езанный хлеб, требуху.

     Крошки смахну со стола, уложу бедолагу,
     выключу тусклую лампу, разденусь и лягу.
     Буду ласкать его, семя покорно приму, -
     пусть он заплачет, и пусть полегчает ему.

     К сердцу прижму его, словно бы горя и нету,
     тихо заснет он, - а утром уйду я до свету,
     деньги в конверте оставлю ему на виду...
     Похолодало, - наверное, завтра пойду.

СТАРЫЕ РАБОЧИЕ

     Старым рабочим в мороз не нужны свитера,
     ждут возле фабрик они с полшестого утра,
     смотрят, кто прежде гудка проскользнет в проходную,
     и не торопятся делать работу дневную.

     Старых рабочих в цехах окружает уют,
     спешки не любят, казенных вещей не берут,
     дружно ругают в столовой фабричной кормежку,
     носят с собою из дома горшочек и ложку.

     Старым рабочим не в жилу сидеть в кабаке,
     лягут на травку, а то соберутся к реке,
     смотрят на злаки, на борозды, взрытые плугом,
     речи со звездами долго ведут, и друг с другом.

     Старых рабочих судьба не сгибает в дугу,
     но не пытайся найти их на каждом шагу:
     меньше на свете была бы, пожалуй, тревога,
     если бы их оставалось еще хоть немного.

x x x

     Там, за старым рынком, есть квартал
     что давно меняться перестал:
     без толку то лето, то зима
     гложут толстостенные дома.

     Там одна к одной, как на подбор,
     прилепилось множество контор;
     звон к вечерне грянет с высоты -
     скоро станут улицы пусты.

     Лишь старик-привратник со двора
     уходить не должен до утра,
     да трактирщик ночи напролет
     свой заветный погреб стережет.

     И. рукой хозяйкиной блюдом,
     пробуждается веселый дом,
     чтобы гость захожий мог всегда
     наверстать пропавшие года.

x x x
     Заезжий двор, клетушки,
     заглохший, старый сад;
     чуть утро - запах стружки
     всплывает невпопад.
     Стучат тарелки где-то.
     До жалости мала,
     скользит заплатка света
     вдоль шаткого стекла.

     Уже слегка привянув
     и подвернув края,
     висят листы каштанов;
     замшавела скамья;
     под буком темнокорым,
     прозрачна и светла,
     смесь пыли с мелким сором
     слетает со стола.

     Застывший в дреме тяжкой,
     скучает старый сад,
     спят и сверчок, и чашка,
     и дикий виноград, -
     затишье, полдень, лето,
     от зноя тяжела,
     скользит заплатка света
     вдоль шаткого окна.


СТАРАЯ ВДОВА

     И вот уж год, как умер мой старик:
     он под конец совсем вставать отвык;
     все не хотел простыть на холоду
     и строго запретил солить еду.

     Он по нужде ночами не шумит,
     салфетки дольше сохраняют вид,
     а то ведь прежде не было житья
     от курева его и от бритья.

     Теперь на все хватает денег мне,
     почти не нужно думать о стряпне,
     сготовлю наскоро, чего могу,
     и не вожусь с проклятыми рагу.

     Куда хочу, задвинула сундук,
     не досаждает мне никто вокруг,
     открыты настежь и окно, и дверь,
     и спать могу хоть целый день теперь.

     Лишь вечером ломается уют:
     часы уж как-то слишком громко бьют,
     не держат ноги, - слабость такова,
     что кружится все время голова.

     Всего одно кольцо на поставце,
     и я стою в капоте и в чепце,
     и злости больше не на ком сорвать:
     пуста моя широкая кровать.

ПРИВОКЗАЛЬНОЕ КАФЕ

     Ежели ты капиталец собьешь небольшой,
     знаешь, поженимся, - и с дорогою душой
     вместе оформим расчет, месяцок отдохнем,
     снимем кафе у вокзала, устроимся в нем.

     Будет открыта все время наружная дверь,
     вряд ли кто дважды зайдет между тем, уж поверь.
     Я - за хозяина, ты - при буфете, Мари;
     кофе, гляди, экономь да послабже вари.

     Сервировать побыстрей - это важный момент;
     в спешке - любые помои сглотает клиент,
     если сидит на иголках, торопится он,
     и по свистку на перрон выметается вон.

