Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
х дальних концов мира: набитые соломой
василиски и гидры, рог единорога, яйцо, которое отшельник
обнаружил в другом яйце, некоторое количество манны, питавшей
евреев в пустыне, зуб кита, кокосовый орех, плечевая кость
допотопного животного, слоновый костяной бивень, ребро
дельфина. И еще иные реликвии, с которыми я по их виду не смог
даже и разобраться, что они такое, и оклады которых были,
кажется, самые драгоценные. Некоторые из этих реликвий (судя по
состоянию окладов, по почерневшему серебру) были очень, очень
древние. Бесконечная выставка кусочков костей, тканей, дерева,
металла, стекла. И фиалы с черновидными порошками, об одном из
которых было сказано, что он содержит испепеленные остатки
города Содома, а о другом -- что там побелка со стен Иерихона.
Все это были такие вещицы, что за каждую из них, даже за самую
потрепанную, какой-нибудь император отдал бы не один феод. Эти
вещи были залогом не только величайшего уважения к аббатству во
всем мире, но и солидного материального благополучия приютившей
нас обители.
Ошеломленный, я продолжал ворочать головой; Николай в
общем закончил рассказывать про выставленные предметы, однако
каждый образец объяснялся еще и при помощи повешенной рядом с
ним дощечки. Пользуясь этим, я мог теперь спокойно подходить и
разглядывать поместилища неописуемых чудес. Одни были хорошо
видны при ярком свете факелов, какие-то приходилось осматривать
в полутьме, если в это время прислужники Николая находились, со
своими светильниками, в другом конце крипты. Меня завораживали
пожелтевшие хрящи, мистические и в то же время отталкивающие,
прозрачные и таинственные, обрывки одежды незапамятных
столетий, выцветшие, расслоившиеся по нитке, а теперь
закатанные трубочками в фиалах, как облезлые дряхлые рукописи;
эти кусочки крошащегося вещества, почти смешивающегося с тканью
подстилки, эти священные останки жизни, бывшей некогда животной
(но и рациональной), а ныне оказавшейся в плену хрустальных и
металлических построек, которые воспроизводили, в малом своем
измерении, бесстрашную архитектуру каменных кафедралов с их
башенками и шпилями; эти останки представлялись как будто тоже
превратившимися в минеральное вещество. Значит, вот в каком
виде тела святых и мучеников дожидаются, погребенные, своего
плотского воскресения? Из этих клочьев, выходит, готовятся
восстановиться те организмы, которые в блеске богоявления,
вновь обретши былую природную чувственность, смогут
распознавать, как пишет Пиперн, любые minimas differentias
odorum?1
Вывел меня из самозабвения Вильгельм. Он тряхнул меня за
плечо: "Я ухожу, -- сказал он. -- Мне нужно в скрипторий,
кое-что еще выяснить".
"Но книг же не выдают, -- сказал я. -- Бенцию
приказано..."
"Я посмотрю те книги, которые читал вчера. А они все как
лежали, так и лежат на столе Венанция. Ты, если хочешь,
оставайся. Эти сокровища -- прелестная иллюстрация к дискуссии
о бедности, которую ты прослушал накануне. Теперь ты знаешь,
ради чего твои собратья рвут друг другу глотки, когда грызутся
за аббатский сан".
"Значит, вы приняли версию Николая? Значит, преступления
связаны с борьбой за инвеституру?"
"Я же сказал, что пока не хочу бросаться голословными
гипотезами. Николай много о чем говорил. Некоторые вещи меня
заинтересовали. И все-таки я должен проработать до конца еще
один след. А может, это тот же самый след, но взятый с другого
конца... Кстати, не очень обольщайся по поводу этих реликвий.
Обломков креста я перевидал очень много и в самых разных
церквах. Если все они подлинные, значит, нашего Господа терзали
не на двух скрещенных бревнах, а на целом заборе..."
"Учитель!" -- вскричал я, потрясенный.
"Но это так, Адсон. А бывают еще более роскошные реликвии.
Когда-то в Кельнском соборе я видел череп Иоанна Крестителя в
возрасте двенадцати лет..."
"Какое диво!" -- отозвался я с восхищением. И сразу же,
усомнившись, воскликнул: "Но ведь Креститель погиб в более
зрелом возрасте!"
