, и пусть ничто не
разлучает их - победителя Трои и варварскую  женщину,  ее  -  вещую,  его  -
царственного любовника, и  пусть  смрадная  грязь  будет  их  брачным  ложем
(фр.).}
     Нарастание чувств выдержано у Леконта де  Лиль  с  редкой  чуткостью  и
тактом, а ясность местами прямо-таки слепит.
     Но  продолжим  анализ.  Дальше  царица  приказывает  старикам  объявить
народу, что власть над Аргосом примет сын Тиэста: "я люблю его", - добавляет
Клитемнестра.
     Конец сцены несколько портит ее у  Леконта  де  Лиль.  Злоба  царицы  к
покойному с какой-то  не  совсем  понятной  для  сердца  последовательностью
готова перейти у царицы  и  на  Ореста.  Естественно  ли  это?  Нет  ли  тут
преобладания интеллекта над страстью?
     "Пусть живет и выкупает позор  своего  рождения  от  такой  ненавистной
крови. Я согласна, чтобы он рос, но не на моих глазах, без отечества  и  без
имени. Довольно с него, что я оставляю его дышать. Изгнание трудно?  Да,  но
неизбежная смерть ведь еще хуже".
     Энергия стариков  у  Эсхила  вспыхивает  хоть  на  миг  перед  Эгистом,
которого они бранят. Но во французской пьесе нового царя на сцене нет вовсе.
А  с  другой  стороны,  оказывается,  что  Клитемнестра  успела  за   сценой
позаботиться не только о жертвах, трапезе  и  ванне,  но  и  о  будущем:  ею
приняты все меры против возможного восстания,  и  старики  уходят,  прикусив
язык.  Красноречие  царицы   заканчивает   первую   часть   трагедии   почти
романтическим эффектом.

                     J'aime, j'e regne! et ma fille est vengee!
            Maintenant, que la foudre eclate au fond des cieux:
            Je l'attends, lete haute et sans baisser les yeux {*}!



     {* Я люблю, я царствую, и  я  отплатила  за  дочь.  Теперь  небо  может
обрушить на меня свои перуны. Я жду, подняв голову и не опуская глаз (фр.).}

     Клитемнестра  первой  драмы  немного  однотонна  -  в  ней   нет   этой
очаровательной нервности эсхиловской героини. Но зато она  цельнее  и  может
больше дать  со  временем  благодаря  широким  штрихам  рисунка  и  удалению
громоздкой лирики.
     Заметьте также одну интересную черту пьесы Леконта де Лиль:
     Клитемнестра немножко подкупала нас своею материнской  страстностью,  и
нам было как-то легче  ждать  ее  расправы  с  убийцей  Ифигении.  Теперь  в
последней сцене высказанная матерью  готовность  покончить  с  Орестом  тоже
заранее смягчает нам ужас перед дерзанием матереубийцы.
     Но, помимо этого, не подчеркивается ли новым поэтом в обоих  случаях  и
какая-то строгая уравновешенность возмездия. Не  чувствуете  ли  вы  за  ней
чего-то более жестокого и прямого, чем эти гибкие и так часто лживые греки?
     Эллинская трагедия перешла для француза через Рим.  Пускай  французский
поэт оживляет источники вдохновения, возвращая его Элладе, - не в его власти
изменить закон преемственности. Вторая драма называлась у Эсхила  "Хоэфоры",
что-то вроде "жены-усладоносицы" (ср. мироносицы).
     Это был хор молодых троянских пленниц, подруг Электры, дочери покойного
царя и сестры Ореста. Они держали  в  руках  венки  и  длинношеие  сосуды  с
растительным маслом, вином и медом, из которых готовилась обыкновенно услада
для мертвых, и ею потом кропили их камни и курганы.
     Теперь первый план сцены занят печально-обнаженной насыпью над  могилой
поспешно зарытого  Атрида,  и  хор  усладоносиц,  делясь  надвое,  обрамляет
курган.
     За безмолвных говорят и здесь их парастаты - Каллиррбэ и Йемена {38}.
     Скоро насыпь покрывается гирляндами,  но  только  Электра  имеет  право
принести надгробную жертву,  дважды  обвив  для  этого  виски  зеленью.  Так
приказала женщина с медным сердцем - Клитемнестра. Ее измучило окровавленное
лицо убитого: он точно "поселился в ее глазах, и ночами по дворцу  раздаются
таинственные крики и душу надрывающие рыдания".
     Но ужас царицы не  исчерпывается  мучениями  совести  и  страхом  перед
зловещей  тенью.  Гадатели  предсказывают,  что  мщение  где-то  близко,   и
затравленная волчица дрожит, предчувствуя засаду.
     Хор состоит из людей столь же, если не  более  еще,  пассивных,  чем  в
первой части трагедии. У стариков был хотя совет, у этих только слезы. Но ни
то, ни другое не может заменить для тех же жестоких времен орудия в  крепких
руках. К исходу первой сцены вопли девушек и их мрачные видения как-то  сами
собою падают. Что-то нежное осеняет их.  Это  подходит  Электра,  более  чем
подруга их рабства, их добрый друг.
     Из лиц античной трагедии Леконт де Лиль, может быть, пристальнее  всего
взглядывался в Электру. И я думаю,  что  это  понятно  читателям  предыдущей
главы. Они знают, как любил Леконт де Лиль эти нежные  очертания  и  девичьи
лица,  и  как  часто  вера  и  религиозная  мечта  выбирала  их  для  своего
воплощения: Аиша, Гипатия {39}, Северная Артемида.
     Между тем еще у Эсхила Электра прежде всего и более  всего  -  набожная
девушка.
     Вся  сила  ее  оскорбленной  -  и  утратами,  и  злобой,  и  грехом,  и
помыканием, - души  уходит  в  мир  религии.  Она  бы,  верно,  взяла  вуаль
монахини, родись она среди  христиан.  Но  тогда  Электра  могла  и  в  миру
украшать и просветлять свою жизнь молитвой и  благочестивым  обрядом.  Такою
представил Электру Эсхил - такова ее сущность и в новой пьесе. При появлении
на сцену дочь Атрида не знает, кому и о чем она должна молиться. Как бы  еще
не оскорбилась тень убитого, если  она  скажет,  что  пришла  от  его  жены.
Троянки входят в ее затруднения, и, по их  совету,  царевна  лишь  мысли  об
Оресте посвящает свои  три  молитвы,  сопровождаемые  каждая  возлиянием  на
могилу.
     Первым почтен Гермес, потом демоны Аргоса и, наконец, сам Атрид. Вторая
и лучшая из молитв полна поистине чарующей нежности:

           Toi, Dieu terrible, et toi qui fais germer les fleurs,
           O Deessel ecoutez le cri de mes douleurs;
           Faites que l'Atreide, errant dans l'Hades bleme,
           Exauce le desir de son enfant qui l'aime {*}!



     {* Ты, Грозный [т. е. Аид - бог мертвых], и ты, посылающая цветы Богиня
[Персефона, его пленница и жена],  услышьте  крик  моих  скорбей.  Сделайте,
чтобы Атрид, блуждая в  бледном  сумраке  преисподней,  внял  желанию  сына,
который его любит (фр.).}

     И только в конце явления патетическим нарастанием чувства из уст  новой
Электры вырывается мольба о мщении. Она не шла бы,  пожалуй,  к  загадочной,
сосредоточенной героине Эсхила.
     Между  тем  на  сцене  Орест.  У   Эсхила   здесь   следовала   глубоко
привлекательная для древних сцена "узнавания". Сестра  и  брат  должны  были
узнать, а главное, - убедить друг друга, что они  и  точно  между  собой  не
чужие. Ведь Орест вырос на чужбине, в Фокиде, куда мать сослала его сразу же
после отплытия мужа в Трою. Нас уже не занял бы теперь наивный эффект старой
пьесы, и Леконт де Лиль опустил его с полным основанием, хотя все-таки и  не
без некоторого ущерба для колорита"
     Я сказал "колорита".  Да,  потому  что  лживость  эллинов  должна  была
вызывать в них и недоверие друг к другу. В частности же  афиняне,  создатели
трагического жанра, были вообще большие скептики, сутяги и формалисты.
     Орест передает девушкам, что некто, кого он называет  Орестом,  жив,  и
вот на это первые слова Электры:

                 О боги! укройте его от этой страшной четы!

