мощный  и,
главное, строго ритмичный.
     Проза романов не смогла оказать той же услуги ни  летописцу  "Бувара  и
Пекюше" {25}, ни автору "Жерминаля" {26}.
     Поэмы Леконта де Лиль, где перед нами должны проходить "веры"  индусов,
персов, эллинов, израильтян, арабов или папуасов, не шли, собственно,  далее
великолепных иллюстраций к научному тезису. Чаще  всего  поэмы  давали  лишь
пейзаж, красивую легенду, профиль верующего да лиризм молитвы.
     Но  вы  напрасно  стали  бы  искать  за  ними  того  исключительного  и
своеобразного мира  верований,  где  со  страстной  нелогичностью  умозрение
заключает  пакт  с  фетишизмом,  милосердие  -  с  изуверством  и  мораль  -
соблазном, - словом, того мира, который не покрывается ничем, кроме лова  же
"религия".
     Вот "Видения Брамы". Чем не декорация, в сущности?

                De son parasol rose en guirlandes flottaient
                Des perles et des fleurs parmi ses tresses brunes,
                Et deux cygnes, brillants comme deux pleines lunes,
                Respectueusement de l'aile l'eventaient.

                Sur sa levre ecarlate, ainsi que des abeilles,
                Bourdonnaient les Vedas, ivres de son amour;
                Sa gloire ornait son col et flamboyait autour;
                Des blocs de diamants pendaient a ses oreilles.

                A ses reins verdoyaient des forets de bambous;
                Des lacs etincelaient dans ses paumes fecondes;
                Son souffle egal et pur faisait rouler les mondes
                Qui jaillissaient de lui pour s'y replonger tous {*}.

     {* С его розового зонтика гирляндами колыхались перлы и цветы среди его
темных кос. И два лебедя, блистая, как две полных луны, почтительно  овевали
его крылом. На пурпурных губах, подобно пчелам, гудели Веды, опьяненные  его
Любовью. Слава украшала его шею сиянием, и  в  ушах  висели  алмазы.  Лесами
бамбуков зеленели его бедра, и в пригоршнях искрились озера. От его дыхания,
ровного и чистого, поднимались из Него целые миры, чтобы всем снова  в  Него
же погрузиться.}

     Вот Ганг.
     Великий,  сквозь  леса  с  неисчислимой  растительностью  катит  он   к
беспредельному озеру свои медленные волны, горделивый и страшно  похожий  на
голубой лотос неба {Bhagavat. Poemes antiques, p. 7.}.
     Вот старый Висвамитра в своей лощине стоит годы и, "сохраняя все ту  же
суровую позу, грезит наподобие бога, который сделан из одного куска,  сухого
и грубого".
     Вот Каин в ярости предрекает верховному Яхве тот  день,  когда  живучая
жертва воскреснет и на его "поклонись" гордо ответит:
     - Нет {Poemes barbares, p. 18.}.
     А  вот  и  "дочь  эмира",  его  любимая  Аиша  {27},  которая  в  своем
великолепном саду так свободно и так  блаженно  созревает  для  страдания  и
смерти лишь потому, что их украсила для нее мечта загробного и  мистического
брака {Ibid., pp. 152-156 ss. Ср. перевод в "Тихих песнях", с. 126 сл.}.
     Глубже, кажется, проник в поэзию Леконта де  Лиль  другой  его  научный
тезис {Я беру формулировку тезисов из известной книги Бурже  {28}  (Nouveaux
essais de psychologic contemporaine. [Новые  очерки  современной  психологии
(фр.)]. Pans, A. Lemerre, 1885,  pp.  99  ss.).}  -  единство  видов.  Да  и
немудрено. Здесь фантазии поэта был большой простор. Притом  же  он  мог  не
выходить из своей роли  наследственного  пантеиста,  т.  е.  художественного
продолжателя работы тех безвестных фантастов, которые в течение целых  веков
населяли мир самыми разнообразными сказками и поверьями, где птицы,  деревья
и облака думали и говорили, как люди. Поэзия  Леконта  де  Лиль  полна  этих
странных существ, столь разнообразных по виду,  -  ворон  и  тигр,  ягуар  и
кондор, слон и колибри, акула и ехидна, но которых, заменяя научный  принцип
единства зоологических видов, объединяет одна великая меланхолия бытия.

