под груди и покачала их.
   - Что сидишь невесел, голову повесил?.. Поди сюда...
   Я не двинулся с места. Вера подняла рубаху к животу  и  снова  села  на
кровать.
   - Или денег пожалел?
   - Моих денег не жалко...
   Я сказал это рвущимся голосом.
   - Почему так - не жалко?.. Или ты вор?..
   - Я не вор.
   - Нинкуешь у воров?..
   - Я мальчик.
   - Я вижу, что не корова, - пробормотала Вера. Глава ее  слипались.  Она
легла и, притянув меня к себе, Стала шарить по моему телу.
   - Мальчик, - закричал я, - ты понимаешь, мальчик у армян...
   О, боги моей  юности!..  Из  двадцати  прожитых  лет  -  пять  ушло  на
придумывание повестей, тысячи повестей, сосавших мозг. Они лежали  у  меня
на сердце, как жаба на камне. Сдвинутая силой  одиночества,  одна  из  них
упала на землю.  Видно,  на  роду  мне  было  написано,  чтобы  тифлисская
проститутка  сделалась  первой  моей   читательницей.   Я   похолодел   от
внезапности моей выдумки и рассказал ей историю о мальчике у  армян.  Если
бы я меньше и ленивей думал о своем ремесле, - я заплел бы пошлую  историю
о  выгнанном  из  дому  сыне  богатого  чиновника,   об   отце-деспоте   и
матери-мученице. Я не  сделал  этой  ошибки.  Хорошо  придуманной  истории
незачем походить на действительную жизнь; жизнь  изо  всех  сил  старается
походить на хорошо придуманную историю. Поэтому  и  еще  потому,  что  так
нужно было моей слушательнице - я родился в  местечке  Алешки,  Херсонской
губернии. Отец работал чертежником в конторе речного пароходства. Он дни и
ночи бился над чертежами, чтобы дать нам, детям, образование, но мы  пошли
в мать, лакомку и хохотунью. Десяти лет я стал  воровать  у  отца  деньги,
подросши убежал в Баку, к родственникам матери.  Они  познакомили  меня  с
армянином Степаном Ивановичем. Я сошелся с ним, и мы прожили вместе четыре
года...
   - Да лет-то тебе сколько было тогда?..
   - Пятнадцать...
   Вера ждала злодейств от армянина, развратившего меня. Тогда я сказал:
   - Мы прожили четыре года. Степан Иванович оказался самым  доверчивым  и
щедрым человеком  из  всех  людей,  каких  я  знал,  самым  совестливым  и
благородным. Всем приятелям он верил на слово. Мне бы за эти  четыре  года
изучить ремесло, - я не ударил пальцем о палец... У меня  другое  было  на
уме -  биллиард...  Приятели  разорили  Степана  Ивановича.  Он  выдал  им
бронзовые векселя, друзья представили их ко взысканию...
   Бронзовые векселя... Сам не знаю, как взбрели  они  мне  на  ум.  Но  я
сделал правильно, упомянув о них. Вера поверила всему, услышав о бронзовых
векселях. Она закуталась в шаль, шаль заколебалась на ее плечах.
   ...Степан Иванович разорился. Его выгнали из квартиры, мебель продали с
торгов. Он поступил приказчиком на выезд. Я не стал жить с ним, с нищим, и
перешел к богатому старику, церковному старосте...
   Церковный староста - это было украдено у  какого-то  писателя,  выдумка
ленивого сердца, не захотевшего потрудиться над рождением живого человека.
   Церковный староста - сказал я, и глаза Веры мигнули, ушли  из-под  моей
власти. Тогда, чтобы поправиться, я сдвинул астму в желтую грудь  старика,
припадки астмы, сиплый свист удушья в желтой груди.  Старик  вскакивал  по
ночам с постели и дышал со стоном в бакинскую керосиновую ночь.  Он  скоро
умер. Астма удавила его. Родственники прогнали меня. И вот - я в  Тифлисе,
с двадцатью рублями в кармане, с теми самыми, которые Вера  пересчитала  в
подворотне на Головинском. Номерной гостиницы, в  которой  я  остановился,
обещал мне богатых  гостей,  но  пока  он  приводит  только  духанщиков  с
вываливающимися животами... Эти люди любят свою страну, свои  песни,  свое
вино и топчут чужие души и чужих женщин, как деревенский вор топчет огород
соседа...
