раны? И не станут ли еще
большими вина и преступление, если мы поступим так неправильно, если тех,
которые убили консула в сенате, священное лицо и в священном месте, во
время заседания сената, как бы в присутствии самих богов, если таких людей
мы сочтем достойными почитания и обесчестим того, кто за свою доблесть
почитается даже самими врагами? От всего этого, как преступного и к тому же
находящегося в нашей власти, я предлагаю совершенно отказаться и вношу
предложение, что все Цезарем сделанное и решенное остается в силе; что
касается его убийц, то одобрению их действия не подлежат никоим образом,
ибо они являются нарушением и религии и закона, а также находятся в
противоречии с признанием незыблемости всех деяний Цезаря; однако можно
сохранить им жизнь, если хотите, из жалости, ради их родных и друзей, если,
впрочем, последние от их имени заявят, что принимают это как милость".

135. Едва Антоний, говоривший с большим подъемом и порывом, кончил свою
речь, было принято постановление, всех успокоившее и приведшее в
удовлетворение; оно гласило, что возмездию убийство Цезаря не подлежит, но
что все решения и постановления Цезаря остаются в силе, "так как это
полезно для государства". Последнее добавление для большей гарантии
выдвинули сторонники спасаемых, желая этим пояснить, что постановления
Цезаря сохраняются не в силу справедливости, а по необходимости. Антоний им
в этом уступил. Когда это постановление было проголосовано, вожди
военнопоселенцев после этого общего постановления просили вынести другое
решение, специально о них, гарантирующее им владение наделами в колониях.
Антоний согласился и с этим, указывая сенату на эти опасения, испытываемые
поселенцами. И это было сделано. Такое же голосование было проведено
вторично по отношению к назначенным к отправке в колонии. По окончании
заседания сената некоторые лица окружили Луция Пизона, которому Цезарь
передал свое завещание, убеждали его не оглашать этого завещания и не
хоронить Цезаря публично, дабы из-за этого не возникли еще какие-нибудь
волнения. Когда же Пизон с ними не согласился, они стали угрожать ему, что
они привлекут его к судебной ответственности, так как он таким образом
лишает народ достояния, которое принадлежит всему государству, намекая
опять на тиранию.

136. Тогда Пизон, закричав как можно громче и прося, чтобы консулы вновь
собрали еще не разошедшихся сенаторов, сказал: "Эти люди, утверждающие, что
они убили тирана, вместо одного все вместе проявляют себя тиранами; они не
дают мне хоронить верховного жреца, угрожают мне, если я оглашу его
завещание, и хотят конфисковать его частное имущество как принадлежащее
тирану. Все другие распоряжения, касающиеся их, они признают законными, а
распоряжение, которое он оставил относительно самого себя, они признают
незаконными. И кто это они? Не Брут, не Кассий, а те, которые их толкнули к
гибели. Что касается погребения Цезаря, то здесь хозяева вы; что же
касается завещания Цезаря, то тут хозяин я. И никогда я не предам того, что
мне доверено, прежде чем меня самого не убьют". При этих словах шум и
негодование поднялись со всех сторон, особенно со стороны тех, кто
надеялся, что и им что-нибудь перепадет по завещанию. Постановили завещание
Цезаря огласить публично и хоронить его всенародно. С этим решением сенат
разошелся.