                L'ecume de la mer collait sur leurs echines
                De longs poils qui laissaient les vertebres saillir;
                Et, quand les flots par bonds les venaient assaillir,
                Leurs dents blanches claquaient sous leurs rouges babines

                Devant la lune errante aux livides clartes,
                Quelle angoisse inconnue, au bord des noires ondes,
                Faisait pleurer une ame en vos formes immondes?
                Pourquoi gemissez-vous, spectres epouvantes?

                Je ne sais; mais, o chiens qui hurlez sur les plages,
                Apres tant de soleils qui ne reviendront plus,
                J'entends toujours, du fond de mon passe confus,
                Le cri desespere de vos douleurs sauvages {*}!

     {* "Poemes barbares", p. 173.
     Морская пена склеивала на их спинах длинную шерсть так, что  проступали
позвонки. Как волны, вспрыгивая, обдавали их, зубы,  лаская,  белели  из-под
красной  губы.  Перед  бродячей  луной  с  ее  мертвенной  ясностью,   какая
безвестная печаль на прибрежье черных волн заставляла плакать  ваши  грязные
оболочки? О чем вы стонали, призраки,  охваченные  ужасом?  Я  не  знаю.  Но
собаки, вы, которые выли там, на песке, после  стольких  солнц,  которым  не
будет возврата, - я все еще слышу из  смутных  глубин  пережитого  отчаянный
вопль ваших диких скорбей.}

     Тезис единства видов был для поэта как бы  промежуточной  ступенью.  Он
мог плавно спускаться из лучезарного мира религиозных исканий в  ту  область
глухого отчаяния, которую украшал его единственный  идол  -  статуя  Смерти.
Культ Смерти у Леконта де Лиль... о нем столько  уже  говорили  и  писали...
даже более, чем культ - "son  appetit  de  la  mort"...  {Его  жажда  смерти
(фр.).} Была ли здесь только общая всему живому боязнь умереть, которая  так
часто прикрывается у нас то умиленным  припаданьем  к  подножью  Смерти,  то
торопливой радостью отсрочки? Или в культе таился упрек скучноограниченной и
неоправдавшей себя Мысли, - кто знает?
     Но нельзя ли найти для  этого  своеобразного  культа  и  метафизической
основы? Может быть, мысль поэта, измученная маскарадом бытия, думала найти в
смерти общение с единственной реальностью и,  увы!  находила  и  здесь  лишь
маску уничтожения (du Neant?).
     Как бы то ни было, смерть вызывала у Леконта де Лиль наиболее  интимные
из его поэм. Обратите внимание, например, на два последних  стиха  следующих
строф:

                Oubliez, oubliezi Vos coeurs sont consumes;
                De sang et de chaleur vos arteres sont vides.
                O morts, morts bienheureux, en proie aux vers avides,
                Souvenez-vous plutot de la vie, et dormez!

                Ah! dans vos lits profonds quand je pourrai descendre,
                Comme un forcat vieilli qui voit tomber ses  fers,
                Que j'aimerai sentir, libre de maux soufferts,
                Ce qui fut moi rentrer dans la commune cendre {*}!

     {* Poemes barbares. Le Vent froid de la Nuit, p. 246.

          Забудьте, забудьте! Сердца ваши истлели,
          Ни крови, ни тепла в ваших артериях.
          О мертвецы, о блаженные мертвецы, добыча сохлых червей,
          Вспомните лучше, как вы спали живые, - и спите...
          О, в глубокие усыпальницы ваши, когда мне дано будет сойти,
          Как каторжник, который состарившись, видит спавшие с него
          Как будет отрадно мне ощущать, свободному от выстраданных скорбей,
          То, что было моим я, частью общего праха.}

     Я не  знаю  во  всей  поэзии  Леконта  де  Лиль  ничего  более  своего,
пережитого.
     Но, может быть, и вообще в поэзии вы не так легко отыщете равнодушие  к
жизни, более чуждое прозе, чем в следующем сонете:

              Toi, dont les yeux erraient, alteres de lumiere,
              De la couleur divine au contour immortel
              Et la chaire vivante a la splendeur du ciel,
              Dors en paix dans la uuit qui scelle ta paupiere.