   И я стал  молоть  про  духанщиков  вздор,  слышанный  мною  когда-то...
Жалость к себе разрывала мне сердце. Гибель казалась  неотвратимой.  Дрожь
горя и вдохновения корчила меня. Струи леденящего пота  потекли  по  лицу,
как змеи, пробирающиеся по траве, нагретой солнцем. Я замолчал, заплакал и
отвернулся. История была кончена. Керосинка давно потухла. Вода закипела и
остыла. Резиновая кишка свисала со стены. Женщина неслышно пошла  к  окну.
Передо мной двигалась ее спина,  ослепительная  и  печальная.  В  окне,  в
уступах гор, загорался свет.
   - Чего  делают,  -  прошептала  Вера  не  оборачиваясь,  -  боже,  чего
делают...
   Она протянула голые руки и развела створки окна. На улице  посвистывали
остывающие камни. Запах  воды  и  пыли  шел  по  мостовой...  Голова  Веры
пошатывалась.
   - Значит - бляха... Наша сестра - стерва...
   Я понурился.
   - Ваша сестра - стерва...
   Вера обернулась ко мне. Рубаха косым клочком лежала на ее теле.
   - Чего делают, - повторила женщина громче. - Боже, чего делают... Ну, а
баб ты знаешь?..
   Я приложил обледеневшие губы к ее руке.
   - Нет... Откуда мне их знать, кто меня допустит?
   Голова моя тряслась у ее груди, свободно вставшей надо мною.  Оттянутые
соски толкались о мои щеки.  Раскрыв  влажные  веки,  они  толкались,  как
телята. Вера сверху смотрела на меня.
   - Сестричка, - прошептала она,  опускаясь  на  пол  рядом  со  мной,  -
сестричка моя, бляха...
   Теперь скажите, мне хочется спросить об этом,  скажите,  видели  ли  вы
когда-нибудь,  как  рубят  деревенские  плотники  избу   для   своего   же
собрата-плотника, как споро, сильно и счастливо  летят  стружки  прочь  от
обтесываемого бревна?.. В ту  ночь  тридцатилетняя  женщина  обучила  меня
своей науке. Я узнал в ту ночь  тайны,  которых  вы  не  узнаете,  испытал
любовь, которой вы не  испытаете,  услышал  слова  женщины,  обращенные  к
женщине. Я забыл их. Нам не дано помнить это.
   Мы заснули на  рассвете.  Нас  разбудил  жар  наших  тел,  жар,  камнем
лежавший в кровати. Проснувшись, мы засмеялись друг другу. Я  не  пошел  в
этот день в типографию. Мы пили чай на майдане, на базаре старого  города.
Мирный турок налил нам из завернутого в полотенце самовара чай,  багровый,
как кирпич, дымящийся, как только что пролитая кровь.  В  стенках  стакана
пылало дымное пожарище солнца. Тягучий крик  ослов  смешивался  с  ударами
котельщиков. Под шатрами на выцветших коврах были выставлены в ряд  медные
кувшины. Собаки рылись мордами в воловьих кишках. Караван  пыли  летел  на
Тифлис - город роз  и  бараньего  сала.  Пыль  заносила  малиновый  костер
солнца. Турок подливал нам чаю и на счетах  отсчитывал  баранки.  Мир  был
прекрасен для того, чтобы сделать нам  приятное.  Когда  испарина  бисером
обложила меня - я поставил стакан донышком вверх. Расплачиваясь с  турком,
- я придвинул к Вере две золотых пятирублевки. Полная ее  нога  лежала  на
моей ноге. Она отодвинула деньги и сняла ногу.
