та, - я не переношу цепей  не  только
Гименея, но и Эрота, я не жрица любви - я дочь веселья.
     - Я удивляюсь тебе,  Теодота,  -  заметил  Сократ,  -  так  как,  мне
кажется, ты выбрала не только прекраснейшее, но и самое  трудное  из  всех
призваний. Ты самоотверженна, Теодота, ты не хочешь быть напитком в  кубке
одного  человека,  спокойно  осушаемом  в   тени   домашнего   очага,   ты
предпочитаешь подниматься в воздух, как легкое облачко,  и  оттуда  падать
цветочным дождем веселья на головы всех.  Ты  отказываешься  от  семейного
мира, от почестей супруги, от материнского счастья, от утешения в старости
для того только, чтобы удовлетворять стремлению  ко  всему  прекрасному  в
груди мужей Эллады.  Ты  презираешь  не  только  цепи  Гименея,  ты  также
презираешь  с  безумным  мужеством,   если   так   можно   выразиться,   с
Прометеевским величием, гордого Эрота, этого мстительного  бога,  а  между
тем, всем известно, как скоро проходят молодость и  красота.  Несмотря  на
это ты самоотверженна: как цветущее дерево в марте, ты говоришь: "Срывайте
все цветы моей кратковременной жизни, составляйте из них венки, я не  хочу
приносить плодов - я только цветочное дерево!"  Какое  самоотвержение!  Да
благословят тебя за это боги и люди, Теодота!  Да  украсят  хариты  розами
твое тело!
     Так говорил Сократ, и Теодота поблагодарила  его  улыбкой.  Она  была
достаточно знакома со странностями различных людей,  чтобы  речь  философа
могла ее удивить.
     - Ты чересчур превозносишь мои заслуги, - сказала она.
     - Я еще выразил далеко не все! - вскричал Сократ.
     - В таком случае, это будет для тебя причиной придти ко мне снова,  -
возразила Теодота.
     Таким образом они разговаривали вдвоем, пока, наконец,  и  другие  не
приняли участия, и разговор сделался оживленнее, а  Теодота  нашла  случай
бросить Периклу много огненных взглядов и многозначительных  слов.  Перикл
отвечал на то и на другое мягким тоном, свойственным ему с женщинами.
     Аспазия наблюдала за обоими,  но  без  страстного  ослепления  других
женщин. Она сама была  сторонницей  свободной  и  ясной  любви  и  открыто
говорила против рабства не только в браке, но и в любви, кроме  того,  она
знала, что женщина, выказывающая ревность, погибла. Она сознавала  разницу
между собой и  Теодотой.  Теодота  беззаботно  исполняла  свое  назначение
нимфы, тогда как Аспазия никогда не способна была бы  на  подобную  жизнь,
она была бесконечно далека от того самопожертвования,  о  котором  говорил
Сократ: она не отдала бы своих цветов на радость толпе. Она искала и нашла
более блестящую цель, она  была  любима  и  любила  той  ясной,  свободной
любовью, которую  проповедовала.  Что  же  касается  средств  очаровать  и
пленять, то Теодота беззаботно отдавала все,  что  имела,  и  ее  средства
скоро  истощались,  тогда  как  богатая,  глубокая  натура  Аспазии   была
неистощима. Однако, ей было бы неприятно, даже на короткое время, уступить
победу другой,  и  в  ее  душе  быстро  зародилось  намерение,  вследствие
которого посещение коринфской красавицы осталось не без последствий.
     Когда Перикл, Аспазия,  Алкаменес  и  Сократ  оставили  дом  Теодоты,
Алкаменес спросил своего товарища:
     - Ну, Сократ, чему научился  ты  для  твоей  группы  Харит  во  время
тройного танца очаровательной Теодоты?
     - Многому и чудесному, - отвечал Сократ, - теперь я знаю, что  значит
тройное число граций, что значат они,  каждая  сама  по  себе  и  все  три
вместе, но пока это останется моей тайной,  так  как  для  меня  наступило
время взять в руки резец и заставить говорить  мрамор.  Вы  узнаете,  чему
научился я  сегодня  у  Теодоты,  когда  моя  группа  Харит  будет  стоять
оконченная на Акрополе. Но сейчас я благодарю  вас,  что  вы  сопровождали
меня в пути, на который я вступил по воле прекрасной Аспазии.



