто решался дойти по снежку,
     их легко набирал по мешку.

     * 26 декабря

ЗИМНЯЯ ОТТЕПЕЛЬ

     Выдается тепло в середине зимы:
     застилается все пеленой дождевою,
     оживают ручьи этой странной порой,
     и топорщится жнива стернею сырой,
     и гуденье идет сквозь еловую хвою.

     Отступают снега, и увидеть легко,
     как под паром покоятся мрачные зяби,
     как на старых покосах гниют клевера,
     как погрызена зайцами в рощах кора,
     ибо дочиста съелись остатки кольраби.

     Сучья, стужей отбитые, наземь летят,
     свекловица, что на поле сложена с лета,
     раскисает и пенится, бурт за буртом,
     чтобы смрадом горячим окутать потом
     чуть обсохшие ветви кустов бересклета.

     Что ни день, то хозяйству разор да урон;
     мокнут ветошь и пакля под черной соломой;
     от села до села - непролазная грязь,
     и в тумане плывет, все мрачней становясь,
     солнца, странно разбухшего, шар невесомый.

ЗАТОПЛЕННАЯ ЗЕМЛЯ

     От весеннего ветра чернеют луга,
     постепенно темнеют и тают снега,
     но канав не хватает: кипя и бурля,
     набухает растаявшим снегом земля
     и уходит под полую воду.

     Дамбы хмуро застыли по горло в воде,
     вся равнина блестит - лишь межа кое-где
     разрезает на ломтики мутную гладь, -
     крест над церковью будет в закате пылать,
     осеняя весеннюю воду.

     Далеко друг от друга стоят хутора,
     через ил продираются лодки с утра,
     воздух сладок и тих, и чиста синева,
     ветер гонит волну, и густая трава
     прорастает сквозь мутную воду.

МАЙСКИЕ КОСТРЫ

     Приходит май, и в час ночной
     чисты под кряжем небеса;
     но ударяют холода,
     и вот - кристалликами льда
     впотьмах становится роса.

     Протяжно рогу вторит рог,
     тревогою звучат они:
     спешат на склоны сторожа,
     и разгораются, дрожа,
     вкруг виноградников огни.

     Затем в долины дым ползет,
     отходит холод в высоту;
     огонь мужает, - вот уже
     теплеет от межи к меже,
     где дремлют дерева в цвету.

     Туманя кипень лепестков
     высоких, озаренных крон,
     спасенье гроздьям молодым
     приносит сладковатый дым,
     струящийся со всех сторон.

СВЕТЛОЕ ВРЕМЯ

     Повсюду стало так светло,
     краснопогодью нет конца;
     и в отдаленье тяжело
     грохочет молот кузнеца.
     Вьюнком оделась городьба;
     с утра отец и старший сын
     сходили глянуть на хлеба,
     гумно готовят и овин.

     Батрак перестелил крыльцо,
     передник вздел и чинит воз;
     медлительно, заподлицо
     клепает ободы колес;
     батрачка, выйдя за порог,
     скоблит кувшин очередной;
     хозяйка мастерит пирог
     с перекопченной ветчиной.

     Уже опростана подклеть
     от вялых, сморщенных картох:
     теперь бы солнышку пригреть,
     чтоб клубень посевной подсох.
     Весенний дух царит в дому,
     и в погребе, и в кладовой,
     и близок, ясно по всему,
     черед работы полевой.

ЛЕТНИЕ ТУЧИ

     В самый жар, в тишине разомлевшего дня,
     на мгновение солнце закатится в тучи, -
     и мрачнеют луга и, во мгле возлежа,
     долговязой крапивой трепещет межа,
     и ознобом исходят окрестные кручи.

     Обрывается в роще долбежка желны,
     колокольцы отары молчат виновато,
     лишь ракитовый куст зашумит невзначай,
     да протянется к небу сухой молочай,
     увязающий комлем в земле кисловатой.