137. Брут и Кассий, узнав о всем происшедшем в сенате, послали своих людей
созвать народ к себе на Капитолий. Когда народ во множестве быстро
сбежался, Брут сказал: "Мы здесь обращаемся к вам с просьбой, граждане, мы,
которые обращались к вам недавно на форуме. Но мы здесь находимся не как
беглецы, нашедшие приют в храме, - мы преступлений не совершали, - и не
потому, что это место труднодоступно - мы полагаемся в своей защите всецело
на вас. Мы обращаемся к вам потому, что к этому нас побудило резкое и
безумное отношение, которое испытал на себе Цинна. Мы знаем, что враги наши
обвиняют нас в клятвопреступлении, что невозможно-де из-за этого сохранить
прочный мир. Но то, что мы имеем на это возразить, мы скажем на вашем,
граждане, собрании, с которым мы и все прочее будем делать совместно,
восстановив демократическую форму правления. Когда Гай Цезарь из Галлии
отправился как вооруженный враг на свою родину, и Помпей, самый
демократический гражданин среди нас, претерпел то, что вам известно, а
вслед за ним такое множество достойных граждан погибло, будучи послано в
Африку и Испанию, мы ему дали амнистию, когда он о ней просил, так как он,
по вполне понятным причинам, боялся за себя, а тиранию прочно держал в
своих руках. Мы и клятвенно подтвердили амнистию; но если бы он нас
заставил поклясться, чтобы мы не только, сдержав себя, перенесли то, что
относится к прошлому, но и в том, что мы охотно будем служить ему рабами в
будущем, как поступили бы тогда те, кто сейчас против нас выступает? Думаю,
что римляне предпочтут многократно умереть, чем стать присяжными рабами.

138. И если бы Цезарь после ничего не предпринимал, чтобы нас обратить в
рабство, мы дали бы и ложную клятву. Но Цезарь не предоставлял нам власти
ни в Риме, ни в провинциях, ни в войске, ни в культе, ни в распределении
колоний, ни в чем-либо другом; и ни о чем сенат предварительно не
высказывался, и народ не утверждал его решений; все был сам Цезарь в одном
лице по своему же приказу; и он нисколько своим гнусным поведением не
пресыщался, как это было с Суллой, который, покончив со своими врагами,
вернул нам нашу прежнюю форму правления. А этот, отправляясь в долгий новый
поход, лишил нас возможности избрать должностных лиц на пятилетие. Какая же
это свобода, в которой даже нет надежды на будущее? Что для него значили
народные трибуны Цезетий и Марул? Не подверг ли он их нагло изгнанию - их,
занимавших пост священный и неприкосновенный? Законы предков и клятвы не
разрешают привлекать трибунов к суду, покуда не окончились их полномочия.
Но Цезарь их изгнал даже без привлечения к суду. Поэтому с чьей стороны
совершено преступление в нарушении неприкосновенности? Священна и
неприкосновенна особа Цезаря, которому мы эти прерогативы дали не
добровольно, но по принуждению, после того как он явился в отечество с
войском, после того как он столько и столь доблестных граждан убил, а
власть народных трибунов, которой наши предки в свободной республике без
всякого принуждения присягнули и объявили ее под заклятием навсегда, эта
должность разве не священна и не неприкосновенна? Куда девались все подати,
поступавшие от наших подданных, и где отчеты за них? Кто, вопреки вашей
воле, открыл государственные сокровища и пустил в расход фонд
неприкосновенный и священный, а когда народный трибун этому воспротивился,
то угрожал ему смертью?

139. Но, - продолжал Брут, - какая же клятва может быть еще дана для
обеспечения мира? Если никто не присвоит себе власть тирана, клятв не
потребуется. Наши отцы в ней не нуждались никогда. Если же кто-либо другой
будет стремиться к тирании, - римлянин не может быть верным по отношению к
тирану, не может ему и присягать. Это мы заявляем, находясь еще в
опасности, и об этом мы в интересах отечества будем заявлять и впредь: ведь
когда мы находились у Цезаря в почете и безопасности, мы тоже предпочитали
отечество собственному почету. На нас, стремясь вас возбудить против нас,
возводится еще клевета по поводу колоний. Если кто-нибудь из тех, кто уже
поселен в колониях, или из тех, кому предстоит еще поселиться, присутствует
здесь, сделайте одолжение, откликнетесь".