                                    9

     Из дома богатого Гиппоникоса слышались  звуки  флейт  и  хор  мужских
голосов, разносившиеся по улице. Такие же звуки флейт  и  мужских  голосов
раздавались и в доме богатого Пирилампа, и в доме богача Мидия, и  в  доме
Аристокла, так же, как и в домах других богатых афинян. Казалось, что стук
молотков в Афинах снова будет заглушен звуками  флейт  и  лир  и  голосами
поющих, - наступал праздник Диониса.
     Представления эти в высшей  степени  возбуждали  интерес  афинян.  По
обычаю,  все  пьесы,  написанные  к  этому  времени,   были   представлены
сочинителями второму архонту, который по приговору знающих людей,  выбирал
наиболее годные для представления. Актеры, которые должны были выступать в
этих пьесах, выбирались и содержались за общественный счет, тогда как хоры
содержались и  одевались  за  счет  богатых  афинских  граждан,  избранных
специально для этого.
     Богатому Гиппоникосу выпало на  долю  выставить  хор  для  "Антигоны"
Софокла; Пириламп выставил хор для трагедии Эврипида; Мидий - для трагедии
Иона; Аристокл - для комедии Кратиноса и так  далее.  Как  всегда  в  этих
случаях, в Афинах началось сильное соперничество между поставщиками хоров,
которые старались отличиться один перед другим, выставив самый лучший хор.
Победителям  в  этой  борьбе  завидовали  не  менее,  чем  победителям  на
Олимпийских играх.
     Громкие звуки голосов и музыки доносились из дома Гиппоникоса,  в  то
время  как  по  улице  легкими  шагами  шел  высокий,  стройный   мужчина,
казавшийся чужестранцем,  так  как  за  ним  следовал  погонщик  с  мулом,
нагруженным дорожным багажом.
     Чужестранец  осматривал  улицу,  как  человек,  ищущий   какой-нибудь
определенный дом;  вдруг  звуки  голосов  и  музыки  из  дома  Гиппоникоса
донеслись до его ушей, он прислушался и сказал рабу:
     - Нам нечего расспрашивать. Без сомнения, это дом Гиппоникоса.
     Он быстрыми шагами приблизился к дому и хотел постучаться в дверь, но
в это самое время с противоположного конца улицы подошел другой мужчина  и
у самого дома Гиппоникоса столкнулся с чужестранцем.
     При виде этого человека чужестранец был приятно поражен и в то время,
как последний, улыбаясь, подошел к нему, он слегка откинул  голову  назад,
приложил левую руку к груди, поднял правую и сказал трагическим тоном, как
будто бы на его ногах были котурны, громким и  звучным  голосом  следующие
слова:
     - Если мой дух не ошибается, если разум не обманывает меня,  то  сами
боги дают мне благоприятный знак, заставив меня встретиться на пороге дома
Гиппоникоса с моим благородным другом Софоклом.
     С этими словами он протянул руку поэту, который взял  ее  и  с  жаром
пожал.
     - Приветствую тебя благородный Полос, - вскричал  он,  -  приветствую
появление в Афинах человека,  приобретшего  себе  славу  во  всех  городах
Эллады, где он очаровывал людей своим звучным голосом.
     - Да, - сказал Полос, - мне оказывали честь во многих городах, где во
мне нуждались во  время  празднеств,  и  когда  в  Галикарнасе  я  получил
послание от вашего архонта, призывавшего меня в  Афины  и  обещавшего  мне
такое вознаграждение, какое я захочу, и когда я, кроме того, узнал, что по
твоему желанию мне предназначается первая роль в твоем  новом  трагическом
произведении, я полетел, как на крыльях, через море, так как  нигде  я  не
надеваю на ноги котурны с таким удовольствием, как в Афинах.
     Поэт снова дружески пожал руку актера.
     - Я также предпочитаю тебя всем другим, - проговорил  он.  -  В  доме
Гиппоникоса ты встретишь  хор  и  учителя  хора,  а  также  и  двух  твоих
сотоварищей: Деметрия и Каллипида. Гиппоникос приглашает тебя в этот час к
себе в дом для того, чтобы свести нас всех, раздать роли и приготовить все
необходимое,  чтобы  обеспечить  победу  нашей  трагедии.  Войдем  скорее,
Гиппоникос с нетерпением ожидает тебя.
     Они постучались в дверь и были сейчас же впущены.
     Гиппоникос принял Полоса с великой  радостью  и  пригласил  его  быть
гостем у себя в доме на все время пребывания в Афинах.