   - Расплеваться хочешь, сестричка?..
   Нет, я не хотел расплеваться. Мы уговорились встретиться вечером,  и  я
положил обратно в кошелек два золотых - мой первый гонорар.
   Прошло много лет с тех пор. За это время много раз получал я деньги  от
редакторов, от ученых людей, от  евреев,  торгующих  книгами.  За  победы,
которые были поражениями, за поражения, ставшие победами, за  жизнь  и  за
смерть они платили ничтожную плату, много ниже той, которую  я  получил  в
юности от первой  моей  читательницы.  Но  злобы  я  не  испытываю.  Я  не
испытываю ее потому, что знаю, что не умру, прежде чем  не  вырву  из  рук
любви еще один - и это будет мой последний - золотой.

   1922-1928



        КОЛЫВУШКА (Из книги "Великая Старица")

   Во двор Ивана Колывушки вступило четверо - уполномоченный РИКа  Ивашко,
Евдоким Назаренко, голова сельрады, Житняк, председатель  колхоза,  только
что образовавшегося, и Адриян Моринец. Адриян двигался так,  как  если  бы
башня тронулась  с  места  и  пошла.  Прижимая  к  бедру  переламывающийся
холстинный портфель, Ивашко пробежал мимо сараев  и  вскочил  в  хату.  На
потемневших прялках, у окна, сучили нитку жена Ивана  и  две  его  дочери.
Повязанные косынками, с высокими  тальмами  и  чистыми  маленькими  босыми
ногами - они походили на монашек. Между полотенцами и  дешевыми  зеркалами
висели фотографии прапорщиков, учительниц и горожан на даче. Иван вошел  в
хату вслед за гостями и снял шапку.
   - Сколько податку платит? - вертясь, спросил Ивашко.
   Голова Евдоким, сунув руки в карманы, наблюдал за тем, как летит колесо
прялки.
   Ивашко фыркнул, узнав, что Колывушка платит двести шестнадцать рублей.
   - Бильш не сдужил?..
   - Видно, что не служил...
   Житняк растянул сухие губы,  голова  Евдоким  все  смотрел  на  прялку.
Колывушка, стоявший  у  порога,  мигнул  жене;  та  вынула  из-за  образов
квитанцию и подала уполномоченному РИКа.
   - Семфонд?.. - Ивашко  спрашивал  отрывисто,  от  нетерпения  он  ерзал
ногой, "вдавливая ее в половицы.
   Евдоким поднял глаза и обвел ими хату.
   -  В  этом  господарстве,  -  сказал  Евдоким,  -  все  сдано,  товарищ
представник... В этом господарстве не может того быть, чтобы не сдано...
   Беленые стены низким, теплым куполом сходились  над  гостями.  Цветы  в
ламповых стеклах, плоские шкафы, натертые лавки - все отражало мучительную
чистоту. Ивашко снялся со своего места и побежал с вихляющим  портфелем  к
выходу.
   - Товарищ представник, - Колывушка ступил вслед за ним, -  распоряжение
будет мне или как?..
   - Довидку получишь, - болтая руками, прокричал Ивашко и побежал дальше.
   За  ним  двигался  Адриян  Моринец,  нечеловечески  громадный.  Веселый
виконавец Тымыш мелькнул у ворот, - вслед за Ивашкой. Тымыш мерил длинными
ногами грязь деревенской улицы.
   - У чому справа, Тымыш?..
   Иван  поманил  его  и  схватил  за  рукав.  Виконавец,  веселая  жердь,
перегнулся  и  открыл  пасть,  набитую  малиновым  языком   и   обсаженную
жемчугами.
   - Дом твой под реманент забирают...
   - А меня?..
   - Тебя на высылку...
   И журавлиными своими ногами Тымыш бросился догонять начальство.