     Фарш - третьедневочный, с булок - вернейший доход -
     черствых тринадцать на дюжину пекарь дает;
     елкое масло - дохода другая статье;
     твердую прибыль тебе гарантирую я.

     В зеркало гляну - седеть начинают виски;
     груди дряблеют твои, - но пожить по-людски
     хоть напоследок мне хочется, так что смотри,
     ты уж копи поприлежней, старайся, Мари.

МОЛИТВА РЫНОЧНОГО ГРУЗЧИКА

     Мария, если разобьет
     меня однажды паралич,
     пускай не говорит народ
     что, мол, отбегал старый хрыч.
     И чтоб со мной еще пока
     здоровался начальник мой,
     и чтоб жена из кабака
     не волокла меня домой.

     Чтоб я в харчевне, не стыдясь,
     сидел, и нюхал заодно,
     как жарится на кухне язь,
     чтоб мне фартило в домино;
     чтоб мог я сделать щедрый жест,
     и бросить грош-другой шпане, -
     а если каша надоест,
     чтоб на гуляш хватало мне.

     Но если буду я одет
     в женой нештопанный пиджак,
     и целый час плестись в клозет
     придется с палкой кое-как,
     то это ли цена за пот,
     что хуже, чем такой недуг?
     Уж если хворь меня найдет,
     пусть разом скрутит - и каюк.

В БОЛЬНИЧНОМ САДУ

     Куст у чугунных больничных ворот
     позднего полон огня.
     Я безнадежен, но доктор солжет
     чтоб успокоить меня.
     Впрочем, врачи сотворили добро,
     не колебались, увы,
     опухоль снова впихнули в нутро,
     ровно заштопали швы.

     Цвел бы да цвел бы подсолнух и мак,
     длилась бы теплая тишь.
     Как прилетел ты, воробышек, так,
     милый, назад улетишь.
     Сроки исполнятся - канешь но тьму.
     Грустно тебе, тяжело.
     Глуп человек: неизвестно к чему
     рвется, а время - ушло.

     Счастье, которое в мире цветет,
     видит ли тот, кто здоров?
     Очень коричнев гераневый плод,
     тиссовый - очень багров.
     Вижу, как кружатся краски земли
     в солнце, в дожде, на ветру,
     вижу курящийся город вдали:
     в этом году я умру.

НОЧНОЕ КАФЕ

     Стучит рояль в кафе ночном
     который час подряд.
     Цветы бумажные кругом,
     и блюдечки блестят.
     За ширмами полутемно,
     свет сумрачен и слеп.
     Тапер тоскливо пьет вино,
     хоть денег нет на хлеб.

     Мерцает никель здесь и там;
     за столиком втроем
     сидят дежурные мадам,
     и пудрятся тайком,
     и губы мажут заодно,
     и вид их так нелеп -
     мадам пока сосут вино,
     а денег нет на хлеб.

     В кафе полно свободных мест,
     случайный гость зашел:
     он, чавкая, печенье ест,
     кроша его на стол, -
     боль в голове уже давно
     молотит, будто цеп...
     Он тянет липкое вино,
     хоть денег нет на хлеб.

ПОЗДНЯЯ ПЕСНЬ

     Тропки осенние в росах,
     клонится год к забытью,
     глажу иззубренный посох,
     позднюю песню пою -
     знаю, что всеми покинут,
     так что в собратья беру
     угли, которые стынут,
     и дерева на ветру.

     Сорваны все оболочки,
     горьких утрат не сочту;
     там, где кончаются строчки,
     вижу одну пустоту.
     Ибо истают и сгинут -
     лишь доиграю игру -
     угли, которые стынут,
     и дерева на ветру.

     Родиной сброшен со счета,
     в чуждом забытый краю,
     все же пою для чего-то,
     все же кому-то пою:
     знаю, меня не отринут,
     знаю, послужат добру
     угли, которые стынут,
     и дерева на ветру.

x x x
     Осенние ветры уныло
     вздыхают, по сучьям хлеща,
     крошатся плоды чернобыла,
     взметаются споры хвоща,
     вращает затылком подсолнух
     в тяжелых натеках росы,
     и воздух разносит на волнах
     последнюю песню косы.

     Дрозды средь желтеющих листьев
     садятся на гроздья рябин,
     в проломах дорогу расчистив,
     ползут сорняки из лощин,
     молочною пеной туманов
     до края долина полна,
     в просторы воздушные канув,
     от кленов летят семена.

