сияли  на
вершинах. Кровь стекала по ногам изувеченного быка и закипала в траве.  И,
услышав стон быка, я заглянул ему в глаза и  увидел  смерть  быка  и  свою
смерть и пал на землю в неизмеримых страданиях.
   - Путник, - воскликнул тогда мальчик с лицом, розовым, как заря,  -  ты
извиваешься, и пена клокочет в углах твоих губ. Черная болезнь вяжет  тебя
канатами своих судорог.
   - Баграт-Оглы, - ответил я изнемогая, - в глазах твоего  быка  я  нашел
отражение всегда  бодрствующей  злобы  соседей  наших  Мемед-ханов.  В  их
влажной глубине я нашел зеркала,  в  которых  разгораются  зеленые  костры
измены соседей наших Мемед-ханов. Мою юность, убитую бесплодно, увидел я в
зрачках изувеченного быка и мою  зрелость,  пробивавшуюся  сквозь  колючие
изгороди равнодушия. Пути Сирии,  Аравии  и  Курдистана,  измеренные  мною
трижды, нахожу я в глазах твоего быка, о, Баграт-Оглы, и их плоские  пески
не оставляют мне  надежды.  Ненависть  всего  мира  вползает  в  отверстые
глазницы твоего быка. Беги же  от  злобы  соседей  наших  Мамед-ханов,  о,
Баграт-Оглы, и пусть старый заклинатель змей взвалит  на  себя  корзину  с
удавами и бежит с тобою рядом...
   И,  огласив  ущелье  стоном,  я  поднялся  на  ноги.  Я  ощутил  аромат
эвкалиптов и ушел прочь. Многоголовый  рассвет  взлетел  над  горами,  как
тысяча лебедей. Бухта Трапезунда блеснула вдали  сталью  своих  вод.  И  я
увидел море и желтые борты фелюг. Свежесть трав переливалась на развалинах
византийской стены. Базары Трапезунда и ковры Трапезунда  предстали  предо
мной. Молодой горец встретился мне у поворота в город. На  вытянутой  руке
его сидел кобчик с закованной лапой.  Походка  горца  была  легка.  Солнце
всплывало над  нашими  головами.  И  внезапный  покой  сошел  в  мою  душу
скитальца.



        ХОДЯ

   Неумолимая ночь. Разящий ветер. Пальцы мертвеца перебирают  обледенелые
кишки Петербурга. Багровые аптеки стынут на углах. Фармацевт уронил  набок
расчесанную головку. Мороз взял аптеку  за  фиолетовое  сердце,  и  сердце
аптеки издохло.
   Никого на Невском. Чернильные пузыри лопаются в небе.  Два  часа  ночи.
Неумолимая ночь.
   Девка и личность сидят на перилах кафе "Бристоль". Две скулящие  спины.
Две иззябшие вороны на голом кусте.
   - ...Ежели волей сатаны вы наследуете усопшему императору, то ведите за
собой народные  массы,  матереубийцы...  Но,  шалишь...  Они  держатся  на
латышах, а латыши - это монголы, Глафира.
   У личности по обеим сторонам лица висят щеки, как мешки старьевщика.  У
личности в порыжелых зрачках бродят раненые коты.
   - ...Христом молю вас, Аристарх Терентьич,  отойдите  на  Надеждинскую.
Когда я с мужчиной - кто же познакомится?..
   Китаец в кожаном проходит мимо. Он поднимает буханку хлеба над головой.
Он отмечает голубым ногтем линию на корке.  Фунт.  Глафира  поднимает  два
пальца. Два фунта.
   Тысяча пил стонет в  окостенелом  снегу  переулков.  Звезда  блестит  в
чернильной тверди.
   Китаец остановившись бормочет сквозь стиснутые зубы:
   - Ты грязный, э?
   - Я чистенькая, товарищ.
   - Фунт.
   На Надеждинской зажигаются зрачки Аристарха.
   - Милый, - хрипло говорит  девка,  -  со  мной  папаша  крестный...  Ты
разрешишь ему поспать у стенки?..
