едовала роскошная колесница, везущая изображение Диониса.
     Бог был одет в золотое платье с  накинутым  сверху  расшитым  золотом
пурпурным плащом. В правой  руке  он  держал  золотой  кубок,  наполненный
сверкающим вином. Около него стояла громадная золотая кружка. Над ним  был
устроен балдахин, с которого спускались ветви плюща и виноградных лоз.
     Вся колесница была увита гирляндами, а края ее украшены  трагическими
и комическими масками, которые  то  серьезно,  то  с  забавными  гримасами
глядели на народ.
     Непосредственную  свиту  бога  составляли  вакханки,  с  распущенными
волосами, с венками из виноградных лоз или плюща на головах.
     За этой колесницей следовала другая, на  которой  стоял  позолоченный
виноградный пресс. Он  был  наполнен  виноградными  гроздьями  и  тридцать
сатиров,  стоя  на  колеснице,  выдавливали  вино,  с  веселыми   песнями,
сопровождаемыми звуками флейты. Благоуханный сок тек в мех,  сделанный  из
шкуры пантеры. Мех окружали сатиры и силены, с  громкими  криками  наливая
вино в кубки.
     Затем следовала третья колесница. На ней был изображен увитый  плющом
грот, в котором находились источники всех эллинских вин. У этих источников
сидели украшенные цветами нимфы, виноградные гроздья обвивали грот.
     Запутавшиеся в зеленых ветвях плюща сатиры и силены старались поймать
голубок, которые пытались расположиться на груди нимфы.
     Затем следовал хор мальчиков,  потом  -  шествие  знатных  афинян  на
роскошных конях, затем юноши несли золотые и  серебряные  сосуды  в  честь
Диониса. Вокруг толпилось множество  людей,  передразнивающих,  шутящих  и
наблюдающих торжественное шествие.
     На Агоре шествие остановилось перед  алтарем  двенадцати  олимпийских
богов. Здесь мужской и детский хор спели дифирамб, сопровождаемый танцами.
     Едва смолкли эти звуки и дионисовское шествие двинулось  дальше,  как
внимание афинян привлекла удивительная сцена. В это самое  время  в  Афины
вступили нищенствующие жрецы Кибеллы, старавшиеся возобновить  мистический
культ Орфея. Эти жрецы славили могущественного спасителя мира, посредством
которого человечество освободится от  зла,  а  смертные  получат  небесное
блаженство.
     Эти жрецы или метрагирты ходили по улицам с изображением бога  и  его
матери, которые они носили под звуки цимбал и в сопровождении  танцев,  во
время которых впадали в безумие, как корибанты.  Безумие  и  умопомрачение
охватывали их так же, как и жрецов Кибеллы на  Тмолосе.  Они,  нищенствуя,
странствовали повсюду, продавали целебные средства и предлагали за  деньги
смягчить гнев богов, вымолить прошение  умершим  за  сделанные  при  жизни
преступления  и  освободить  от  мук  Тартара.  Они  были   продавцами   и
посредниками между божественной милостью и смертными.
     Дух эллинов не противился этому учению, и всюду оно начинало  пускать
корни. Но никто не смотрел на попытки перенести этот  мрачный  мистический
культ в веселую Элладу с  большим  огорчением,  чем  Аспазия.  Она,  всеми
бывшими у нее в распоряжении средствами, старалась бороться против него.
     Веселый юный Алкивиад, которому мрачный культ был непонятен и  внушал
такой же ужас, как и Аспазии, стоял на стороне противников людей  мрака  и
обманщиков.
     Во время празднества Диониса эти  странствующие  метрагирты,  пытаясь
найти  благоприятный  случай  приобрести   сторонников   своему   богу   и
фанатическому, грубому  служению,  ходили  по  толпе,  украшенные  ветвями
тополей, неся в руках змей, под корибантские звуки  цимбал  и  тимпанов  в
безумном, сикиннийском танце. При этом они ударяли себя ножами и ранили до
крови.
     Один метрагирт собрал вокруг  толпу  народа  и  проповедовал  резкими
жестами  и  громкими  восклицаниями  свое  учение.  Он  говорил  о  тайном
посвящении и о высшем, наиболее угодном богу деле, самоуничтожении.
     -  Как!  -  вскричал  избранный  предводитель  итифалийцев.  -  Среди
празднества Диониса кто-то осмеливается говорить о  самоуничтожении!  Нет,
такие слова не должны раздаваться на эллинской почве, пока существует хоть
один итифалиец!