"Другой череп, должно быть, в другой сокровищнице",--
невозмутимо отвечал Вильгельм. Никогда я не мог понять, шутит
он или нет. У меня на родине, когда хотят пошутить, сперва
произносят что-нибудь, а потом начинают хохотать, как бы
приглашая всех окружающих посмеяться над шуткой. Вильгельм же
смеялся, только говоря о серьезных вещах. И оставался
совершенно серьезным, когда, по моим представлениям, шутил.
Шестого дня ЧАС ТРЕТИЙ,
где Адсон, слушая "Dies irae"!1 , видит сон, или, скорее,
видение
Вильгельм поблагодарил Николая и ушел в скрипторий. Я тоже
уже успел налюбоваться сокровищами и решил перейти в церковь,
помолиться за упокой души Малахии. Никогда этот человек мне не
нравился, и боялся я его, и не скрою, что долгое время считал
виновником всех преступлений. Но теперь я понял, что он,
видимо, просто неудачник, истерзанный тайными страстями; сосуд
скудельный между железных сосудов; свирепый лишь оттого, что
нелепый; молчаливый и уклончивый лишь оттого, что ясно
сознавал, что сказать ему ничего. Я испытывал какой-то стыд
перед ним и надеялся, что молитва о его загробном успокоении
снимет с моей души тяжкое чувство вины перед покойником.
Теперь церковь была освещена неяркими синюшными огнями. На
катафалке возвышалось тело несчастного монаха. Всю церковь
заполнял мерный шепот братии, читавшей заупокойную службу. В
Мелькском монастыре я неоднократно присутствовал при успении
собратьев. Там это протекало в обстановке не могу сказать
веселой, но все-таки какой-то светлой, безмятежной; всеми
владело спокойное и мягкое чувство правильности происходящего.
Монахи по очереди сменяли друг друга в комнате умирающего,
поддерживая его хорошими словами. И всякий в глубине своего
сердца думал, до чего блажен этот, которому надлежит
преставиться и увенчать достойно прожитую жизнь, и перейдя в
иной мир, через самое малое время соединиться с хором ангелов,
примкнуть к ликованию, которому несть конца. И какая-то толика
нашего спокойствия, благоухание нашей доброй зависти
передавалось умирающему, и он отходил в тишине.
До чего же иначе выглядели смерти последний дней! Наконец
я увидел вблизи, как кончается жертва дьявольских скорпионов из
предела Африки. И, несомненно, именно так погибали Венанций и
Беренгар, пытались спасаться водой, с лицами, истерзанными
болью, как у Малахии...
Я уселся в глубине церкви, подтянув колени, чтоб
избавиться от озноба. Постепенно меня начало охватывать тепло,
и я перебирал губами, присоединяясь к хору молящихся монахов. Я
вторил поющим, почти не сознавая, какие слова выговариваю.
Голова у меня покачивалась, глаза трудно было разлепить. Прошло
много времени. Должно быть, я задремывал и просыпался не менее
трех-четырех раз. Наконец хор завел "Dies irae". Гимн
подействовал на меня, как наркотик, и дремота плавно перешла в
сон, вернее не в сон, а в какое-то тревожное оцепенение. Почти
лишившись чувств, скорчившись на холодном полу собора, я
свернулся в клубок, как зародыш, не вышедший еще из материнской
утробы. И вот во власти этой душевной одурманенности,
переселившись в предел, не принадлежавший к нашему миру, я имел
видение. Или сон. Не знаю точно, как лучше и назвать.
Я двигался по винтовой лестнице, проложенной внутри
какой-то тесной каменной кишки. Я вроде бы шел в крипту с
сокровищами. Однако, когда наконец открылся выход (где-то очень
глубоко внизу), я оказался в огромном помещении, еще более
просторном, чем монастырская поварня, занимавшая низ Храмины.