     Выступает тягучими каплями сок
     на репейниках в каждой забытой ложбине;
     все дряблее межа, бузина все мертвей,
     как чешуйки, жучки опадают с ветвей
     и, запутавшись, мухи жужжат в паутине.

     Даже осенью почва куда как жива
     по сравнению с этой минутой в июле:
     прогибаются тучи, и видно тогда,
     как в забытом пруду загнивает вода,
     где на ряске стрекозы от зноя уснули.

ОБЛАВА

     Стерня почерствела на бедных покосах,
     жухлеют и сухо шуршат ковыли,
     и столб межевой, будто нищенский посох,
     торчит одиноко в прибитой пыли.
     Пичуги кричать начинают с рассвета,
     кустарник неспешно скудеет листвой, -
     никак не кончается долгое лето,
     все блещет в осоках густой синевой.

     Еще и не пахнет осеннею стужей,
     но вызрел шуршащий в коробочках мак,
     но слышится лязг заряжаемых ружей,
     но лают заливисто своры собак,
     но ругань веселая рвется из глоток,
     сужаются кругом следы сапогов,
     взлетают дымки, и под грохот трещоток
     топорщится шерсть обреченных лугов.

     Над полем буреющим - тьмы перепелок,
     к подранкам по выстрелу мчат сеттера,
     и кроличий бег хоть и быстр, да недолог -
     для гончих в привычку такая игра;
     и солнце слепит, и подходит охота
     к концу - вот и выстрелы смолкли вдали,
     и запахи пороха, крови и пота
     смешались с туманом вечерней земли.

x x x

     Вот-вот желтизной озарятся отавы,
     для солнца последние сроки прошли,
     цветы облетели, повыцвели травы
     и ждут возвращения в лоно земли;
     солома на кромке лесов изветшала,
     орляк зачервивел за несколько дней,
     топорщится, будто гнилое мочало,
     на пахоти ворс пересохших корней.

     Покривлены межи, затоптано всполье,
     в стерне шебуршит полевое зверье,
     угрюмо скрипит на ветру частоколье
     и шершень в гнездо заползает свое;
     ежи в терновище готовятся к спячке,
     у рытвин покрыто испариной дно,
     полевки по-тихому тащат в заначки
     стручки и забытое в поле зерно.

     Еще доцветают вьюнки у калиток,
     но скоро и жниво, и жухнущий луг,
     лишая прибежища сонных улиток,
     распорет на комья безжалостный плуг;
     залеплены соты, курятся лощины,
     с рассвета одета в ледок борозда,
     рыжеют холмы, и на выгон общинный
     в недальнее время сойдут холода.

x x x

     Когда на фронт мы ехали мы ехали впервые
     в вагоне для рогатого скота,
     нам так мешки мешали вещевые,
     нас так томили вонь и духота;
     в петлицах вяли пошлые цветочки, -
     попробуй-ка, в теплушке не сопрей, -
     и теребили мы поодиночке
     пайковые пакеты сухарей.

     Мы видели меж досок временами
     то изгородь, то дом, то сеновал,
     рукой подать до воли, - но за нами
     надзор, понятно, не ослабевал;
     хотя и был просвет обидно тонок,
     но с жадностью глядели мы, юнцы,
     на сказочные лакомства лавчонок -
     сухие крендельки и леденцы.

     Лишь осознав, что избежать не можем
     дороги этой, под покровом тьмы
     устав и в месте облегчась отхожем,
     помалу успокаивались мы.
     Затем, свернувши валик плащ-палатки,
     устроившись на ледяном полу,
     ныряли мы, играя с жизнью в прятки,
     в забвение и радостную мглу.

x x x

     Угрюмо сорняком обсажен черным,
     дремал в долине переложный луг,
     неспешно заволакивался дерном,
     и с голоду над нам орал канюк.
     Дотаял снег и обнажил суглинки -
     все борозды, что некому полоть, -
     Как жалкий ворс, топорщились травинки,
     а воздух все светлел, до мая вплоть,

     пока не приключился день дождливый, -
     для