              Voir, entendre, sentir? Vent, fumee et poussiere.
              Aimer? La coupe  d'or ne contient que du fiel.
              Comme un Dieu plein d'ennui  qui  deserte  l'autel,
              Rentre et disperse-toi dans 1'immense matiere.

              Sur ton muet sepulcre et tes os consumes
              Qu'un autre verse ou non les pleurs accoutumes,
              Que ton siecle banal t'oublie ou te renomme

              Moi, je t'envie, au fond du tombeau caime et noir,
              D'etre affranchi de vivre et de ne plus savoir
              La honte de penser et 1'horreur d'etre un homme {*}!

     {* Poemes tragiques, p. 105-106.

               О ты, чей светлый взор на крыльях горней рати
               Цветов неведомых за радугой искал
               И тонких профилей в изгибах туч и скал,
               Лежишь недвижим ты, - и на глазах печати.

               Дышать - глядеть - внимать? Лишь ветер, пыль и гарь.
               Любить? Фиал златой, увы! но желчи полный.
               Как бог скучающий покинул ты алтарь,
               Чтобы волной войти туда, где только волны.

               На безответный гроб и тронутый скелет
               Слеза обрядная прольется или нет,
               И будет ли тобой банальный век гордиться?

               Но я твоей, поэт, завидую судьбе:
               Твой тих далекий дом, и не грозит тебе
               Позора - понимать и ужаса - родиться.}

     Один из "учеников" Леконта де Лиль приходит в ужас от мысли,  что  было
бы с "молодой поэзией, если б она, и точно, отдалась в свое время очарованию
разрушительной мысли мастера"  {29}.  Этот  страх  не  только  смешон  своей
запоздалостью, но в нем есть и досадное  недоразумение.  Учителя  не  бывают
страшны уже потому, что все знают, что это учителя и только. Да и не  так-то
уж легко заразить эту веселую бестию юности скукой  "круговорота  мысли".  В
частности, говоря о Леконте де Лиль,  это  была  такая  ярко  разобщенная  с
другими и мощная индивидуальность, что ее яд едва ли мог даже действовать на
других.
     Наконец жаль, что Катюлю Мендесу  (да  простится  его  тени  буржуазный
страх ее гегемона) не вспомнился на ту пору один из поздних сонетов мастера.
Может быть, призрак "влюбленного поэта" несколько смягчил бы  тогда  мрачный
силуэт "адоранта мертвых" {30}.
     Влюбленный Леконт де Лиль?..  Как?  этот  разрушитель  поэзии  "d'amour
terrestre et divin" {земной и божественной любви (фр.).}, и вы ждете, что он
вам даст что-нибудь вроде "Ночей" Альфреда Мюссе?.. {31}
     Ну, не совсем, конечно. За десять  лет  до  смерти,  вступая  в  группу
"бессмертных" {32}, поэт услышал от Александра Дюма-сына, в сущности,  очень
заслуженный упрек {33}. "Итак, - говорил ему Дюма, - ни волнений, ни идеала,
ни чувства, ни  веры.  Отныне  более  ни  замирающих  сердец,  ни  слез.  Вы
обращаете небо в пустыню. Вы думали вдохнуть в нашу поэзию новую жизнь и для
этого отняли у ней то, чем живет Вселенная: отняли  любовь,  вечную  любовь.
Материальный мир, наука и философия - с нас довольно...".
     Заметьте, что эмфаз этой речи оправдывается не только ее  искренностью.
В те годы высокомерие классика, может быть, особенно выдавало  его  котурны.
Да и вообще,  если  новатору  приходится  иногда  быть  дерзким,  то  нельзя
безнаказанно говорить людям,  что  портреты  их  бабушек  пора  пожертвовать
портье для украшения его ложи.
     И все-таки Леконт де Лиль, как раз около того же времени, написал  свой
"Не гибнущий аромат".

                Quand la fleur du soleil, la rose de Labor,
                De son ame adorante a rempli goutte a goutte
                La Hole d'argile ou de cristal ou d'or, -
                Sur le sable qui brule on peut l'epandre toute.

                Les fleuves et la mer inonderaient en vain,
                Ce sanctuaire etroit qui la tint enfermee:
                Il garde en se brisant son arome divin,
                Et sa poussiere heureuse en reste parfumee.