   Китаец медлительно кивает головой. О мудрая важность Востока!
   - Аристарх Терентьич, - прижимаясь к струящемуся кожаному плечу, кличет
девка небрежно, - мой знакомый просют вас до себе в компанию...
   Личность полна оживления.
   - По причинам от дирекции не зависящим - не у дел, - шепчет она,  играя
плечами, - а было прошлое с  кое-какой  начинкой.  Именно.  Весьма  лестно
познакомиться - Шереметев.
   В гостинице им дали ханжи и не потребовали денег.
   Поздно ночью китаец слез с кровати и пошел во тьму.
   - Куда? - просипела Глафира, суча ногами.
   Китаец подошел к Аристарху, всхрапывавшему на полу  у  рукомойника.  Он
тронул старика за плечо и показал глазами на Глафиру.
   - Отчего же, Васюк, - пролепетал с полу Аристарх,  -  ты  обязательный,
право. - И мелким шажком побежал к кровати.
   - Уйди, пес, - сказала Глафира, - убил меня твой китаец.
   - Она  не  слушается,  Васюк,  -  прокричал  Аристарх  поспешно,  -  ты
приказал, а она не слушается.
   - Ми, друг, - сказал китаец. - Он можно. Э, стерфь...
   - Вы пожилые, Аристарх Терентьич, -  прошептала  девушка,  укладывая  к
себе старика, - а какое у вас понятие?
   Точка.



        У БАТЬКИ НАШЕГО МАХНО

   Шестеро махновцев изнасиловали минувшей  ночью  прислугу.  Проведав  об
этом на утро, я решил узнать, как выглядит  женщина  после  изнасилования,
повторенного шесть раз. Я застал ее в кухне. Она стирала, наклонившись над
лоханью.  Это  была  толстуха  с  цветущими   щеками.   Только   неспешное
существование на плодоносной украинской земле может налить еврейку  такими
коровьими соками. Ноги девушки  жирные,  кирпичные,  раздутые,  как  шары,
воняли приторно, как только что вырезанное мясо. И мне показалось, что  от
вчерашней ее девственности  остались  только  щеки,  воспламененные  более
обыкновенного, и глаза, устремленные книзу.
   Кроме прислуги, в кухне сидел еще  казаченок  Кикин,  рассыльный  штаба
батьки нашего Махно. Он слыл в штабе  дурачком  и  ему  ничего  не  стоило
пройтись на голове в самую неподходящую минуту.
   Не раз случалось мне  заставать  его  перед  зеркалом.  Выгнув  ногу  с
продранной  штаниной,  он  подмигивал  самому  себе,  хлопал   по   голому
мальчишескому пузу, неистово пел и корчил победоносные гримасы, от которых
сам же и помирал со смеху.
   Сегодня я снова застал  его  за  особенной  работой:  он  наклеивал  на
германскую каску полосы золоченой бумаги.
   - Ты скольких вчера отпустила, Рухля? - сказал  он  и,  сощурив  глаза,
осмотрел свою разукрашенную каску.
   Девушка молчала.
   - Ты шестерых отпустила, - продолжал мальчик, - а есть которые бабы  до
двадцати человек могут отпустить.
   - Принеси воды, - сказала девушка.
   Кикин принес со двора ведро воды. Шаркая босыми ногами, он прошел потом
к зеркалу, нахлобучил на себя  каску  с  золотыми  лентами  и  внимательно
осмотрел свое отражение. Потом вид зеркала увлек  его.  Засунув  пальцы  в
ноздри, мальчик жадно следил за тем, как изменяется под давлением  изнутри
форма его носа.