                 Orestes! Luil L'espoir unique de sa racel
                 Il respire? O mes yeux de larmes consumes!
                 Que je le voie, et meure entre ses bras dimes! {*}



     {* Орест! Он! Единое упование целого  рода.  Он  дышит?  О  глаза  мои,
сожженные плачем. Увидеть его и умереть в его любимом объятье (фр.).}

     Эти слова Электры пленяют естественным  и  захватывающим  чувством.  Но
гречанка не сказала бы их с  таким  романтическим  эмфазом.  На  Ореста  они
действуют, однако, лучше всякого  доказательства,  и  он  тут  же  открывает
девушке свое имя. Может быть, Электре было  бы  и  несколько  мало  уверений
пришельца. Но приходится брать, что есть, т. е. "голос сердца и  крови",  на
который ссылается неизвестный. Сцена  имеет  вероятно,  средства  восполнить
этот недочет в более точных свидетельствах того, что Орест есть точно Орест.
В тексте же царевичу приходится патетически призывать в свидетели демонов  и
даже землю с деревьями. Они-то и должны назвать Ореста. Электра не  ожидает,
впрочем, таких парадоксальных доказательств. Она верит голосу сердца.
     Превосходно и совершенно по-эллински звучит обращение Электры к брату:

                                             Tu seras a la fois
             Mon pere qui n'est plus, ma soeur des Dieux trahie
             Et cette mere, helas, de qui je suis hale {*}.



     {* Ты заменишь мне отца, которого  нет,  сестру,  преданную  богами,  и
мать, которая меня ненавидит (фр.).}

     Может быть, однако, из уст набожной греческой девушки и в такую  минуту
хотелось бы услышать вдобавок и имена богов.
     Но пора спросить и о том, как же это  доставился  сюда  Орест.  Наскоро
передав брату о новом тиране над их народом и семьей, Электра хочет  узнать,
слышал ли Орест о всех событиях последних лет.
     В Оресте чувствуется что-то бурное, что-то  материнское,  как,  в  свою
очередь, Электра, особенно у  Эсхила,  может  быть,  более  напоминает  отца
сосредоточенной серьезностью, развившейся на почве раннего и тяжелого  опыта
и какой-то печальной утомленности также.
     В дивном рассказе Орест Леконта де Лиль отвечает на вопросы сестры.
     Вначале  смутные  детские  воспоминания:  человек  с  гордым  взглядом,
спокойный и большой, точно бог, угодливая толпа вокруг него, Ореста, алтарь,
старый дом, заря,  ночь.  Потом-тенью  покрытая  колесница,  в  которой  его
куда-то увозят, дождь, недоедание, побои и, главное,  сны,  сны  без  конца,
которые питают в нем уверенность в свободном происхождении. Это - из области
детства. Затем Орест мужает, он узнает о своем отце, его славе и  смерти,  и
вот он - здесь.

             Oh! quel torrent de joie a coule dans mes veines!
             Comme j'ai secoue mon joug, brise mes chaines,
             Et poussant des clameurs d'ivresse aux cieux profonds
             Vers la divine Argos precipite mes bonds {*}!



     {* О, какой радостный поток пробежал по моим  жилам,  когда  я  сбросил
иго, разбил цепи и, точно захмелевший, посылая к небу клич. направил мой бег
скачками к божественному Аргосу (фр.).}

     Не правда ли, перед нами не столько печальный изгнанник, сколько мощный
и точно от долгого сна проснувшийся юноша,  который  почти  весело  идет  на
трудную борьбу за власть и свободу.
     Электра в свою очередь говорит брату о ненависти матери,  и  на  минуту
самая радость готова малодушно смениться у нее  слезами.  Да  и  точно.  Что
получила она в этом человеке? Не новое  ли  сердце,  за  которое  теперь  ей
придется трепетать больше, чем за свое собственное?
     Но Орест  успокаивает  сестру.  Эти  хищники  скоро  испытают  коварную
крепость уже расставленного им силка. Решено, что Орест убьет Эгиста. Что же
касается до матери, то вопрос о ней решат боги, а  он  только  последует  их
внушению. Здесь мы видим резкое отступление не только от  Эсхила,  но  и  от
всех традиций античного мира. Аполлон - вот, кто у  древних  посылал  Ореста
мстить за отца. Это была не трагедия  бога,  конечно,  но  все  же  довольно
важный эпизод его истории.
     Тут же новым Орестом намечается роль и для Электры. Когда  явится  сюда
царица, дочь ее громкими стонами должна оплакивать мертвого Ореста. Одна  из
женщин, между тем, входит в дом, чтобы выманить Клитемнестру  докладом,  что
какой-то неизвестный прибыл для сообщения ей о кончине сына.
     Следует превосходная патетическая  сцена,  Орест  делает  возлияния  на
могилу отца и клянется "не ослабевать в мести".
     То особенное уважение, которым  древние  эллины  окружали  мертвого,  в
устах нового Ореста получает не только страстное, но и поистине великолепное
обличье:

             Et ta cendre heroique, aux longs bruits de la mer,
             Ne dort point sous un tertre immense et noir dans l'air.
             Non! comme un boeuf inerte et lie par les comes
             Et qui saigne du mufle en roulant des yeux mornes,
             Le Porte-sceptre est mort lachement egorge!
             Pere, console toi: tu vas etre venge {*}!