                Puisque par la blessure ouverte de mon coeur
                Tu t'ecoules de meme, o celeste liqueur,
                Inexprimable amour, qui m'enflammais pour elle!

                Qu'il lui soit pardonne, que mon mal soit beni.
                Par dela l'heure humaine et Ie temps infini
                Mon coeur est embaume d'une odeur immortelle! {*}


     {* Poemes tragiques, p. 70-71.

                  Если на розу полей солнце Лагора сияло,
                  Душу ее перелей в узкое горло фиала.
                  Глину ль насытит бальзам или обвеет хрусталь,
                  С влагой божественной нам больше расстаться не жаль.
                  Пусть, орошая утес, жаркий песок она поит,
                  Розой оставленных слез море потом не отмоет.
                  Если ж фиалу в кусках жребий укажет лежать,
                  Будет, блаженствуя, прах розой Лагора дышать.
                  Сердце мое как фиал, не пощаженный судьбою:
                  Пусть он недолго дышал, дивная влага, тобою...
                  Той, перед кем пламенел чистый светильник любви,
                  Благословляя удел, муки просил я: Живи!
                  Сердцу любви не дано, - но и меж атомов атом
                  Будет бессмертно оно нежным твоим ароматом.}

     Что же такое? Может быть, и здесь, как в "поэме смерти", надо применить
к творчеству поэта метафизический критерий.
     Бессмертию дано претендовать лишь на роль столь же интересного  домино,
как и смерти? Пусть, кто хочет отвечает на этот  вопрос,  я  же  предпочитаю
перейти в более доступную для меня область "буржуазных отрад".
     Я только и говорил, что о красоте.
     Но Слава?.. Как быть с памятником Леконту де Лиль?
     Вы скажете: труд... общепризнанное совершенство формы. Да,  конечно,  и
труд и совершенство. Но нельзя ли  поискать  чего-нибудь  еще,  помимо  этих
почтенных и безусловных, но мало ярких отличий.
     Есть слава и слава.
     Тоже классик - но классик театральных фельетонов, - Франциск Сарсе {34}
из редакции парижского "Le temps" беспокойно проерзал  в  своем  кресле  все
первое представление "Эринний". Новый трагик беспощадно смыл с  тени  Эсхила
все ее последние румяны. И тень выдавала теперь  свое  исконное  "дикарство"
(sauvagerie). "Чего тут только  не  было?  Змеи,  кабаны,  быки  и  тигры...
словом, и стойло и зверинец". Так писал огорченный буржуа 13 января 1873 г.,
напоминая при этом своим читателям  об  имени  Леконта  де  Лиль,  как  мало
распространенном в буржуазном мире, но хорошо известном в литературе, где он
является признанным главою плеяды молодых поэтов.
     Итак - вот путь славы Леконта де Лиль. Ему не суждена была популярность
Ростана {35}, поэта нарядной залы и всех, кто хочет быть  публикой  большого
парижского театра. Тем менее он мог претендовать на "власть  над  сердцами",
которая так нужна была Виктору Гюго. Вокруг стихов великого поэта и,  точно,
как бы и теперь еще видишь чьи-то восторженные, то  вдруг  загоревшиеся,  то
умиленные и влажные глаза. Да, вероятно, и сам Гюго не раз чувствовал их  за
своим бюваром. Не такова история славы Леконта де Лиль.
     Как ни странно, но его славу создавала не  духовная  близость  поэта  с
читателями, а, наоборот, его  "отобщенность"  от  них,  даже  более,  -  его
"статуарность". Его славу создавала школа, т.  е.  окружавшая  поэта  группа
молодых писателей, и ее серьезное, молчаливое  благоговение  перед  "мэтром"
импонировало более, чем шумный восторг.
     За что люди славят гения? Разве только за то, что он близок и дорог им?
Не наоборот ли, иногда из боязни, чтобы кто не подумал, что они  пропустили,
просмотрели гения?
     Я   бы   не   хотел,   однако,    преувеличивать    значение    момента
бессознательности в славе Леконта де Лиль. Что бы он иногда  ни  говорил,  а
все  же  французский  буржуа  любит  классиков,  так  как  именно   классики
напоминают ему об его исконной связи с Римом.
     Так мог ли же он,  этот  буржуа,  не  гордиться  и  тем  строжайшим  из
классиков, который более сорока лет не уставал  чеканить  на  своих  медалях
мир, далеко перешедший за грани не только римских завоеваний, но и эллинской
сказки?
     Характеристика эта будет не только не полной, но и односторонней,  если
к сказанному о поэте  мы  не  прибавим  ни  слова  о  человеке.  Дело  не  в
биографии, конечно, и даже не  в  "pieux  souvenirs"  {святых  воспоминаниях
(фр.).}. Бог с ними. Да и что за интимничанье с героем литературной легенды?
А таким ведь только и был Леконт  де  Лиль  для  читателей.  Нам  интереснее
узнать, со слов Теодора де Банвиль,  что  автор  "Эринний",  не  пренебрегая
первой обязанностью поэта, - был красив {36}.  В  контуре  его  головы  было
что-то божественное и покоряющее. Поэт был щекаст, и оклад  лица  выдавал  в
нем аппетиты вождя, который питается знанием  и  мыслями,  но,  живи  он  во
времена Гомера, наверное, не оставил бы другим  и  своей  части  жертвенного
быка".
     Сухой, костистый нос, сильно выступивший вперед, "наподобие меча",  две
ясно обозначившихся выпуклости на лбу над  глазными  впадинами,  насмешливая
складка  румяных  мясистых  губ;  немного  короткий  и  слегка   раздвоенный
подбородок, который так странно сближает кабинетного работника с  обитателем
монашеской кельи, символизируя, вероятно, общую им  объединенность  жизни  и
большую дозу терпения, - и, наконец, роскошная  аполлоновская  шевелюра,  но
только отступившая от высоко обнажившегося лба с его  продолжением  -  таков
был портрет, снятый с автора "Эринний" в год их постановки.
     И, может быть, уместно  не  упускать  его  из  вида  при  нижеследующем
разборе трагедии.