   - Я из штаба уйду, - обернулся он к еврейке, - ты никому  не  сказывай,
Рухля. Стеценко в эскадрон меня берет. Там по крайности обмундирование,  в
чести будешь, и товарищей найду бойцовских, не то, что здесь,  барахольная
команда... Вчера, как тебя  поймали,  а  я  за  голову  держал,  я  Матвей
Васильичу говорю: что же,  говорю,  Матвей  Васильич,  вот  уже  четвертый
переменяется, а я все держу, да держу. Вы уже второй раз, Матвей Васильич,
сходили, а когда я есть малолетний мальчик и не вашей компании,  так  меня
каждый может обижать... Ты, Рухля, сама небось слыхала евонные эти  слова,
мы, - говорит, - Кикин, никак тебя не обидим, вот дневальные все  пройдут,
потом и ты сходишь... Так вот они меня и допустили, как  же...  Это  когда
они тебя уже в лесок тащили, Матвей Васильич мне и говорит: сходи,  Кикин,
ежели желаешь. Нет, - говорю, - Матвей Васильич, не желаю я опосля  Васьки
ходить, всю жизнь плакаться...
   Кикин сердито засопел и умолк. Он лег на пол  и  уставился  в  даль,  -
босой, длинный, опечаленный, с голым животом и  сверкающей  каской  поверх
соломенных волос.
   - Вот народ рассказывает за махновцев, за их геройство, -  произнес  он
угрюмо, - а мало-мало соли с ними поешь, так вот они - видно,  что  каждый
камень за пазухой держит...
   Еврейка подняла от лохани свое налитое кровью лицо,  мельком  взглянула
на  мальчика  и  пошла  из  кухни  тем  трудным  шагом,  какой  бывает   у
кавалериста, когда он после долгого  перехода  ставит  на  землю  затекшие
ноги.
   Оставшись один,  мальчик  обвел  кухню  скучающим  взглядом,  вздохнул,
уперся ладонями в пол, закинул ноги и, не шевеля торчащими пятками, быстро
заходил на руках.



        В ЩЕЛОЧКУ

   Есть у меня знакомая -  мадам  Кебчик.  В  свое  время,  уверяет  мадам
Кебчик, она меньше пяти рублей "ни за какие благи" не брала. Теперь у  нее
семейная квартира, и в семейной квартире две девицы  -  Маруся  и  Тамара.
Марусю берут чаще, чем Тамару.
   Одно окно из комнаты девушек выходит на улицу, другое  -  отдушина  под
потолком, в ванную. Я увидел это и сказал Фанни Осиповне Кебчик:
   - По вечерам вы будете приставлять лестницу к окошечку, что в ванной. Я
взбираюсь на лестницу и заглядываю в комнату к Марусе. За это пять рублей.
   Фанни Осиповна сказала:
   - Ах, какой балованный мужчина! - И согласилась.
   По пяти рублей она получала нередко.  Окошечком  я  пользовался  тогда,
когда у Маруси бывали гости. Все  шло  без  помех,  но  однажды  случилось
глупое происшествие.
   Я стоял на лестнице. Электричества  Маруся,  к  счастью,  не  погасила.
Гость был в  этот  раз  приятный,  непритязательный  и  веселый  малый,  с
безобидными этакими и длинными усами. Раздевался он  хозяйственно:  снимет
воротник, взглянет в зеркало, найдет у себя под усами  прыщик,  рассмотрит
его и выдавит платочком. Снимет ботинку  и  тоже  исследует  -  нет  ли  в
подошве из®яну.
   Они поцеловались,  разделись  и  выкурили  по  папироске.  Я  собирался
слезать. И в  это  мгновение  я  почувствовал,  что  лестница  скользит  и
колеблется подо мною. Я цепляюсь за окошко и  вышибаю  форточку.  Лестница
падает с грохотом. Я вишу под потолком. Во всей квартире  гремит  тревога.
Сбегаются  Фанни  Осиповна,  Тамара  и  неведомый  мне  чиновник  в  форме
министерства финансов. Меня снимают. Положение мое жалкое. В ванную входят
Маруся и долговязый  гость.  Девушка  всматривается  в  меня,  цепенеет  и
говорит тихо:
   - Мерзавец, ах какой мерзавец...