     {* И пепел героя  не  покоится  свободно  при  далеком  шуме  моря  под
огромным и черным курганом... Нет! Как беспомощный бык, схваченный за  рога,
изрыгает  кровь,  катая  потухающие  зрачки,  так  умер   Державный,   подло
зарезанный. Отец! утешься. Ты будешь отомщен (фр.).}

     В ответ на  патетические  уверения,  Каллироэ,  более  робкая  из  двух
наперсниц Электры, молит Ореста оставить  богам  их  право  карать.  Йемена,
наоборот, страстно одобряет решение мстителя. Что до сердца Электры, то  оно
колеблется.
     Смутная тревога заставляет дрожать ее колени, и она молит отца,  "пусть
сам он вдохновит Ореста из своих мрачных глубин".
     Клитемнестра выходит из дворца не без осмотрительности. Где она  видела
эти глаза? Очевидно, во сне. Царица читает в них стыд и ужас,  но  это  лишь
назойливый след отраженья ее же собственных глаз. "Приблизься, - роняет она,
- и рассказывай!"
     С  деланной  наивностью  и  осторожным  благоразумием  низшей  расы   и
скромного жребия Орест говорит  ей  о  случайно  доставшемся  ему  поручении
Строфия. Орест умер. Прикажет ли царица доставить ей тело сына?
     "Нет, - отрубает Клитемнестра, - пусть оставит на месте и похоронит".
     Она напрасно старается остановить вопли Электры, тоже  хорошо  играющей
свою роль. Со сдержанной угрозой по адресу дочери она уводит гостя в дом: он
должен сообщить свое известие господину-оно слишком важно. Остающимся же она
приказывает молиться тени Атрида, которая больше не дает ей ночью ни  минуты
отрадного сна.
     Но девушки - и Электра, и ее троянские подруги - плачут на кургане не с
мольбой о покое царицы, они тоскуют лишь над  собственным  жребием,  который
решили столь непонятные и суровые планы богов.
     Электра обращается и к тени отца, но только  с  мольбою  о  помощи  для
Ореста. Если она упоминает при этом и  о  мести,  то,  разумеется,  лишь  по
отношению к узурпатору.
     На сцену выбегает, между тем, раб с известием о том, что Эгиста  убили.
Он беспорядочно мечется, как бы и сам не зная, кого и о чем просить. Но  вот
и страшные вопли.
     Как не узнать их? Это -  безутешная  любовница  увидела  труп  друга  и
испускает далеко звучащее рыдание.
     Через минуту царица уже  перед  нами,  не  столько  взволнованная,  как
растерянная.
     Поэт превосходно передал состояние этой души.
     Настоящее, как оно ни страшно, но уплывает для нее куда-то вдаль  перед
тем, что надвигается. Клитемнестра убежала, закрывши лицо руками. Зачем  она
сделала это?
     И вот, спохватываясь, царица требует помощи - кары, ареста  злодея.  Но
будь она спокойнее, она, пожалуй, не узнала бы и сама теперь своего  голоса.
До такой степени ослабели в нем властные ноты.
     На сцену вбегает Орест. Вид окровавленного ножа в его  руке  производит
панику среди женщин. Сцена быстро пустеет. И они остаются с глазу на глаз  -
мать и сын.
     Злоба душит Ореста. Загораживая царице дверь, он в то же время не  дает
ей приблизиться к себе. А между тем он уже назвался ее сыном, и царице  было
бы кстати, кажется, призвать на помощь чары и авторитет матери!
     Но Орест кричит ей: "Ни с места! Иначе я убью тебя тут же!" Вся картина
пережитых им по воле матери унижений разом встает перед царевичем.
     "Я проклял, - слышим мы его прерывающийся голос, - свет,  тень,  богов,
глухих к моим воплям, и мне сто лет, несмотря на то, что я еще молод".
     И он простил бы матери и это, он все забыл бы ей. Ведь это только - он,
ее сын. Но отец?!
     "Ты больше не мать мне, - продолжает Орест, - какой-то пугающий призрак
обвиняет и судит тебя. А  ты?  Твое  имя  -  Хитрость,  Измена.  Убийство  и
Прелюбодеяние. Бог делает мне знаки сверху. А из подземной обители, не сводя