     Трещат пересохшие стручья,
     каштан осыпает плоды,
     дрожит шелковинка паучья
     над лужей стоячей воды,
     и в поле, пустом и просторном,
     в приливе осенней тоски,
     взрываются облачком черным
     набухшие дождевики.

КУЗНЕЧИКУ

     Кроха-кузнечик, о чем на меже
     стрекот разносится твой?
     Не о подруге ли - той, что уже
     встретить не чаешь живой?
     Небо висит, как стеклянный колпак,
     ужас и тьма в вышине, -
     тайну открой: не от страха ли так
     громко стрекочешь в стерне?

     Кроха-кузнечик, как жизнь коротка!
     Видишь, пожухли ростки,
     видишь, дрожать начинает рука,
     видишь, седеют виски.
     Душу напевом своим не трави!
     Видимо, сроки пришли:
     о, погрузиться бы в лоно любви
     или же в лоно земли.

     Кроха-кузнечик, среди тишины
     не умолкай, стрекочи,
     небо и зной на двоих нам даны
     в этой огромной ночи.
     Полон особенной прелести мрак,
     сладко брести по жнивью.
     Может, услышит хоть кто-нибудь, как
     я напоследок пою.

x x x
     Сколько жить еще - Бог весть
     но, похоже, очень мало.
     То ли мне совсем не есть,
     то ль налечь на мед и сало?
     В кабаках ли дотемна
     рассуждать о катастрофе,
     иль совсем не пить вина
     и забыть про черный кофе?

     Взяться ль за науки впредь,
     настроением воспрянув, -
     иль в норе своей сидеть
     и не строить больше планов?
     Сжечь ли мне, покуда жив,
     всю стопу моих тетрадок,
     или же начать архив
     спешно приводить в порядок?

     То ль не рваться никуда?
     То ль поездить напоследок?
     На вопросы - вот беда -
     я гляжу то так, то эдак.
     И меня бросает в дрожь:
     только примешься за дело,
     только, кажется, начнешь -
     а уже, глядишь, стемнело.

О ЧЕРНОМ ВИНЕ

     Ты - пот, что катится со лба,
     твои пары густы.
     Тебя не свозят в погреба,
     не бродишь в бочках ты, -
     отрада нищих горемык,
     но им в тебе дано
     найти забвенья краткий миг,
     ты, черное вино.

     Кто раз глотнул тебя в бреду -
     уже чужак в миру:
     ему - пылать на холоду
     и замерзать в жару.
     И горько всхлипывать, любя:
     уж так заведено
     для всех, кто раз испил тебя -
     ты, черное вино.

     С тобой сдружившись, ни о чем
     не думать мог бы я, -
     но знаю - бьет в тебе ключом
     избыток бытия.
     Я боя не веду с судьбой,
     я осознал давно:
     я счастлив тем, что пьян тобой,
     ты, черное вино.

x x x
     И ржавые бороздки
     ограды цветника,
     и катышки известки
     в сетях у паука,
     и клен, что крону клонит -
     я в мире все хвалю.
     Лишь вихрь листву погонит -
     я - сразу во хмелю.

     Я в мокром каземате
     не прокляну судьбу,
     га каменной кровати
     и в цинковом гробу,
     мне все предметы служат,
     и я любой люблю -
     коль вихрь листву закружит,
     я - сразу во хмелю.

     Сухой листок на жниве,
     земли комок сырой,
     я только тем и вживе,
     что вижу вас порой:
     опять язык трепещет,
     губами шевелю:
     коль вихрь по листьям хлещет,
     я - сразу во хмелю.

x x x
     Как мне жаль, что отцветает рапс
     что до слез не прошибает шнапс,
     как мне жаль, что нынче лунный серп
     все вернее сходит на ущерб;

     как мне жаль, что старый посох мой
     позаброшен летом и зимой,
     что крушины белопенный цвет
     не рванет мне сердца напослед.

     Как мне жаль, что час настал такой,
     как мне жаль, что близится покой,
     как мне жаль, что скоро в тишине
     не услышу я, как больно мне.

О БАРАБАНАХ

     Одной обечайки, да двух лоскутов,
     да палочек - хватит вполне,
     чтоб был барабан немудреный готов,
     а с ним - и конец тишине:
     затми же рассудок и дух опали,
     и пламени кровь уподобь,
     раскатом глухим то вблизи, то вдали
     бурли, барабанная дробь!