Да это и точно была поварня, но оснащенная не только печами и
всяческой посудой, а наряду с тем -- кузнечными мехами и
молотами. Как будто здесь сошлись для своего дела еще и
подмастерья Николая. Воздух пламенел от зарева печей и
расплавленного железа; из огнедышащих кастрюль вырываются пар,
а на поверхности варева вздувались, булькали большие круглые
пузыри и с треском лопались, наполняя все вокруг густым
непрерывным шумом. Повара скакали тут и там, размахивая
вертелами, а среди них послушники, сошедшись тоже тут, сигали в
воздух -- кто выше, -- стараясь достать куриц и прочую мелкую
живность, насаженную на раскаленные железа. И рядом, в двух
шагах, кузнецы лупили молотами с такою силой, что самый воздух,
казалось, глох, и тучи искр вспархивали с наковален, сшибаясь
на лету с другими искрами, вырывавшимися из двух натопленных
печей.
Я не понимал, где нахожусь: в аду или, наоборот, в раю,
устроенном по представлениям Сальватора, в раю, залитом мясными
соками и трепещущем от жареных колбасок. Но не было времени
задумываться, где я, потому что орава каких-то недомерков,
каких-то карапузов с огромными, вроде ушатов, головами,
взявшись непонятно откуда, накатилась на меня, потащила за
собой в трапезную и впихнула силой в двери.
Все было убрано к балу. Огромные ковры и гобелены висели
на стенах, но рисунки ковров были не такие, которыми обычно
внушаются благоговейные мысли или прославляются доблести царей,
а больше всего напоминали маргинальные иллюстрации Адельма,
причем из всех его рисунков были выбраны самые нестрашные и
потешные; зайцы, пляшущие вокруг куканского древа, рыбы,
плывущие поперек реки и выпрыгивающие из вод прямиком на
сковородку, хороводы обезьян, переодетых епископами-поварами,
животастые уроды, вьющиеся в облаках пара вокруг котлов.
Во главе стола находился Аббат, наряженный, как на
праздник, в облачении из расшитого пурпура. Он вздымал свою
виду, как скипетр. С ним рядом Хорхе, держа огромный кубок,
тянул вино, а келарь, в одежде Бернарда Ги, набожно читал из
книги, сделанной в виде скорпиона, жития святых и отрывки из
Евангелий. Но во всех в них рассказывалось о том, как Иисус
потешался над Апостолом, втолковывая ему, что он-де есть камень
и на этом бесстыдном камне, катящемся по равнине, и придется
ему основать свою церковь. Звучали и слова Св. Иеронима,
толкующие Библию, о том, как Господь собирался обнажить зад
Иерусалима. И на каждом стихе, прочитанном келарем, Хорхе с
громким хохотом ударял кулаком по столу и орал: "Ты -- будущий
аббат, клянуся божьими потрохами!" В точности так он
произносил, Господи спаси меня и помилуй.
По торжественному манию Аббата двери отперлись и
показалась вереница дев. Блистательной толпой вплывали
необыкновенно одетые красавицы, во главе которых, как мне
сперва показалось, шла моя мать, но тут же я увидел, что
обознался, и что это передо мною, конечно же, та самая девица,
ужасная, как выстроенное к битве войско. Только вот на голове у
нее была диадема из перлов белых, о двух обручах, и еще два
каскада перлов струились по обе стороны ее лица, соединяясь с
двумя другими водопадами перлов, укрывавшими грудь, и к каждому
из перлов был привешен диамант величиной со сливу. Кроме того,
в обоих ушах у девицы были нити голубых жемчугов, которые
сходились, как ожерелье, у основания шеи, белой и высокой,
будто башня Ливана. Плащ ее был цвета багрянки, и в руках имела
она золотую чашу, испещренную диамантами, в которой, как я
понял -- не знаю уж, каким чудом,-- содержалась смертоносная
жидкость, украденная у Северина. Сопровождали эту особу,
прекрасную как заря, другие великолепные жены, первая из них в
плаще белом, узорно шитом, надетом поверх темного платья,
украшенного двойной золотой епитрахилью, по которой рассыпались
полевые злаки; у второй был плащ из желтого дамаска на платье
бледно-розовом, усеянном зелеными цветами, и с двумя нашитыми
большими квадратами в виде коричневых лабиринтов; а третья
имела плащ алый, а одеянье изумрудное, вышитое небольшими
красными животными, и в руках держала плат белый, златобраный;
одеяний прочих дев я не запомнил, потому что изо всех сил
пытался понять, кто рони, сопровождающие девицу, внезапно
уподобившуюся в моих глазах непорочной деве Марии. И обо всех
женщинах я как-то дознавался, кто они. Как если бы каждая
держала в руках или во рту табличку с собственным именем. Так я
почему-то понял, что это Руфь, Сара, Сусанна и другие женщины,
знаемые из Священного Писания.