   Во дворе у Ивана стояла запряженная лошадь. Красные вожжи были  брошены
на мешки с пшеницей. У погнувшейся липы посреди двора стоял  пень,  в  нем
торчал топор.  Иван  потрогал  рукой  шапку,  сдвинул  ее  и  сел.  Кобыла
подтащила к нему розвальни, высунула язык и сложила его трубочкой.  Лошадь
была жереба, живот ее оттягивался круто. Играя, она  ухватила  хозяина  за
ватное плечо и потрепала его. Иван смотрел себе под ноги. Истоптанный снег
рябил вокруг пня.  Сутулясь,  Колывушка  вытянул  топор,  подержал  его  в
воздухе, на весу, и ударил лошадь по лбу. Одно ухо  ее  отскочило,  другое
прыгнуло и прижалось; кобыла застонала и понесла. Розвальни перевернулись,
пшеница витыми полосами разостлалась по снегу.  Лошадь  прыгала  передними
ногами и запрокидывала морду. У сарая  она  запуталась  в  зубьях  бороны.
Из-под кровавой, льющейся завесы вышли  ее  глаза.  Жалуясь,  она  запела.
Жеребенок повернулся в ней, жила вспухла на ее брюхе.
   - Помиримось, - протягивая ей руку, сказал Иван, - помиримось, дочка...
   Ладонь в его руке была раскрыта. Ухо лошади повисло, глаза  ее  косили,
кровавые кольца сияли вокруг них, шея образовала с  мордой  прямую  линию.
Верхняя губа ее запрокинулась в отчаянии. Она натянула шлею  и  двинулась,
таща прыгавшую борону. Иван отвел за спину руку с топором.  Удар  пришелся
между глаз, в рухнувшем животном еще раз повернулся жеребенок. Описав круг
по двору, Иван подошел к сараю и выкатил на волю веялку.  Он  размахивался
широко и медленно, разбивая машину, и поворачивал топор в тонком  плетении
колес и барабана. Жена в высокой тальме появилась на крыльце.
   - Маты, - услышал Иван далекий голос, - маты, он все погубляет...
   Дверь открылась; из дому, опираясь на палку, вышла старуха в холстинных
штанах. Желтые волосы облегали дыры ее щек, рубаха  висела  как  саван  на
плоском ее теле. Старуха ступила в снег мохнатыми чулками.
   - Кат, - отнимая топор, сказала она сыну,  -  ты  отца  вспомнил?..  Ты
братов, каторжников, вспомнил?..
   Во двор  набрались  соседи.  Мужики  стояли  полукругом  и  смотрели  в
сторону. Чужая баба рванулась и завизжала.
   - Примись, стерво, - сказал ей муж.
   Иван стоял, упершись в стену. Дыхание его, гремя, разносилось по двору.
Казалось, он производит трудную работу, вбирая в себя воздух и  выталкивая
его.
   Дядька Колывушки, Терентий, бегая вокруг ворот, пытался запереть их.
   - Я человек, - сказал вдруг Иван окружившим  его,  -  я  есть  человек,
селянин... Неужто вы человека не бачили?..
   Терентий, толкаясь и приседая, прогнал посторонних. Ворота завизжали  и
с®ехались.  Раскрылись  они  к  вечеру.  Из  них  выплыли  сани,  туго,  с
перекатом, уложенные добром. Женщины  сидели  на  тюках,  как  окоченевшие
птицы. На веревке, привязанная за рога, шла корова. Воз проехал краем села
и утонул в снежной, плоской пустыне. Ветер  мял  снизу  и  стонал  в  этой
пустыне, рассыпая голубые валы. Жестяное небо  стояло  за  ними.  Алмазная
сеть, блестя, оплетала небо.
   Колывушка, глядя прямо перед собой, прошел по улице к сельраде. Там шло
заседание нового колхоза "Видродження". За  столом  распластался  горбатый
Житняк.
   - Перемена нашей жизни, в чем она есть, ця перемена?
   Руки горбуна прижимались к туловищу и снова уносились.