     Сказав это, он бросился с толпой пьяных дерзких юношей на метрагирта,
схватил его и бросил в недалеко находившийся Баратронский овраг.
     Между  вакханками,  окружавшими  праздничное  шествие,  находились  и
воспитанницы  Аспазии.  Как  могли  они,  воспитанные  для   веселья,   не
пользоваться им в те дни, когда разрываются все цепи, падают все преграды!
Аркадскую девушку, хотя она  и  сопротивлялась,  также  увлекли  за  собой
веселые подруги, прикрыв ей лицо маской вакханки.
     Алкивиаду казалось большим счастьем то что Кора  находилась  в  числе
вакханок. Конечно, по красоте она далеко уступала своим подругам,  но  она
была нелюбезна и ее  чудная  серьезность  раздражала  юношу,  все  сильнее
разжигая страсть. Из-за Коры он следовал за девушками  Аспазии  со  своими
спутниками, неузнаваемый, благодаря маске сатира. Он надел эту маску с тем
намерением, чтобы отвлечь аркадийку от ее подруг или, если это не удастся,
силой овладеть ею и отвести в свой дом.
     Шутя, вмешались сатиры в толпу вакханок. Алкивиад не отходил от Коры,
но она была серьезна. Вдруг, в одном уединенном месте,  как  нельзя  более
благоприятствовавшем  предприятию,  из-за  угла  по  знаку  Алкивиада  его
приятели бросились вместе с ним на девушку, чтобы под покровом наступивших
сумерек, силой увлечь девушку в  сторону.  Но  в  сердце  Коры  проснулось
мужество, с которым некогда она обратила  в  бегство  нападавшего  на  нее
сатира. И как тогда в лесу она  бросила  в  того  головню,  так  и  теперь
вырвала у одной из своих подруг горящий факел и сунула  им  прямо  в  лицо
нападавшему на нее Алкивиаду,  отчего  маска  вспыхнула.  Воспользовавшись
этим моментом, Кора с быстротой спасающейся лани бросилась бежать и вскоре
бесследно исчезла из глаз преследователей.  Не  останавливаясь,  с  сильно
бьющимся сердцем бежала она по улицам к дому Аспазии...


     Тем же, чем была Кора в среде вакханок, был и молодой Манес, приемный
сын Перикла в толпе сатиров. Его также заставили  надеть  маску  и  против
воли последовать в толпу за Ксантиппом и  Паралосом.  Невеселым,  страшным
казался  окружавший  его  шум.  Празднество  вокруг  принимало   ужасающие
размеры, безумный Менон вел себя на Агоре так же без всякого стыда, как  и
его собака.
     Наконец, Манес сделался мишенью всеобщих насмешек,  на  которые,  при
его характере, он не мог ответить.
     - Берегитесь, - говорили некоторые вокруг  него,  -  этот  задумчивый
сатир подозрителен. Много раз на дионисовские празднества прокрадывались в
таких масках завистливые тени из подземного  мира  или  сам  Танатос,  или
чума. Сорвите с него маску. Кто знает, какое ужасное лицо  увидим  мы  под
ней?
     Мысли юноши перемешались, голова у него болела. Он силой вырвался  из
толпы и свернул в сторону.
     Придя домой, он незаметно прокрался на террасу крыши, которая  в  эту
минуту была совершенно пуста.  Там  он  опустился  на  маленькую  каменную
скамейку, снял с лица маску сатира, положил ее около себя и задумался.  Он
вырвался из веселой толпы Диониса не из-за отвращения к подобному шуму,  а
от смущения, вызванного глубоким  и  могущественным  чувством,  овладевшим
всей его душой.
     Долго сидел Манес, задумчиво глядя в землю, вдруг перед ним появилась
Аспазия.
     Он с испугом вскочил.
     Хозяйка дома молча поглядела на его огорченное  лицо,  затем  ласково
заговорила.
     - Отчего это, Манес, ты  так  упорно  отказываешься  от  развлечений,
свойственных твоему возрасту? Неужели ты не чувствуешь ничего, что  влечет
других наслаждаться прекрасной, короткой юностью?
     Манес смущенно опустил глаза и ничего не ответил.
     - Разве тебя что-нибудь  огорчает?  -  спросила  Аспазия.  -  Или  ты
недоволен этим домом и предпочел бы жить среди других  людей.  Или,  может
быть, ты втайне недоволен Периклом, что он вывез тебя из Самоса и воспитал
у себя в доме, как родного сына?