   Она замолкает, обводит всех  нас  бессмысленным  взглядом,  подходит  к
долговязому, целует отчего-то его руку и плачет. Плачет и говорит, целуя:
   - Милый, боже мой, милый...
   Долговязый стоит дурак дураком. У меня непреодолимо  бьется  сердце.  Я
царапаю себе ладони и ухожу к Фанни Осиповне.
   Через несколько минут Маруся знает все. Все известно и все забыто. Но я
думаю: отчего девушка целовала долговязого?
   - Мадам Кебчик, - говорю я, - приставьте лестницу в  последний  раз.  Я
дам вам десять рублей.
   -  Вы  слетели  с  ума,  как  ваша  лестница,  -  отвечает  хозяйка   и
соглашается.
   И вот я снова стою у отдушины заглядываю снова и вижу -  Маруся  обвила
гостя тонкими руками, она целует его медленными поцелуями и из глаз у  нее
текут слезы.
   - Милый мой, - шепчет она, - боже мой,  милый  мой,  -  и  отдается  со
страстью возлюбленной. И лицо у нее такое, как будто один  есть  у  нее  в
мире защитник - долговязый.
   И долговязый деловито блаженствует.



        СКАЗКА ПРО БАБУ

   Жила была баба, Ксенией звали.  Грудь  толстая,  плечи  круглые,  глаза
синие. Вот какая баба была. Кабы нам с вами!
   Мужа на войне убили. Три года баба без мужа прожила, у  богатых  господ
служила. Господа на день три раза горячее  требовали.  Дровами  не  топили
никак, - углем. От углей жар невыносимый, в углях огненные розы тлеют.
   Три года баба для  господ  готовила  и  честная  была  с  мужчинами.  А
грудь-то пудовую куда денешь? Вот подите же!
   На четвертый год к доктору пошла, говорит:
   - В голове у меня тяжко: то огнем полыхает, а то слабну...
   А доктор возьми да ответь:
   - Нешто у вас на дворе мало парней бегает? Ах ты, баба...
   - Не осмелиться мне, - плачет Ксения, - нежная я...
   И верно, что нежная. Глаза у Ксении синие с горьковатою слезой.
   Старуха Морозиха тут все дело спроворила.
   Старуха Морозиха на всю  улицу  повитуха  и  знахарка  была.  Такие  до
бабьего чрева безжалостные. Им бы паровать, а там хоть трава не расти.
   - Я, - грит, - тебя, Ксения,  обеспечу.  Суха  земля  потрескалась.  Ей
божий дождик надобен. В бабе грибок ходить должен, сырой, вонюченькой.
   И привела. Валентин Иванович называется. Неказист, да затейлив  -  умел
песни складать. Тела никакого, волос длинный, прыщи радугой  переливаются.
А Ксении бугай, что ли, нужен? Песни складает и мужчина -  лучше  во  всем
мире не найти. Напекла баба блинов со сто, пирог с изюмом.  На  кровати  у
Ксении три перины положены, а подушек шесть, все пуховые, - катай, Валя!
   Приспел вечер, сбилась компания в комнатенке за кухней, все  по  стопке
выпили. Морозиха шелковый платочек надела, вот  ведь  какая  почтенная.  А
Валентин бесподобные речи ведет:
   - Ах, дружочек  мой  Ксения,  заброшенный  я  на  этом  свете  человек,
замордованный я юноша. Не думайте обо мне как-нибудь легкомысленно. Придет
ночь со звездами и с черными веерами - разве выразишь душу  в  стихе?  Ах,
много во мне этой застенчивости...
   Слово по слово. Выпили, конечно, водки две бутылки полных, а вина и все
три. Много не говорить, а пять рублей на угощение пошло, - не шутка!
   Валентин мой румянец получил прямо коричневый и стихи сказывает  таково
зычно.
   Морозиха от стола тогда отодвинулась.
   - Я, - говорит, - Ксеньюшка, отнесусь, господь со мной,  -  промеж  вас
любовь будет. Как, - говорит, - вы на лежанку ляжете,  ты  с  него  сапоги
сними. Мужчины, - на них не настираешься...