     - Неужели ты желаешь, - возразил Полос, - ко всем заботам  и  трудам,
которые ты имеешь в настоящую минуту, взять на себя еще такую ношу, как я.
     - Если бы ты и был  тяжелой  ношей,  -  сказал  Гиппоникос,  -  то  в
настоящее время я не обратил бы на это внимания, но ты прав, говоря, что у
меня не мало забот и трудов: с тех пор, как мне поручено приготовить  хоры
для "Антигоны", нужно было выбрать необходимых певцов  и  музыкантов.  Все
они у меня в доме  и  желают,  чтобы  им  платили  и  ухаживали  за  ними,
постоянно требуют всяких сладостей и молока, чтобы их голоса  не  охрипли.
Нельзя более ухаживать за соловьями, чем я ухаживаю за этими людьми. Затем
мне нужно для них приготовить роскошные  костюмы,  а  вы  знаете,  чего  в
настоящее время требуют афиняне от актерских  костюмов!  Без  позолоченных
венков и всевозможных украшений нечего и думать о победе. Не знаю, удастся
ли мне на этот раз отделаться пятью тысячами драхм,  но  я  готов  был  бы
заплатить и вдвое, если бы был уверен, что превзойду воспитателя  павлинов
Пирилампа, желающего  одержать  победу  с  трагедией  ненавистника  женщин
Эврипида. Софокл уже знает, а ты еще нет, любезный Полос, что  уже  сделал
этот человек, чтобы добиться победы. Сначала он хотел  подкупить  архонта,
потом старался отбить у меня лучших хористов,  затем  подкупал  начальника
хора, чтобы он небрежно исполнял свои обязанности. Всего  этого  ему  было
недостаточно: когда мои  украшения  и  роскошные  костюмы  для  хора  были
готовы, этот человек отправился к мастеру, который их приготовил  и  хотел
заставить его перепродать ему костюмы. Когда последний не  согласился,  то
Пириламп приказал рабам схватить его и угрожал ночью поджечь  его  дом  со
всем, что в нем есть. Вот как ведет себя Пириламп!
     В ответ на эти слова Полос патетически пропел:

                   Не бойся дорогой,
                   На небе есть еще Зевес,
                   Который видит все и мудро управляет.

     - Вообще говоря, - продолжал Полос,  понижая  тон,  -  я  знаю  этого
человека очень хорошо. О, Гиппоникос, ты думаешь, что можешь сообщить  мне
о нем что-нибудь новое, но я сам могу  рассказать  тебе  то,  чего  ты  не
знаешь: какие средства он употреблял, чтобы заставить меня  отказаться  от
участия в трагедии Софокла.  Он  обещал  мне  прибавить  большую  сумму  к
общественной плате за мое участие, если  я  соглашусь  играть  в  трагедии
Эврипида. Я же поступил, как Филоктет с хитроумным Одиссеем.
     - Благодарю богов, Полос, - сказал Гиппоникос, - что  такой  человек,
как ты, остался верен нам, так как хор  может  быть  безупречен,  но  если
авторы никуда не годятся, то афиняне будут свистать и кричать.
     - А я благодарю богов, - сказал Полос, -  что  хор  Софокла  достался
тебе, Гиппоникос, потому, что как бы ни были хороши актеры,  но  если  хор
недостаточно блестящ, то афиняне стучат руками и ногами и заглушают пьесу.
     В это время в дом  вошли  двое  новых  посетителей,  то  были  актеры
Деметрий и Каллипид. Они были любезно приняты  Гиппоникосом  и  обменялись
приветствиями с Полосом, с которым уже много раз встречались на подмостках
в трагедиях Софокла.
     - Теперь я вижу в моем доме собравшимся все,  что  должно  обеспечить
победу "Антигоне", - заметил Гиппоникос.
     - Упражнение хора, - сказал Софокл актерам,  -  уже  давно  началось.
Гиппоникос с нетерпением ожидал вас, наконец вы  здесь,  и  мы  немедленно
приступим к раздаче ролей. Сначала идет роль Антигоны, которую, само собой
разумеется, возьмет Полос... Но,  -  перебил  он  сам  себя,  обращаясь  к
Полосу, - скажи мне, слышал ли ты о прекрасной милезианке Аспазии?
     И когда последний отвечал утвердительно, поэт продолжал:
     - Если бы мы захотели послушаться этой милезианки, любезный Полос, то
я должен был бы просить архонта  дозволить  мне  взять  женщину  для  роли
Антигоны. У меня был с ней небольшой спор, в котором она  сильно  порицала
наше обыкновение отдавать женские роли мужчинам и утверждала, что  женщине
следует дозволить выступать на подмостках. Напрасно ссылался я  на  маски,
которые скрывают лицо и громадное пространство театра...