глаз, смотрит на меня отец. И он раздражен запоздалостью мщения".
     Новый автор включил в эту же сцену черту из эсхиловского "Агамемнона".
     И здесь она даже, пожалуй, уместнее. Клитемнестра, в отчаянии  хватаясь
за соломинку, хочет уверить сына, что через нее действовала Эринния:  убивая
мужа, она была лишь орудием "не сказанного и не знающего узды демона". Сцена
имеет великолепное развитие. Царица доводится в ней до полного смятения: она
то униженно молит  пощады,  то  пугает  сына  лаем  "загнанной  стаи  адских
призраков". И наконец замолкает  после  пароксизма  дикой  злобы.  Последние
слова ее: "Будь проклят". Орест наносит ей, однако, роковой удар, а следом и
возмездие не заставляет себя ожидать.
     Напрасно убийца старается уверить себя, что он был прав и что одобрение
встретит его среди граждан.  Напрасно  старается  он  также  не  глядеть  на
покойную.  Сквозь  незакрывшиеся  веки  мать  точно   внимает   теперь   его
оправданиям, большая и неподвижная. И  глаза  Ореста  сами  собою  постоянно
обращаются к созерцанию ее  тела.  Напрасно  он  набрасывает  даже  на  лицо
покойной ее  пеплос.  Гроб  отца,  и  тот  как  бы  отказывается  поддержать
матереубийцу. Напротив, это именно там, по обе стороны  кургана,  появляются
две Эриннии. Убийца переводит глаза опять на труп: вокруг него стоят уже три
Эриннии. Наконец, грозные призраки возникают повсюду. Орест хочет вызвать их
на спор, на обвинение,  пускай  они  грозят  и  проклинают.  Нет,  молчат  и
стерегут,
     Убийца делает попытку убежать. Не тут-то было. Путь тотчас же заступает
Эринния. В другую сторону, - а там уже новая. Таков конец этой  великолепной
трагедии. Она проведена с редким мастерством.
     Но лучше, пожалуй, забыть об Эсхиле, когда смотришь трагедию француза.
     Не то, чтобы Леконт де Лиль не  вдумался  глубже  всех  нас  в  замысел
древнего трагика. Не то, чтобы  можно  было  и  точно  поставить  теперь  на
какую-нибудь сцену, кроме школьной разве, эсхиловскую трилогию.
     Но многое  все  же  оставляет  нас  неудовлетворенными  в  великолепном
спектакле французов.
     Осталась трагическая история. - Но где же трагический миф? Неужто затем
гениальный  трагик  собирал  восемнадцать  тысяч  греков  под  палящие  лучи
мартовского солнца, чтобы показать им, как дурно и  невыгодно  для  человека
быть судьей, а главное, палачом собственной матери? Но ведь это знал  всякий
мальчишка от своего учителя. Трилогия  Эсхила  {40}  изображала  трагедию  в
семействе Плистенидов  вовсе  не  ради  ее  патетических  эффектов.  У  него
боролись два уклада жизни - старый с его мудростью земли, с властью матери и
верой в Эринний, и новый, - где религия  олимпийцев  ставила  в  центр  мира
Зевса-отца.
     Афины пользовались преступлением Ореста для того, чтобы старые  Эриннии
из грозных и мстящих  богинь  стали  Евменидами,  т.  е.  благожелательными.
Ареопаг в третьей драме Эсхила оправдал Ореста. Это  было,  пожалуй,  только
формальное внешнее  оправдание.  Но  что  из  этого?  Ареопаг  хотел  совсем
другого. Ему нужно было примирить Аполлона с Эринниями на почве  процветания
города.
     Полис - вот высший моральный определитель для Эсхила. А не они ли,  эти
богини земли, ставшие в Аттике Евменидами, помогли Элладе и одолеть  персов,
открыв им Лаврионский  рудник,  как  средство  для  сооружения  Саламинского
флота?.. {41}
     Да, но я слышу  возражение  современного  читателя,  при  чем  Афины  и
Саламин, да и сами Евмениды, пожалуй, во  вдохновении  нового  поэта?  Разве
отсюда родился Гамлет? А что же, пожалуй, Гамлет более сын своего отца,  чем
своей матери, и, может быть, именно в этом истинное зерно  его  трагедии.  Я
согла