   А хмель-то играет. Валентин себя как за волосы цапнет, крутит их.
   - У меня, - говорит, - виденья. Я как выпью - у меня виденья. Вот  вижу
я - ты, Ксения, мертвая, лицо у тебя омерзительное. А я  поп  -  за  твоим
гробом хожу и кадилом помахиваю.
   И тут он, конечно, голос поднял.
   Ну, не больше чем женщина,  она-то.  Само  собой  она  уже  и  кофточку
невзначай расстегнула.
   - Не кричите, Валентин Иванович, - шепчет баба, - не  кричите,  хозяева
услышат...
   Ну, рази остановишь, когда ему горько сделалось?
   - Ты  меня  вполне  обидела,  -  плачет  Валентин  и  качается,  -  ах,
люди-змеи, чего захотели, душу купить захотели... Я,  -  грит,  -  хоть  и
незаконнорожденный, да дворянский сын... видала, кухарка?
   - Я вам ласку окажу, Валентин Иванович...
   - Пусти.
   Встал и дверь распахнул.
   - Пусти. В мир пойду.
   Ну, куда ему итти, когда  он,  голубь,  пьяненькой.  Упал  на  постелю,
обрыгал, извините, простынки и заснул, раб божий.
   А Морозиха уж тут.
   - Толку не будет, - говорит, - вынесем.
   Вынесли  бабы  Валентина  на  улицу  и  положили  его   в   подворотне.
Воротились, а хозяйка ждет уже в чепце и в богатейших  кальсонах;  кухарке
своей замечание сделала.
   - Ты по ночам мужчин принимаешь и безобразишь тоже самое. Завтра  утром
получи вид  и  прочь  из  моего  честного  дома.  У  меня,  -  говорит,  -
дочь-девица в семье...
   До синего рассвету плакала баба в сенцах, скулила:
   - Бабушка Морозиха, ах, бабушка Морозиха, что ты  со  мной,  с  молодой
бабой, исделала? Себя мне стыдно, и как я глаза на божий  свет  подыму,  и
что я в ем, в божьем свете, увижу?..
   Плачет баба, жалуется, среди  изюмных  пирогов  сидючи,  среди  снежных
пуховиков, божьих лампад и виноградного вина. И теплые плечи ее колышутся.
   - Промашка, - отвечает ей Морозиха, -  тут  попроще  был  надобен,  нам
Митюху бы взять...
   А утро завело уж свое хозяйство. Молочницы по домам уже ходят.  Голубое
утро с изморозью.



        СТАРАТЕЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА

   Три махновца - Гнилошкуров и  еще  двое  -  условились  с  женщиной  об
любовных услугах. За два фунта сахару она согласилась принять троих, но на
третьем не выдержала и закружилась по комнате. Женщина выбежала во двор  и
повстречалась во дворе с Махно. Он перетянул ее арапником и рассек верхнюю
губу, досталось и Гнилошкурову.
   Это случилось утром в девятом часу, потом прошел день в хлопотах, и вот
ночь и идет дождь,  мелкий  дождь,  шепчущий,  неодолимый.  Он  шуршит  за
стеной, передо мной в окне висит единственная звезда. Каменка потонула  во
мгле; живое гетто налито живой  тьмой,  и  в  нем  идет  неумолимая  возня
махновцев. Чей-то конь ржет тонко,  как  тоскующая  женщина,  за  околицей
скрипят бессонные  тачанки,  и  канонада  затихая  укладывается  спать  на
черной, на мокрой земле.