140. Когда откликнулись многие, он продолжал: "Правильно вы поступили, что
собрались сюда вместе с другими. Если вас справедливо чтит и ценит ваше
отечество, то вы должны ответить ему таким же уважением, когда оно вас
выселяет в колонии. Вас выделил народ Цезарю на войну против галлов и
британцев, и вы должны были стяжать почести и награды, раз вы совершали
подвиги. А он, заручившись наперед вашей присягой, повел вас против Рима,
хотя вы этого совсем и не желали, повел вас, хотя бы опять-таки и этого вы
не хотели, против лучших граждан в Африку. Если бы только в этом
заключались ваши подвиги, вы, пожалуй, не решились бы требовать за них
награду; но так как никакая зависть, никакое время, никакое человеческое
забвение не уничтожит ваших подвигов против галлов и британцев, вам
подобает награда именно за них. Так поступал народ и с теми, кто в старину
отправлялся на войну, но он никогда не отнимал у своих или у ни в чем не
повинных землю и не отдавал одним то, что принадлежало другим, не считал
возможным отплачивать несправедливостью. Когда он побеждал врагов, он и у
них не отбирал всю землю, а делил ее и на одной части этой земли устраивал
своих солдат, чтобы они были стражами в земле бывших врагов. И если иногда
не хватало завоеванной оружием земли, он раздавал и государственную землю
или покупал другую. Так вас организовал в поселения народ без обиды для
всех. Сулла же и Цезарь, которые напали на отечество с оружием в руках, как
на враждебную страну, нуждались в крепостях и охране в самом отечестве и не
отпускали вас на родину, не покупали вам земли или распределяли между вами
конфискованную и не платили за отнятую землю в утешение тем, у кого они ее
взяли, несмотря на то, что у них много было денег из казны и много от
конфискаций. Они у Италии, ни в чем не повинной, ни в чем не согрешившей,
как враги и разбойники отбирали землю, дома, кладбища и святилища, которые
мы не отбираем даже у иноплеменных врагов, налагая лишь контрибуцию на них
в размере 10% урожая.

141. Сулла же и Цезарь раздали вам имущество ваших соплеменников, тех,
которые послали вас с Цезарем против галлов, провожали на войну и давали
обеты за ваши будущие победы. Они поселяли вас в колониях большими массами
со знаменами, в военном снаряжении, так что вы не знаете мирного покоя от
тех, кто был прогнан. Обездоленный и лишенный своего имущества, прежний
владелец должен был строить вам по многим причинам ловушки и выжидать для
этого лишь удобного момента. Но этого-то как раз и хотели тираны: не того,
чтобы вы получили землю, которую они могли и в другом месте добыть и вам
предоставить, а чтобы вы имели пред собою строящих козни врагов и всегда
были бы надежными стражами той власти, которая в данном случае вместе с
вами поступает несправедливо. Ведь симпатия к тиранам появляется у
охранителей их в результате совместных нарушений права в силу общего
страха. И, о боги, они называли "выведением колонии" то, что вызывало слезы
единоплеменников и изгнание ни в чем не повинных. Они сделали вас нарочно
врагами вашего народа ради собственного их благополучия, мы же, о которых
нынешние правители отечества говорят, что они щадят нас из жалости, мы
гарантируем вам землю, которой вы владеете, и будем ее гарантировать и в
будущем, в чем и призываем богов в свидетели. Вам принадлежит и будет
принадлежать то, что вы получили, и никто у вас этого не отнимет, ни Брут,
ни все те, кто подвергались опасностям за вашу свободу. И то единственное,
что в этом деле заслуживает упрека, мы исправим - это помирит вас в то же
время и с вашим народом, и это теперь больше всего радует тех, кто об этом
узнал: мы выплатим цену за вашу землю тем, кто ее лишился, из
государственных средств, немедленно при первой возможности, чтобы вы не
только в безопасности владели своей землей, но не возбуждали ни в ком
зависти".

142. Когда Брут это говорил, слушавшие его, примиренные друг с другом,
называли это вполне справедливым и изумлялись неустрашимости этих людей и
любви их к народу. Проникшись расположением к ним, они решили на следующий
день быть с ними заодно. Рано утром консулы созвали народ на собрание, и им
было прочитано состоявшееся постановление, и Цицерон посвятил длинную
хвалебную речь амнистии. Обрадованные, они вызывали из храмов сторонников
Кассия. Те, однако, предложили им выслать в гарантию заложников. К ним
послали детей Антония и Лепида. Когда увидели сторонников Брута, поднялся
шум и крик, и когда консулы пожелали выступить с речью, это не было
допущено и было предложено сначала их приветствовать и с ними помириться.
Это и произошло. Консулов смущали страх и зависть, как бы эти люди и во
всем остальном не оказались победителями в государстве.