     При этих словах Аспазии, юноша невольно вскочил с  места  и  с  жаром
стал возражать против подобного обвинения в неблагодарности, тогда  как  в
глазах показались слезы.
     Аспазия продолжала допытываться причины его огорчения. Манес отвечал,
то легким вздохом, то яркой краской. Его руки дрожали, он скромно поднимал
ресницы, а когда делал это, то темные глаза имели трогательное выражение.
     Юноша всегда был скромен, почти суров, тем не менее теперь в нем было
что-то мягкое, почти женственное. Аспазия глядела на него, как  глядят  на
что-то необычайно чудесное и загадочное.
     С каждым мгновением Аспазия  убеждалась  в  мысли,  что  тайное  горе
гложет сердце юноши. Это  не  могла  быть  любовь,  так  как  в  кого  мог
влюбиться этот юноша? Конечно, ни в кого, кроме юных  девушек,  живущих  в
доме, но от них Манес всегда подвергался насмешкам и держался вдалеке.
     Вдруг одна мысль мелькнула в голове Аспазии - мысль, которая в первую
минуту имела что-то почти забавное, но когда  юноша  поднял  на  нее  свои
задумчивые глаза, то  все  смешное  исчезло.  Она  была  тронута  чувством
сердечного сострадания. Она  стала  уговаривать  его  бросить  недостойную
мужчины  мечтательность  и  обратиться  к  веселью,  свойственному   юному
возрасту.
     В то время, как Аспазия разговаривала таким образом  с  юношей,  Кора
одиноко сидела в пустом перистиле дома. Возвратившись с  празднества,  она
тихо скрылась туда, сняв с себя маску вакханки.
     Таким образом сидела она,  погруженная  в  глубокие  раздумья,  когда
Перикл, случайно возвратившись  в  дом,  проходил  по  перистилю.  Он  был
огорчен видом девушки, сидевшей одиноко и задумчиво рядом со снятой маской
вакханки.
     Он подошел к Коре и спросил о причине такого раннего возвращения, без
подруг, с которыми она оставила дом.
     Кора молчала. На коленях у нее лежал венок,  надетый  ею  с  костюмом
вакханки. Она бессознательно обрывала на нем цветы: вся земля  вокруг  нее
была покрыта оборванными листьями и цветами. Странное зрелище представляла
девушка в эту минуту. Поза, в  которой  она  сидела,  ее  игра  с  венком,
серьезность ее бледного лица представляли  такую  противоположность  с  ее
костюмом вакханки, что ее вид вызывал почти улыбку.
     Взглянув ей в лицо, Перикл сказал:
     - Я не помню, чтобы когда-нибудь видел  вакханку  с  таким  печальным
лицом. Мне кажется, Кора, что ты охотно переменила бы тирс на  пастушеский
посох - не так ли? Ты не  чувствуешь  себя  счастливой  в  этом  доме.  Ты
скучаешь по своим родным лесам, стадам, черепахам.
     Кора на мгновение подняла глаза на Перикл и  поглядела  на  него  еще
печальнее, чем прежде, но в то  же  время  с  откровенным,  почти  детским
выражением.
     - Хочешь, чтобы мы отправили тебя домой? - спросил  Перикл  ласковым,
внушающим доверие тоном. - Говори прямо, дитя мое, и я сделаю  все,  чтобы
как можно скорее  возвратить  тебя  твоей  возлюбленной  родине  и  твоему
истинному счастью. Хочешь ты оставить этот дом, Кора, говори?
     Странное впечатление произвели эти слова на девушку. В первую  минуту
как будто радость мелькнула в ее  глазах,  но  вдруг,  казалось,  какая-то
мысль мелькнула у нее в голове.  Она  снова  опустила  глаза,  побледнела,
слеза повисла у нее на ресницах.
     - Говори, - сказал Перикл, - чего ты желаешь? Что не  позволяет  тебе
быть веселой в этом доме? Должно быть что-нибудь, чего тебе недостает?
     Перикл сказал эти слова настойчивым тоном и,  ожидая  ответа,  глядел
девушке прямо в лицо.
     - Хочешь ты оставить этот дом, - повторил он.
     Кора молча покачала головой.
     - В таком случае твоя печаль беспричинна, - продолжал Перикл.  -  Это
нечто вроде болезни - ты должна бороться с ней, дитя мое. Не  дозволяй  ей
одержать  над  тобой  победу.  Мною  также  часто  хочет  овладеть  дурное
расположение духа, но я борюсь с ним. Жизнь должна быть весела и ясна, так
как иначе мы  должны  были  бы  завидовать  мертвецам.  Люди  должны  быть
счастливы и весело наслаждаться жизнью. К чему ты ищешь  уединения?  Разве
ты не хочешь быть веселой и счастливой?