   И только на далекой улице пылает  окно  атамана.  Ликующим  прожектором
взрезывает оно нищету осенней ночи и  трепещет,  залитое  дождем.  Там,  в
штабе батько, играет духовой оркестр в честь Антонины  Васильевны,  сестры
милосердия, ночующей у Махно в первый раз.  Меланхолические  густые  трубы
гудят все сильнее, и партизаны, сбившись под моим окном, слушают  громовой
напев старинных маршей. Их трое сидит  под  моим  окном  -  Гнилошкуров  с
товарищами, потом Кикин подкатывается  к  ним,  бесноватый  казаченок.  Он
мечет ноги в воздух, становится на руки,  поет  и  верещит  и  затихает  с
трудом, как после припадка.
   - Овсяница, - шепчет вдруг Гнилошкуров, -  овсяница,  -  говорит  он  с
тоской, - отчего этому быть возможно, когда она после меня двоих свезла  и
вполне благополучно... И тем более подпоясуюсь я, она мне такое  закидает,
пожилой, говорит, мерси за компанию, вы мне приятный...  Анелей,  говорит,
звать меня, такое у меня имя Анеля... И вот, Овсяница,  я  так  раскладаю,
что она с утра гадкой зелени наелась, она наелась, и тут  Петька  наскочил
на наше горе...
   - Тут Петька наскочил, - сказал пятнадцатилетний  Кикин,  усаживаясь  и
закурил папиросу. - Мужчина, она Петьке говорит, будьте настолько любезны,
у меня последняя сила уходит, и как вскочит, завинтилась винтом, а  ребята
руки расставили, не выпущают ее из дверей, а она сыпит и сыпит... -  Кикин
встал, засиял глазами и захохотал. - Бежит она, а в дверях батько... Стоп,
говорит, вы, без сомнения, венерическая, на этом же месте вас подрубаю,  и
как вытянет ее, и она, видать, хотит ему свое сказать.
   - И то сказать, - вступает тут, перебивая Кикина, задумчивый  и  нежный
голос Петьки Орлова, - и то сказать, что  есть  жады  между  людьми,  есть
безжалостные жады... Я сказывал ей - нас трое, Анеля, возьми себе подругу,
поделись сахаром, она тебе подсобит... Нет, говорит, я  на  себя  надеюсь,
что выдержу, мне троих детей прокормить, неужели я девица какая-нибудь...
   - Старательная женщина - уверил Петьку Гнилошкуров,  все  еще  сидевший
под моим окном, - старательная до последнего...
   И он умолк. Я услышал снова шум воды. Дождь по-прежнему лепечет и  ноет
и стенает по крышам. Ветер подхватывает его и гнет на  бок.  Торжественное
гудение труб замолкает на дворе  Махно.  Свет  в  его  комнате  уменьшился
наполовину. Тогда встал с лавочки  Гнилошкуров  и  переломил  своим  телом
мутное  мерцание  луны.  Он  зевнул,  заворотил  рубаху,  почесал   живот,
необыкновенно белый, и пошел в сарай спать.  Нежный  голос  Петьки  Орлова
поплыл за ним по следам.
   - Был в Гуляй-Поле пришлый мужик Иван Голубь, - сказал  Петька,  -  был
тихий мужик, непьющий, веселый в работе, много на себя ставил и подорвался
на смерть... Жалели его люди в Гуляй-Поле и всем селом  за  гробом  пошли,
чужой был, а пошли...
   И подойдя к самой двери сарая, Петька забормотал об умершем  Иване,  он
бормотал все тише, душевнее.
   - Есть безжалостные между людей, - ответил ему Гнилошкуров, засыпая,  -
есть, это верное слово...
   Гнилошкуров заснул, с ним еще двое, и только я остался  у  окна.  Глаза
мои испытывают безгласную тьму, зверь воспоминаний  скребет  меня,  и  сон
нейдет.
   ...Она сидела с утра на  главной  улице  и  продавала  ягоды.  Махновцы
платили ей отменными бумажками. У нее было пухлое легкое  тело  блондинки.
Гнилошкуров, выставив  живот,  грелся  на  лавочке.  Он  дремал,  ждал,  и
женщина,  спеша  расторговаться,  устремляла  на  него   синие   глаза   и
покрывалась медленным нежным румянцем.
   - Анеля, - шепчу я ее имя, - Анеля...