     С восторгом, заслышав побудку твою,
     выходят в атаку полки,
     солдаты живей маршируют в строю,
     дружней примыкают штыки.
     И в джунглях гремит негритянский тамтам,
     взрывая ночную жару,
     за духами злыми гонясь по пятам,
     сородичей клича к костру.

     Так дождь барабанит впотьмах по стеклу
     и листья с размаху разит,
     так пальцами некто стучит по столу
     и гибелью миру грозит, -
     гремит барабан, ежечасно знобя
     того, кто в бездумном пылу
     в Ничто увлекает других и себя,
     твердя барабанам хвалу.

ХВАЛА ОТЧАЯНЬЮ

     Отчаянье, остаток
     надежды бедняка!
     Миг промедленья краток,
     а цель - недалека:
     негоже обессилеть,
     не довершив труда:
     веревку взять, намылить
     и прянуть в никуда.

     Ты - всех недостоверней
     средь образов земли:
     ты носишь имя зерни,
     ножа, вина, петли, -
     страданий вереница,
     соблазнов череда -
     ты - сумрачный возница,
     везущий в никуда.

     Кто пал в твои объятья -
     уже не одинок.
     Тебя в себе утрать я -
     я б дольше жить не смог.
     Побудь со мной до срока,
     дай добрести туда,
     где встану я пред око
     Последнего Суда.

КОНЕЦ ЛЕТА

     По стеклам ливень барабанит,
     последний флокс отцвел в саду.
     Я все еще бываю занят -
     пишу, работаю и жду.
     Пусть кровь порядком поостыла,
     пусть немощей не перечесть -
     благодарю за все, что было,
     благодарю за все, что есть.

     До щепки вымокла округа;
     пусты скамейки; вдалеке
     под рваным тентом спит пьянчуга,
     девчушка возится в песке.
     Переживаю виновато -
     а в чем виновен я - Бог весть -
     и тот потоп, что был когда-то,
     и тот потоп, что ныне есть.

     По стеклам ливень барабанит,
     внахлест, настырный и тугой;
     но прежде, чем меня не станет,
     я сочиню стишок-другой.
     Хоть жизнь меня не обделила,
     но не успела надоесть:
     благодарю за все, что было,
     благодарю за все, что есть.

x x x
     Насущное дело: хочу, не хочу -
     пора показаться зубному врачу:
     пускай бормашина с жужжанием грозным
     пройдется по дуплам моим кариозным;
     хотя пациент и в холодном поту -
     зато чистота и порядок во рту.

     Насущное дело: хочу, не хочу -
     дойти до портного часок улучу:
     на брюках потертых не держатся складки,
     опять же и старый пиджак не в порядке:
     недешево, да и с примеркой возня -
     зато же и будет костюм у меня.

     Насущное дело: хочу, не хочу -
     над письмами вечер-другой проторчу;
     какое - в охотку, какое - не в жилу,
     однако отвечу за все через силу,
     утешу, кого и насколько смогу:
     приятно - нигде не остаться в долгу.

     Насущное дело: хочу, не хочу -
     но годы загасят меня, как свечу,
     порядок вещей, неуместна досада,
     еще по обычаю разве что надо
     поплакаться: доктор, мол, больно, беда -
     и сердце счастливо замрет навсегда.

О ГОРЕЧИ

     Когда вино лакается беспроко,
     ни горла, ни души не горяча,
     и ты устал, и утро недалеко -
     тогда спасает склянка тирлича.
     В нем горечи пронзительная злоба,
     он оживляет, ибо ядовит:
     пусть к сладости уже оглохло небо,
     однако горечь все еще горчит.

     Когда, на женщин глядя, ты не в духе,
     и не настроен искушать судьбу -
     переночуй у распоследней шлюхи,
     накрашенной, как мумия в гробу.
     К утру подохнуть впору от озноба,
     и от клопов - хоть зареви навзрыд:
     пусть к сладости уже оглохло небо,
     однако горечь все еще горчит.

     Когда перед природой ты бессилен,
     и путь лежит в безвестье и туман -
     под вечер забреди в квартал дубилен
     и загляни в загаженный шалман.
     Обсиженная мухами трущоба,
     зловоние и нищий реквизит:
     пусть к сладости уже оглохло небо,
     однако горечь все еще горчит.