     Полос презрительно засмеялся.
     - Как! - вскричал он с негодованием. - Когда я вышел в роли Электры и
говорил: "О, божественный свет, о воздушный эфир...", никто не подумал бы,
что я не женщина, глядя на мои  манеры,  слыша  мой  голос,  раздававшийся
из-под маски.
     - Никто! Никто! - вскричали все.
     - А когда я обнимал урну с прахом брата... - продолжал  взволнованный
Полос.
     - Весь театр был тронут и глубоко  потрясен!  -  вскричал  Софокл,  и
остальные согласились с его мнением. - На сцене,  -  продолжал  Софокл,  -
никогда не слышно было более трогательного, более женственного голоса, чем
твой.
     - Надеюсь, ты не хочешь этим  сказать,  что  мой  голос  всегда  имел
женственный характер. Я полагаю, что ты еще помнишь меня в роли Аякса:  "О
горе мне, что я выпустил эту презренную из рук..."
     Голос Полоса при этих словах звучал совершенно иначе...
     - Это могучий голос героя! - вскричали все слушатели.
     - А мой Филоктет, - продолжал Полос, - помните мое восклицание, когда
змеиный яд проникает в мои жилы: "О горе мне!.."
     И снова все вскричали:
     -  Какой  страстный  голос!  Какое  естественное  выражение  ужаса  и
отчаяния!
     - А помните, продолжал Полос, как я в конце трагедии  говорил:  "...я
умираю и прощаюсь с землей, с ее источниками и сладостным питьем..."
     - Да, это было прекрасное мгновение,  -  вскричал  Гиппоникос,  -  но
самая лучшая по моему мнению твоя роль - это роль Аякса.
     - О, Гиппоникос! - сказал Софокл, - ты вполне справедливо восхваляешь
Полоса, но не  забывай  также  заслуг  Деметрия  и  Каллипида:  ими  также
восхищаются во всех эллинских  городах,  они  также  помогли  победе  моих
трагедий. - Тебе, Деметрий, - продолжал он, - на этот раз  я  предоставляю
достойную роль  Креона,  Каллипиду  -  роль  Исмены.  Нам  нужны  еще  два
второстепенных актера, которые выходят на сцену на несколько минут,  но  я
не хотел бы отдавать этих ролей первым встречным.
     - Каждый из нас, - вскричали актеры, - готов изобразить столько  лиц,
сколько угодно, если только они, конечно, не появляются на сцене в одно  и
то же время.
     - Под маской можно играть  все:  во-первых,  роль  Гемона,  -  сказал
Софокл, - так как он появляется только тогда, когда Антигону уже уводят на
смерть.
     - В таком случае, я мог бы исполнить роль Гемона! - вскричал Полос.
     - Роль слепого прорицателя Терезия может взять Каллипид, -  продолжал
Софокл. - Затем  остается  еще  один  страж  и  один  вестник.  Этим  двум
приходится говорить длинный монолог,  который  должен  быть  передан,  как
можно  лучше.  Нет  ничего  неприятнее,  когда  подобный  монолог  ведется
человеком, который едва умеет говорить. Я решился сам взять  на  себя  эти
две маленькие роли. В прежних пьесах я много раз выходил на сцену подобным
же образом.
     Актеры вполне одобрили намерение поэта, и Гиппоникос присоединился  к
ним.
     - Наконец, остается Эвридика, супруга Креона, - сказал Софокл, -  она
появляется в самом конце трагедии и говорит всего несколько слов.
     - Дайте мне Эвридику! - вскричал Полос.
     - Она уже отдана, - возразил Софокл. - Один актер,  еще  ни  разу  не
вступавший на подмостках и не желающий сказать своего имени, хочет сыграть
Эвридику.
     Любопытство  Гиппоникоса  и   актеров   было   не   мало   возбуждено
таинственным видом поэта, но последний уклонился от дальнейших объяснений.
Он подал актерам тексты трагедии, дал им некоторые  указания  относительно
их ролей и костюмов, в которых они должны  были  выйти,  затем  Гиппоникос
представил им пятнадцать хористов, считая и начальника хора,  и  пригласил
их присутствовать при упражнении хора.