143. Было видно, как принесли завещание Цезаря, и народ сразу же
потребовал, чтобы его огласили. По этому завещанию приемным сыном Цезаря
был Октавий, внук его сестры, народу предоставлялись для прогулок сады
Цезаря и каждому римлянину без исключения, находящемуся еще в городе, было
назначено 75 аттических драхм. Народ снова пришел в ярость, так как до
этого раздавались обвинения против Цезаря как тирана, завещание же,
оказалось, написано человеком, любившим город. Особенно казалось всем
грустным, что из убийц Децим Брут был записан в числе наследников второй
очереди. Дело в том, что у римлян существует такой обычай: наряду с прямыми
наследниками указывать еще и других, на тот случай, если бы первые не
получили наследства. Это очень возмущало их; они считали низостью и
кощунством, что Децим злоумышлял против Цезаря, хотя он был указан в
завещании как приемный его сын.
     Когда Пизон принес тело Цезаря на площадь, сбежалась масса
вооруженного народа для охраны его; с шумом и большой торжественностью тело
Цезаря выставили на ростры; тут поднялся опять большой плач и рыдания,
вооруженные ударяли в оружие и постепенно раскаялись в том, что приняли
амнистию. Антоний, видя их настроение, не успокаивал их, но, будучи избран
для произнесения надгробной речи как коллега по консульству, друг и
родственник Цезаря - он приходился ему родней со стороны матери, - он
пустился опять на хитрость и сказал следующее:

144. "Недостойно, граждане, похвальную надгробную речь над телом такого
человека говорить мне одному: ее должно было бы произнести все отечество.
Что мы все в равной мере, и сенат и вместе с ним и народ, восхищаясь
доблестью его, открыто высказывали еще при его жизни, я скажу в предстоящей
речи не как своей, т. е. как речь Антония, а полагая, что она будет вашим
голосом." Антоний читал свою речь с торжественным, грустным лицом и,
голосом выражая эти настроения, он останавливался на том, как чествовали
Цезаря в народном постановлении, называя его священным и неприкосновенным,
отцом отечества, благодетелем и заступником, как никого другого не
называли. При каждом этом названии Антоний взором и рукой обращался к телу
Цезаря, как бы в подтверждение истины своего слова, указывая на
действительность. При каждой из этих характеристик он слегка вскрикивал,
смешивая плач с негодованием. Там, где народное постановление называло
Цезаря отцом отечества, он прибавил: "Это свидетельство справедливости".
При словах о том, что Цезарь священен и неприкосновенен, Антоний добавил,
что всякий прибегавший к нему находился в безопасности. "Не другой, -
сказал он, - кто прибегал к нему, а он сам, неприкосновенный и священный,
убит нами; не силой взял он, как тиран, эти почести, которых не просил. Мы
- презренные рабы, если мы даруем их недостойным, когда они этого и не
просят. Однако вы нас защищаете от упрека, что мы рабы, верные граждане,
тем, что вы и теперь такой же почестью наделяете умершего". 145. И тогда
Антоний прочитал клятву, что все всеми силами будут охранять Цезаря и тело
его, и что уклоняющиеся от защиты его, если бы кто на него покусился, будут
вне закона. Повысив голос и подняв руку по направлению к Капитолию, Антоний
сказал: "Я готов, Юпитер Отеческий и боги, мстить, как я клятвенно обещал.
Так как сенаторы полагают, что состоявшееся решение будет полезным, я молю
богов, чтоб оно действительно оказалось таковым". Тогда поднялся большой
шум в сенате особенно потому, что это было направлено явно против него.
Антоний, успокаивая сенат и как бы беря свои слова обратно, сказал: "Похоже
на то, что случившееся не является делом рук человека, а какого-то демона.
Следует заботиться больше о настоящем, чем о прошлом. Будущее сулит нам
бoльшие опасности, чем, пожалуй, даже настоящее; мы вернемся к старым
восстаниям; все благородное, что есть в городе, будет уничтожено. Отдадим
последние проводы этому святому в мир блаженный и запоем в память его
установленное печальное песнопение".