О ПРЕБЫВАНИИ ОДИН НА ОДИН

     С каждым однажды такое случается: вдруг
     вещи как вещи внезапно исчезнут вокруг.
     Выпав из времени, все позабыв, как во сне,
     ты застываешь, с мгновением наедине.

     Наедине с перелеском, с тропинкой косой,
     с житом и куколем, сеном и старой косой,
     с грубой щетиной стерни, пожелтевшей в жару,
     с пылью, клубящейся на придорожном ветру.

     С волосом конским, что прет из обивки, шурша,
     с пьяницей, что до получки засел без гроша,
     с водкой в трактире, едва только шкалик почат,
     с пепельницей, из которой окурки торчат.

     К злу и добру в равной мере становишься глух,
     ты - и волнующий шум, и внимающий слух.
     Пусть через годы, но это придет из глубин:
     знай же тогда - ты со мною один на один.

ТРИ ПАРЕНЬКА

     Мы трое - голодные, мы - оборванцы,
     конечно, почтенный судья!
     Один - от папаши сбежал, от пощечин,
     другой же - чахоткой измаялся очень,
     а третий опух, - это я.

     Конечно, конечно, еще раз подробно:
     мы прятались за валуны,
     девчонка по гравию шла и похожа
     была бы на лань, каб не дряблая кожа,
     а темя-то вши, колтуны.

     Так сладко брела она сквозь забытье;
     ну, тут мы, понятно, поймали ее,
     смеркалось, темнело;
     мы справили дело,
     а слезы... ну, будто она не хотела!..

     Какая-то птица затенькала тонко,
     порой, как монетки, звенела щебенка,
     а так - тишина,
     одна тишина,
     как будто и жизнь-то уже не нужна.

     На рану ее мы пустили рубашки;
     поймают - мы знали - не будет поблажки.
     Вот весь мой рассказ...
     О свет моих глаз,
     о девочка, разве болит и сейчас?

     Почтенный судья, все же сделай поблажку,
     скорее всех нас упеки в каталажку,
     там вечный мороз, -
     а если всерьез -
     так лучше не помнить ни мира, ни слез.

ВЫСЫЛКА

     Б*рбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье,
     не регистрирована, без пальто, без чулок,
     в номере ночью с приезжим застигнута, вместе
     с тем, что при ней оказался пустой кошелек.

     Б*рбару Хлум осмотрели в участке, где вскоре
     с ней комиссар побеседовал начистоту
     и, по причине отсутствия признаков хвори,
     выслал виновную за городскую черту.

     Мелкий чиновник ее проводил до окраин
     и возвратился в управу, где ждали дела.
     Б*рбару Хлум приютил деревенский хозяин,
     все же для жатвы она слабовата была.

     Б*рбара Хлум, невзирая на страх и усталость,
     стала по улицам снова бродить дотемна,
     на остановках трамвайных подолгу топталась,
     очень боялась и очень была голодна.

     Вечер пришел, простираясь над всем околотком,
     пахла трава на газонах плохим коньяком, -
     Б*рбара Хлум, словно зверь, прижимаясь к решеткам,
     снова в родное кафе проскользнула тайком.

     Б*рбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье,
     выслана с предупрежденьем, в опорках, в тряпье,
     сопротивленья не выказала при аресте,
     что и отмечено было в судебном досье.

МАРТА ФЕРБЕР

     Марту Фербер стали гнать с панели -
     вышла, мол, в тираж, - и потому
     нанялась она, чтоб быть при деле,
     экономкой в местную тюрьму.
     Заключенные топтались тупо
     в камерах, и слышен этот звук
     был внизу, на кухне, где для супа
     Марта Фербер нарезала лук.

     Марта Фербер вдоволь надышалась
     смрада, что из всех отдушин тек,
     смешивая тошноту и жалость,
     дух опилок, пот немытых ног.
     В глубину крысиного подвала
     лазила с отравленным куском;
     суп, что коменданту подавала,
     скупо заправляла мышьяком.

     Марта Фербер дождалась, что рвотой
     комендант зашелся; разнесла
     рашпили по камерам: работай,
     распили решетку - все дела.
     Первый же, еще не веря фарту,
     оттолкнул ее, да наутек, -
     все, сбегая, костерили Марту,
     а последний сбил кухарку с ног.

     Марта Фербер с пола встать пыталась;
     воздух горек сделался и сух.
     Вспыхнул свет, прихлынула ус