Тут Аббат гикнул: "Тащите, блядины дети!" И в трапезную
вторглась новая толпа святейших лиц, которых я распознал
мгновенно. Одеты они были скромно, кто роскошно. Во главе этой
ватаги возвышался Сидящий на престоле, и это был Пресвятый наш
Господь, но в то же самое время и Адам, облеченный в пурпурную
мантию и в массивное ожерелье, ало-белое от жемчугов и рубинов,
удерживавшее мантию на плечах. А на голове у него была корона,
такая же, как у девицы, и в руке чаша, большая, чем у нее, и
наполненная свиною кровью. Другие священные личности, о коих
еще расскажу, все до одного хорошо мне известные, торопились
свитой за ним, и с ними же шла когорта лучников короля Франции,
одетых кто в красное, кто в зеленое, каждый с изумрудным щитом,
на котором красовалась монограмма имени Христова. Начальник
этого войска преклонился, отдал честь Аббату, преподнес ему
чашу и возгласил: "Знаю, что эти земли, в таких границах, в
каких мы видим, тридцать лет уж во владеньи у святого
Бенедикта". На это Аббат отвечал: "Так открой через первый и
седьмой в четырех". И все вместе хором: "Во пределы пределов
Африк, аминь". Потом стали садиться.
Тут перемешались оба шествия, по приказу Аббата Соломон
стал накрывать стол к пиршеству, Иаков и Андрей приволокли
копну сена, Адам уселся перед всеми, а Ева на листвии, Каин
явился со своим сошником, а Авель с подойником, и пристроился
доить Гнедка, Ной триумфально въехал на ковчеге, подгребая
веслами, Авраам сел под деревом, а Исаак на церковный
цельнозолотой алтарь, Моисей поместился на камне, а Даниил на
катафалке, присоседившись к Малахии, Товия вытянулся на ложе,
Иосиф запрыгнул на хлебную меру, Вениамин плюхнулся на мешок, и
подобно поступили и иные, аднако тут видение стало совсем
смутно, Давид оказался на всхолмии, Иоанн на голой земле,
Фараон на песке (разумеется, сказал я себе, но с какой стати?),
Лазарь на столе, Иисус у колодезного сруба, Закхей на ветках
дерева, Матфей на табуретке, Раав на пакле, Руфь на соломе,
Фекла на подоконнике у окна (тут снаружи всунулось бледное лицо
Адельма, предупреждавшего ее, что так можно выпасть,
вывалиться, полететь вниз, вниз, в отвесную пропасть), Сусанна
в саду, Иуда среди надгробий, Петр на престоле, Иаков на
неводе, Илия на кожаном седле, Рахиль на котомке. И апостол
Павел, отложивши меч, выслушивал ропщущего Исава, в то время
как Иов стенал, ибо сидел в испражнениях, и к нему поспешили на
помощь Ревекка с тряпкой, Юдифь с одеждой, Агарь со смертном
саваном. В это время какие-то послушники внесли большой
дымящийся котел, откуда торчал наружу Венанций Сальвемекский,
совершенно багровый, и раздавал направо и налево кровяные
колбаски.
В трапезной становилось все более людно, и все угощались
за обе щеки. Иона принес к столу тыквы, Исаия -- овощи,
Езекииль -- тутовые ягоды, Закхей -- плоды смоквы, Адам --
лимоны, Даниил -- бобы, Фараон -- дыни, Каин -- волчцы, Ева --
фиги, Рахиль -- яблоки, Анания -- сливы, крупные, как диаманты,
Лия -- луковицы, Аарон -- оливы, Иосиф -- яйцо, Ной --
виноград, Симеон -- персиковые косточки, а в это время Иисус
распевал "Dies irae" и радостно выжимал на все кушания уксус из
маленькой губки, которую он снял с наконечника пики одного из
лучников французкого короля.