146. Сказав это, Антоний поднял одежду, как одержимый, и, подпоясавшись,
чтобы освободить руки, стоял у катафалка, как на сцене, припадая к нему и
снова поднимаясь, воспевал его сначала как небесного бога и в знак веры в
рождение бога поднял руки, перечисляя при этом скороговоркой войны Цезаря,
его сражения и победы, напоминая, сколько он присоединил к отечеству
народов и сколько он прислал добычи, высказывал восхищение всем этим и
непрерывно выкрикивал: "Он был один непобедим из всех, кто с ним сражался.
Ты, единственный за триста лет, защищал поруганное отечество; когда
единственный раз дикие народы напали на Рим и сожгли его, ты их поставил на
колени". Еще много другого он сказал в своем священнословии и, перестроив
свой голос с торжественного на грустный лад, оплакивал Цезаря как друга,
потерпевшего несправедливости, поклялся, что желает отдать свою жизнь за
жизнь Цезаря. Затем, легко перейдя в тон, выражающий скорбь, Антоний
обнажил труп Цезаря и на кончике копья размахивал его одеждой, растерзанной
ударами и обагренной его кровью. Тут народ вторил Антонию большим плачем,
как хор, а излив скорбь, преисполнился опять гневом. Когда после этих слов,
по обычаю отцов, хоры стали петь другие заплачки, посвященные ему, и
перечислять снова деяния и страдания Цезаря, во, время этого плача сам
Цезарь, казалось, заговорил, упоминая поименно, сколько врагов своих он
облагодетельствовал и, как бы удивившись, говорил о самих убийцах: "Зачем я
спас своих будущих убийц?" Тогда народ больше не выдержал: он не мог
понять, что все его убийцы, кроме одного Децима, будучи пленными после
мятежа Помпея, вместо того, чтобы понести наказания, были выдвинуты Цезарем
на высокие должности и места начальников провинций и войск и, тем не менее,
злоумышляли против него, а Децим был удостоен даже стать нареченным сыном
его.

147. В таком состоянии, когда дело было близко к рукопашной, кто-то поднял
над ложем сделанную из воска статую Цезаря: тела его, так как оно лежало на
ложе, не было видно. При помощи механизма статуя поворачивалась во все
стороны, и видны были 23 зверски нанесенные ему раны по всему телу и лицу.
Этого зрелища народ не стерпел, так как это его удручало. Он вскричал и
окружил сенат, где был убит Цезарь, и поджег его, а убийц, которые заранее
бежали, искали, бегая повсюду. Народ был в таком исступлении от гнева и
печали, что он бывшего трибуна Цинну, носившего одно имя с их претором
Цинной, агитировавшим против Цезаря, не будучи в состоянии выслушать
разъяснения об этом имени, зверски растерзал на части, причем не было
найдено ни одной части его трупа, чтобы предать его погребению. Они хотели
поджечь дома и других римлян, и лишь с трудом удалось их удержать от этого
поджога, причем домовладельцы защищались, а соседи их упрашивали
воздержаться от поджога. Тем не менее толпа угрожала, что на следующий день
она придет с оружием в руках.

148. Убийцы тайком бежали из города. Народ, вернувшись опять к ложу Цезаря,
понес его на Капитолий, как святыню, для погребения в храме и для
водворения его среди богов. Когда жрецы этому воспротивились, они поставили
ложе опять на форуме, где издревле находится у римлян дворец царей, сложили
в одно место деревянные предметы, скамейки, которых было множество на
площади, и тому подобные предметы и, наложив на эту кучу роскошнейшее
убранство - некоторые прибавляли от себя венки и многие дары, - зажгли
костер и всю ночь пробыли все вместе около него; там был воздвигнут первый
алтарь, теперь же там стоит храм обожествленного Цезаря. Приемный сын его,
Октавий, переменивший свое имя на имя Цезаря и шедший по пятам своего
нареченного отца при управлении государством, укрепил еще больше созданную
Цезаре