   -  Селяне,  мы  переходим   к   молочно-огородному   направлению,   тут
громаднейшее значение... Батьки и  деды  наши  топтали  чоботами  клад,  в
настоящее время мы его вырываем. Разве это не позор, разве ж то не ганьба,
что, существуя в яких-нибудь шестидесяти верстах  от  центрального  нашего
миста - мы не поладили господарства  на  научных  данных?  Очи  наши  были
затворены, селяне, утекать мы утекали сами от себя... Что такое обозначает
шестьдесят верст, кому это известно?.. В нашей державе это обозначает  час
времени, но и  цей  малый  час  есть  человеческое  наше  имущество,  есть
драгоценность...
   Дверь сельрады раскрылась. Колывушка в литом полушубке и высокой  шапке
прошел к стене. Пальцы Ивашки запрыгали и врылись в бумаги.
   - Посбавленных права голоса, - сказал  он,  глядя  вниз  на  бумаги,  -
прохаю залишить наши сборы...
   За окном,  за  грязными  стеклами,  разливался  закат,  изумрудные  его
потоки. В сумерках деревенской избы в сыром дыму  махорки  слабо  блестели
искры. Иван снял шапку, корона черных его волос развалилась.
   Он подошел к столу, за которым сидел президиум, - батрачка Ивга Мовчан,
голова Евдоким и безмолвный Адриян Моринец.
   - Мир, - сказал Колывушка, протянул  руку  и  положил  на  стол  связку
ключей, - я увольняюсь от вас, мир...
   Железо, прозвенев, легло на почернелые доски. Из тьмы вышло  искаженное
лицо Адрияна.
   - Куда ты пойдешь, Иване?..
   - Люди не приймают, может, земля примет...
   Иван вышел на цыпочках, ныряя головой.
   - Номер, - взвизгнул Ивашко, как только дверь закрылась за ним, - самая
провокация... Он за обрезом пошел, он никуда, кроме  как  за  обрезом,  не
пойдет...
   Ивашко застучал кулаком по столу. К устам его рвались слова о панике  и
о том, чтобы соблюдать спокойствие. Лицо Адрияна снова втянулось в  темный
угол.
   - Не, - сказал он из тьмы, - мабуть, не за обрезом, представник.
   - Маю пропозицию... - вскричал Ивашко.
   Предложение состояло в том, чтобы нарядить стражу у Колывушкиной  хаты.
В стражники выбрали Тымыша, виконавца. Гримасничая, он  вынес  на  крыльцо
венский стул, развалился на нем, поставил у ног своих дробовик и  дубинку.
С высоты крыльца, с высоты деревенского своего трона Тымыш перекликался  с
девками, свистал, выл и постукивал дробовиком. Ночь была  лилова,  тяжела,
как горный цветной камень. Жилы застывших ручьев пролегали в  ней;  звезда
спустилась в колодцы черных облаков.
   Наутро Тымыш донес, что происшествий  не  было.  Иван  ночевал  у  деда
Абрама, у старика, заросшего диким мясом.  С  вечера  Абрам  протащился  к
колодцу.
   - Ты зачем, диду Абрам?..
   - Самовар буду ставить, - сказал дед.
   Они  спали  поздно.  Над  хатами  закурился  дым;  их  дверь  все  была
затворена.
   - Смылся, - сказал Ивашко на собрании колхоза, - заплачем, чи шо?.. Как
вы мыслите, селяне?..
   Житняк, раскинув по столу трепещущие острые локти,  записывал  в  книгу
приметы обобществленных лошадей. Горб его отбрасывал движущуюся тень.
   - Чем нам теперь глотку  запхнешь,  -  разглагольствовал  Житняк  между
делом, - нам теперь все на свете нужно... Дождевиков  искусственных  надо,
распашников надо пружинных, трактора,  насосы...  Это  есть  ненасытность,
селяне... Вся наша держава есть ненасытная...
   Лошади, которых записывал Житняк, все были гнедые и пегие, по именам их
звали "мальчик" и  "жданка".  Житняк  заставлял  владельцев  расписываться
против каждой фамилии.