     Кора снова доверчиво подняла глаза на Перикла и нерешительно сказала:
     - Я счастлива, когда одна.
     - Удивительное дитя, - сказал Перикл.
     Он задумчиво смотрел на Кору. Она не была  хороша.  Ее  молодость  не
возбуждала чувства, но между тем в этой молодости, в этом выражении  лица,
в ее удивительной впечатлительности было что-то  возбуждавшее  симпатию  в
благородной натуре.
     Перикл нашел воплощение женской прелести и  достоинств  в  Аспазии  -
теперь женственная прелесть  выступила  перед  ним  в  новом,  неожиданном
образе. То, что он видел в Коре собственными глазами, было что-то отличное
от того, чем до сих пор он восхищался, что любил. Чувство  возбуждаемое  в
нем девушкой было также ново и странно, как и та, которая вызвала его.
     Он положил руку  на  голову  аркадийки,  поручая  ее  покровительству
богов, и сказал:
     - Не пойдем ли мы вместе к Аспазии?
     Когда же от раба он узнал, что Аспазия поднялась на террасу крыши, он
дружески взял девушку за руку, чтобы отвести ее к хозяйке дома.
     В то же самое мгновение, в которое Перикл в  перистиле  дома  положил
руку на голову пастушки, рука Аспазии, оканчивавшей на террасе разговор  с
Манесом, лежала на голове задумчивого юноши. Эта рука почти с  материнской
нежностью прикоснулась к его темным кудрям.  Взгляд  с  теплым  выражением
остановился на лице юноши, тем не менее ясная непринужденность сверкала  в
ее смелом взгляде. Она со спокойной улыбкой приветствовала Перикла,  когда
он подошел к ней с девушкой.
     - Я привел к тебе печальную Кору, - сказал Перикл Аспазии, - она, мне
кажется, не менее, чем Манес нуждается в дружеском утешении.
     При своем приближении Перикл заметил взгляд, который бросила  Аспазия
на юношу. Следуя его легкому знаку, Аспазия отошла с ним в отдаленный край
террасы, где между цветами была поставлена скамья. Здесь Аспазия  передала
Периклу свой разговор с Манесом, а он свой - с аркадской девушкой. Наконец
Перикл сказал:
     - Ты пустила в ход ласковый взгляд, чтобы рассеять печаль юноши.
     - И это наводит тебя на мысль, что он  может  быть  мне  нравится?  -
спросила Аспазия. - Нет, - продолжала она, так как Перикл молчал, -  я  не
люблю его  -  он  почти  урод,  его  плоское  лицо  почти  оскорбляет  мой
эстетический взгляд, но мимолетное участие, я сама не  знаю  какого  рода,
наполнило мое сердце. Это было, может быть, сострадание.
     - Знаешь ли ты, что такое любовь и что нет? - спросил Перикл.
     - Что такое любовь! -  смеясь  вскричала  Аспазия.  -  Неужели  и  ты
начнешь мучить меня этим глупым вопросом. Любовь это  нечто,  чего  нельзя
отвратить, когда оно приходит и нельзя удержать, когда уходит.
     - А более ты ничего не можешь о ней сказать? - спросил Перикл.
     - Ничего, кроме того, что я уже часто говорила, - возразила  Аспазия.
- Любовь - чувство, которое близко к тирании, так как  желает  сделать  из
любимого существа  послушное  орудие  в  своих  руках.  Она  должна  уметь
подавлять это стремление к господству, она должна  быть  свободным  союзом
свободных сердец.
     Как часто ты повторяла мне это, -  сказал  Перикл,  -  и  это  всегда
казалось мне неоспоримым, когда я рассуждаю  об  этом  хладнокровно,  я  и
теперь также убежден в этом, как  в  тот  день,  когда  мы  сами  свободно
заключили этот подобный свободный союз. Любовь  ~~должна~~  отказаться  от
тиранического стремления уничтожить свободу любимого существа, но мы вовсе
еще не разрешили вопрос, ~~может ли~~ любовь сделать это, в  состоянии  ли
она победоносно бороться с этим стремлением к порабощению?
     - Она способна на это, - отвечала Аспазия,  -  так  как  должна  быть
способна.