"Деточки мои, овечки вы мои милые, -- пробурлил Аббат, уже
довольно-таки пьяный, -- нельзя вам ужинать такими
голодранцами, идите же сюда ко мне поближе, идите все". И он
треснул кулаком первого и седьмого из четырех, и те отлетели,
исказившиеся, как призраки, и пробили зеркало, и зеркало
распалось на куски, и оттуда полезли, и завалили всю землю,
легли ворохами по всем залам лабиринта многоцветные одежды,
усеянные перлами, все как одна истасканные и грязные. И Закхей
приял ризу белую, Авраам цвета птичьего, Лот серную, Иона
голубую, Фекла -- пламенную, Даниил львиную, Иоанн триклинную,
Адам кожаную, Иуда -- серебряную, цвета денег, Раав --
червленую, Ева -- цвета дерева добра и зла, и кто-то еще приял
пестропокровную, кто-то серединную, кто-то ворсяную, кто-то
морского цвета, кто-то увеселенную, кто-то ракушечную и
ржавоцветную, и черную, и гиацинтовую, и цвета огня и пламени,
а Христос прохаживался в ризе голубиного цвета и, хохоча,
дразнил Иуду, что тот не умеет так пошутить, чтоб было весело.
К этому времени Хорхе, стащив с себя читальные стекла,
стал устраивать неопалимую купину, для которой Сара принесла
дрова, Яфет их собрал, Исаак уложил, Иосиф наколол; тут же
Иаков откупоривал колодец, Даниил сидел у озера, прислужники
начерпали воды. Ной принес вина, Агарь мех, Авраам -- тельца,
которого Раав привязала к столбу с помощью Иисуса, подававшего
вервие, и Илии, спрягавшего ноги; потом Авессалом подвесил его
за волосы, Петр подал меч, Иоанн убил тельца, Ирод выпустил всю
кровь, Сим прибрал требуху и навоз, Иаков побрызгал маслом,
Молассадон посолил, Антиох поставил на огонь, Ревекка сварила,
а Ева первая отведала, и ей стало нехорошо, но Адам предложил
не обращать внимания и все похлопывал по плечу Северина,
советовавшего подсыпать ароматических трав. Тогда Иисус
преломил хлеб, роздал своих рыб, Иаков раскричался, почему Исав
съел у него все бобы, Исаак пожрал козленка прямо с огня, а
Иона -- вареного кита, а Иисус остался на тощий желудок сорок
дней и сорок ночей.
Тем временем все заходили и выходили, принося
изысканнейшую снедь от разных ловитв, любого вида и любого
цвета, причем Вениамин всегда отхватывал самую большую часть, а
Мария -- самую лучшую, а Марфа жаловалась, что всегда ей
приходится за всеми мыть тарелки. Потом они поделили теленка,
который тем временем непостижимо увеличился, и голову от него
взял Иоанн, Авессалом -- загривок, Аарон -- язык, Самсон --
челюсть, Петр -- ухо, Олоферн -- шею, Лия -- зад, от плеч --
Саул, Иона -- потроха, Товий -- желчь, Ева -- ребро, Мария --
грудь, Елисавета -- матку, Моисей -- хвост, Лот -- ляжки,
Езекииль -- кости. Тем временем Иисус закусывал ослятей, святой
Франциск -- волком, Авель -- агнцем, Ева -- муреной, Креститель
-- саранчой, Фараон -- осьминогом (разумеется, подумал я, но с
какой стати?), а Давид поедал шпанских мушек и кидался на
девицу черную, но прекрасную, в то время как Сальватор вонзал
зубы в окорок живого льва, а Фекла с воплями удирала, спасаясь
от паука, покрытого темным волосом.
Все уже, без сомнения, очень сильно перепились, и одни
повалились на пол, оскользнувшись на вине, а другие в кастрюли,
и торчали только ноги, как две воткнутые жерди. А у Иисуса
пальцы были выпачканы черным и он всем подсовывал листы из
книги, приговаривая: "Возьмите и съешьте, вот вам загадки
Симфосия, в частности про рыбу, которая есть Сын человеческий и
ваш Спаситель". И все опять стали упиваться, Иисус изюмным,
Иока марсико-вым. Фараон соррентским (с чего бы это?), Моисей
гадитанским, Исаак крит