   Его прервал шум, глухой и дальний топот... Прибой накатывался и плескал
в  Великую  Старицу.  По  разломившейся  улице  повалила  толпа.  Безногие
катились впереди нее. Невидимая  хоругвь  реяла  над  толпой.  Добежав  до
сельрады, люди сменили ноги и построились. Круг обнажился среди них,  круг
вздыбленного  снега,  пустое  место,  как  оставляют  для  попа  во  время
крестного хода. В кругу стоял Колывушка в рубахе навыпуск под жилеткой,  с
белой головой. Ночь посеребрила цыганскую его корону,  черного  волоса  не
осталось в ней. Хлопья снега, слабые птицы,  уносимые  ветром,  пронеслись
под потеплевшим небом. Старик со сломанными ногами,  подавшись  вперед,  с
жадностью смотрел на белые волосы Колывушки.
   - Скажи, Иване, - поднимая руки, произнес старик, - скажи  народу,  что
ты маешь на душе...
   - Куда вы гоните меня, мир, - прошептал Колывушка, озираясь, -  куда  я
пойду... Я рожденный среди вас, мир...
   Ворчанье проползло в рядах. Разбрасывая людей, Моринец выбрался вперед.
   - Нехай робит, - вопль не мог вырваться из могучего  его  тела,  низкий
голос дрожал, - нехай робит... Чью долю он заест?..
   - Мою, - сказал  Житняк  и  засмеялся.  Шаркая  ногами,  он  подошел  к
Колывушке и подмигнул ему.
   - Цию ночку я с бабой переспал, - сказал горбун, - как вставать -  баба
оладий напекла, мы, как кабаны, нашамались с нею, аж газ пущали...
   Горбун умолк, смех его оборвался, кровь ушла из его лица.
   - Ты к стенке нас ставить пришел, - сказал он тише, - ты  тиранить  нас
пришел белой своей головой, мучить нас - только  мы  не  станем  мучиться,
Ваня... Нам это - скука в настоящее время - мучиться.
   Горбун придвигался на тонких вывороченных ногах. Что-то свистело в нем,
как в птице.
   - Тебя убить надо, - прошептал он, догадавшись, - я за пистолью  пойду,
унистожу тебя...
   Лицо его просветлело, радуясь, он тронул руку Колывушки и кинулся в дом
за  дробовиком  Тымыша.  Колывушка,  покачавшись   на   месте,   двинулся.
Серебряный свиток его головы уходил в клубящемся  пролете  хат.  Ноги  его
путались, потом шаг стал тверже. Он повернул по дороге на Ксеньевку.
   С тех пор никто не видел его в Великой Старице.

   Весна, 1930 г.



        БАГРАТ-ОГЛЫ И ГЛАЗА ЕГО БЫКА

   Я увидел у края дороги быка невиданной красоты.
   Склонившись над ним, плакал мальчик.
   - Это Баграт-Оглы, -  сказал  заклинатель  змей,  поедавший  в  стороне
скудную трапезу. - Баграт-Оглы, сын Кязима.
   Я сказал:
   - Он прекрасен, как двенадцать лун.
   Заклинатель змей сказал:
   - Зеленый плащ пророка никогда не прикроет своевольной  бороды  Кязима.
Он был сутяга, оставивший своему сыну нищую хижину, тучных жен и бычка,  к
которому не было пары. Но Алла велик...
   - Алла иль Алла, - сказал я.
   - Алла велик, - повторил старик, отбрасывая от себя корзину с змеями. -
Бык вырос и  стал  могущественнейшим  быком  Анатолии.  Мемед-хан,  сосед,
заболевший завистью, оскопил его этой ночью. Никто не  приведет  больше  к
Баграт-Оглы коров, ждущих  зачатия.  Никто  не  заплатит  Баграт-Оглы  ста
пиастров за любовь его быка. Он  нищ  -  Баграт-Оглы.  Он  рыдает  у  края
дороги.
   Безмолвие гор простирало над  нами  лиловые  знамена.  Снега