     - Ты говоришь,  что  любовь  нельзя  удержать  когда  она  уходит,  -
продолжал Перикл, немного подумав. - Что будет с нами, Аспазия,  когда  ее
прекрасный огонь погаснет и в нашей груди?
     - Тогда мы скажем, - отвечала Аспазия, - что  мы  вместе  насладились
высочайшим  счастьем  на  земле.  Мы  не  напрасно  жили,  мы  на  вершине
существования осушили полный кубок радости и любви.
     - Осушили... осушили... - повторил Перикл. - Твои слова  внушают  мне
невольный ужас...
     - Судьба кубка быть осушенным, - сказала Аспазия, - судьба  цветов  -
вянуть, а судьба всего живого, по-видимому, умирать, а в  действительности
же возобновляться для вечной перемены. Но дело смертных также  глядеть  на
эту перемену с ясным спокойствием и  истинной  мудростью.  Было  бы  глупо
стараться удержать то, что улетает. Приходит время, когда осушенный  кубок
следует бросить в пропасть, из которой была  почерпнута  осчастливливающая
влага. Все стремится к вершине, чтобы достигнув ее, снова спускаться  вниз
по  лестнице  существования  до  полного   уничтожения,   все   повинуется
естественному закону природы...
     Обменявшись этими мыслями, Перикл и Аспазия тихо пошли в  дом.  Когда
же они снова приблизились к тому месту, где оставили Манеса  и  Кору,  они
увидели обоих погруженными в разговор.
     Плоская крыша была превращена Аспазией в садовую террасу. Для  защиты
от солнца на ней были устроены беседки, а в сосудах,  наполненных  землей,
росли цветущие кусты.
     Кусты скрывали Перикла и Аспазию от взглядов молодых людей, к тому же
последние были слишком увлечены  разговором,  чтобы  заметить  приближение
посторонних.
     Перикл и Аспазия невольно, на несколько мгновений, остановились.
     До тех пор они никогда не замечали, чтобы Манес и Кора  разговаривали
или искали общества друг друга. Они всегда  вели  себя  относительно  друг
друга сдержано, как и с другими. Видеть разговаривающими печального сатира
и огорченную вакханку было уже само по себе интересной сценой.
     Кора рассказывала юноше  о  своей  прекрасной  родине,  о  прекрасных
горных лесах, о боге Пане, о черепахах, о стимфалийских птицах, об  охотах
на диких зверей. Манес слушал ее с большим вниманием.
     - Ты очень счастлива, Кора, - сказал он наконец, - счастлива тем, что
живешь своими воспоминаниями. Я же не могу припомнить ничего о моей родине
и детстве, только во сне часто переношусь в  дремучие  леса,  вижу  грубых
людей, одетых в звериные шкуры, сидящих на быстрых  конях  и  скачущих  по
равнинам.
     После таких снов я целый день печален, страдаю тоской по родине, хотя
у меня ее нет. Я даже не знаю, куда направить мои  стопы,  чтобы  отыскать
ее. Ты опечалена, Кора, что не  можешь  возвратиться  к  себе  на  родину,
которую ты так хорошо знаешь, к твоим родным,  которых  ты  можешь  найти.
Скажи мне, Кора, когда ты захочешь возвратиться на родину, смогу  я  тайно
проводить тебя и остаться там? Я молод и силен, почему же не  жить  мне  с
аркадскими мужами и не охотиться с ними на диких зверей?
     - Нет, Манес, - сказала девушка, - ты не должен идти в  Аркадию,  так
как тоска по родине влечет тебя на север. Нет, я не хочу, чтобы ты остался
в Аркадии, так как тебя бы постоянно тянуло на родину. Ты должен переплыть
через Геллеспонт и продолжать свой путь дальше на север, там найдешь  свою
родину и, может быть, целое царство.
     - Я с удовольствием отправился бы на север, - сказал Манес, - но меня
огорчает мысль, что ты останешься здесь с тоской по Аркадии.
     Кора задумчиво опустила глаза и, помолчав немного, сказала:
     - Я не знаю почему, Манес, но я  так  же  охотно  отправилась  бы  на
север, как и в Аркадию, только вместе. Мне кажется, что повсюду,  куда  бы
мы с тобой ни отправились, всюду для меня была бы Аркадия.
     При этих словах девушки, Манес  покраснел.  Его  руки  задрожали  как
всегда, когда он сильно волновался. Сначала он не  мог  ничего  сказать  и
только после некоторого молчания произнес:
     - Но, конечно, Кора, ты предпочла бы отправиться