II

     Леконт де Лиль написал свою трагедию на сюжет распространенного мифа  о
том, как Орест убил мать за то, что та убила его  отца.  Когда-то  Эсхил  за
четыре с половиною века до р. Хр. дал этой сказке форму трагедии и значение,
которому суждено было сделаться мировым.
     Кому не бросалось сходство Гамлета с Орестом по  основному  рисунку  их
трагедий? Из французов Леконт де Лиль не был первым подражателем Эсхила,  но
едва  ли  его  трагедия   осталась   не   единственной   по   художественной
независимости трагика.
     Леконт де Лиль, конечно, считался с нашей измененной чувствительностью,
а также новыми  условиями  театрального  дела,  но  чопорность,  риторика  и
жеманство, к которым издавна  приучились  французские  зрители  классических
пьес, мало принимались им в расчет.
     Пьеса состоит из двух частей, названных  первая  -  "Клитемнестрой",  а
вторая - "Орестом". Декорация первой -  наружный  портик  дворца  Пелопидов.
Массивная архитектура его конических и приземистых колонн без базы сразу  же
показывает, что мы вышли из пределов условного греко-римского портика старой
классической сцены.
     Чуть брезжит свет, и сцена вся полна Эринний. Это - богини мщения.  Они
большие, бледные, худые, в длинных белых  платьях,  и  небрежно  распущенные
волосы их веют и треплются по лицам и спинам.
     Солнце рассеивает странную толпу, а взамен  ее  приходит  откуда-то  из
глубины сцены хор стариков с посохами. Здесь поэт, отдавший дань археологии,
захотел идти уже своим путем. У Эсхила  песни  и  медленные  танцы  стариков
заполняли еще драму, и действие выступало из нее, лишь как выступает узор из
экзотической колонны. Новый поэт дал решительное  предпочтение  слову  перед
музыкой, лицу - перед хоровым началом и акту - перед антрактом. А его  пьеса
прерывается  лишь  затем,  чтобы   дать   зрителям   полюбоваться   фресками
театральных лестниц.
     Хор, как только он вступил на сцену, так по  традиции  делился  на  два
полухория. Но все время затем старики оставались  молчаливыми  зрителями,  и
участие их к происходящему вокруг выражалось только мимически.
     Впрочем, отчасти за  них  должны  были  говорить  резонеры  Талтибий