     Началось пение гимнов Антигоны. Учитель хора выбивал  такт  руками  и
ногами, а иногда, под влиянием возбуждения, всем  своим  телом.  Сам  поэт
часто присоединялся к нему. Он должен был руководить пением хора, так  же,
как и придумывать те движения, которыми оно должно было сопровождаться. Он
часто отводил в сторону музыканта, схватывал  сам  лиру  и  аккомпанировал
хору, чтобы иметь возможность  лучше  направлять  как  его  пение,  так  и
движения.
     Как Софокл - в доме Гиппоникоса, также  старался  и  Эврипид  в  доме
Пирилампа, Ион - в доме Мидия, Кратинос - в доме Аристокла и другие  поэты
в домах других содержателей хоров, точно полководцы, одобряя  и  возбуждая
мужество своей армии, стремясь приобрести победу на  празднестве  Диониса.
Дома   содержателей   хоров   были   очагами,   из   которых   возбуждение
распространялось по всему городу. У каждого хора,  у  каждого  поэта  была
своя партия,  желавшая  ему  победы.  Обыкновенное,  в  подобных  случаях,
возбуждение афинян на этот раз было доведено до предела.  Как  Гиппоникос,
так и Пириламп употребляли все старания, чтобы обеспечить себе  победу,  и
их соперничество, которое каждый день грозило перейти от слов к действиям,
давало большую работу афинским языкам. Государственные дела,  известия  из
колоний, сделки в Пирее, все было отложено в сторону, и, если бы  афинский
флот приготовился к морскому сражению, то и тогда в эти дни о нем говорили
бы менее, чем о Гиппоникосе и  Пирилампе.  Однако  в  Агоре  нашлись  двое
людей, которые разговаривали совсем о других делах, а не о  Гиппоникосе  и
Пирилампе. Эти люди были Перикл и Анаксагор.
     - Ты задумчив, - говорил мудрец  своему  другу,  -  заботят  ли  тебя
какие-нибудь новые государственные планы? Или же у тебя  на  сердце  лежит
прекрасная женщина?
     - Может быть то и другое, - отвечал Перикл. - Как было бы  прекрасно,
если бы человек мог обходиться без женщины, мог  нераздельно  отдать  себя
государственным делам или мудрости, или какому-нибудь другому серьезному и
великому делу.
     - Человек может обойтись без женщины, может обойтись без всего,  -  с
особым ударением сказал Анаксагор и  начал  развивать  мысль,  как  хорошо
относиться ко всему равнодушно.
     Перикл спокойно и кротко слушал мудреца, хотя  далеко  не  имел  вида
человека, убежденного в том, что слышал.
     - Если, - заключил Анаксагор в конце  своей  речи,  -  ты  не  можешь
обойтись без женщины, то, обдумав все, мне кажется, твоя  жена  Телезиппа,
годится так же, как и всякая другая - она родит тебе  детей,  чего  же  ты
желаешь от нее более?
     - Ты, кажется, знаешь хорошо, - возразил Перикл, - как она  суеверна,
как ограничен ее ум. Может быть, это еще можно было бы перенести, если  бы
она была кротка, но эта  женщина  постоянно  противоречит  мне,  постоянно
оскорбляет мой ум и сердце. Когда, еще прежде, мне приходило много  раз  в
голову подарить ей какое-нибудь красивое платье или что-нибудь такое,  что
могло бы украсить  дом  или  ее  саму  в  моих  глазах,  она  всегда  была
недовольна и говорила: "Разве я для тебя настолько  недостаточно  красива,
что ты хочешь, чтобы я украшала себя? Если я не нравлюсь тебе такой, какая
я есть, то не хочу нравиться тебе  и  украшенная".  Разве  можно  говорить
глупее и менее женственно? Разве самые молодые и красивые женщины не любят
украшать себя для возлюбленных? И  разве  не  вполне  естественно  желание
влюбленного или супруга украшать избранную им  женщину?  И  во  всем,  что
касается любви, она вела себя с таким слепым упрямством,  которое  сделало
бы некрасивой самую прекрасную женщину. Наконец, ты знаешь, что я почти до
страсти люблю чистоту, а часто случалось, что подставляя губы для поцелуя,
она пачкала мне рот грязью и остатками пищи, снятыми поцелуем с  детей.  И
это не кажется ей неестественным! Но разве мать не должна  быть  в  то  же
время  и  супругой?  Неужели  умная  и  чувствительная  женщина  не  может
соединить в себе то и другое? Что же касается материнской  любви,  то