курил... Выронил сигарету, но возле самого
пола поймал ее. Снова сунул в рот, но горящим концом. Вовремя это
понял, и перевернул фильтром к губам. Сигарета уже успела
потухнуть.

-- Корнеев, -- умоляюще прошептал я, -- притормози его! Слишком
быстро вращается, удача за неудачей...

Сигарета зажглась сама по себе. Я бросил ее на пол и затоптал -- а
то еще взорвется...

Витька с дублями навалились на колесо, и то начало притормаживать.

-- Глянь по пульту, Привалов! -- велел Корнеев. -- Там есть
тахометр, стрелка должна быть на зеленом секторе.

Я подошел к пульту. С некоторым трудом нашел тахометр, явно
переделанный из зиловского спидометра. Поглядел на стрелку,
подползающую у зеленой черте, и скомандовал Корнееву остановку.

Колесо вращалось, тихо гудя. Корнеев утер со лба пот, потом
кивнул дублям и те дематериализовались.

-- Нормально, Сашка? -- поинтересовался Корнеев.

Я подозрительно огляделся. Закрыл глаза и подпрыгнул на одной
ножке. Не упал.

-- Нормально, -- с облегчением сказал я. -- Что, пойду я работать?

-- Валяй-валяй! -- жизнерадостно заорал Витька. -- Мне еще чертей
расколдовывать, да память им заговаривать, меньше будешь под
ногами мешаться...

Вздохнув я вышел из машинного, на прощание мстительно бросив
Корнееву:

-- Вот будет удивительно, если никто из магистров не узнает о
твоих художествах...

Оставив Витьку размышлять над этим оптимистическим заявлением, я
пошел к себе, в электронный зал. Фортуна явно повернулась ко мне,
я не спотыкался, не налетал на встречных, вежливо поздоровался с
Кивриным, одолжил считавшему посреди коридора Амперяну свою
логарифмическую линейку, вызвал лифт...

И побежал обратно. Амперян, виртуозно пользуясь линейкой, что-то
подсчитывал, записывая в блокнот.

-- Давно из дома, Эдик? -- вкрадчиво поинтересовался я.

-- С утра, -- не поднимая глаз от формул, в которых я опознал
уравнение Сташефа-Кампа, ответил Эдик.

-- Ты же с Ойра-Ойрой... тьфу, с дублем его, домой пошел!

-- Ну... -- Эдик поднял на меня задумчивый взгляд и об®яснил: --
Пошел. А потом думаю, чего я на кровати буду валяться, радостный
и довольный, когда тут самая работа начинается? Выпил
антигореутолитель, и стал экономическую целесообразность процесса
подсчитывать.

-- Целесообразно? -- не зная, как подступиться к главному, спросил
я.

-- Не знаю, -- хмуро признался Эдик. Удача, похоже, его покинула.

-- Корнеев тебе звонил? -- напрямик спросил я.

Эдик обвел взглядом выкрашенный зеленой масляной краской коридор,
мутные плафоны на потолке, и резонно спросил:

-- Куда звонил?

-- Десять минут назад! Сам слышал! -- отчаянно сообщил я. -- Он
спросил, правильно ли соединили, а ты сказал, что нет.

-- Как он спросил?

Я напряг память.

-- Ну... Примерно так: "Эдик, скажи, правильно соединили?"

-- И тот, кто взял трубку, ответил, что "нет", -- закончил
Эдик. -- Что соединились вы неправильно...

Он снова нырнул в свои вычисления, а я, совершенно запутавшись,
пошел дальше.

Итак, отвечал не Амперян.

Но совет оказался правильным, значит, отвечавший тоже был
"удачливым"? Или же неправильным, просто мы еще не
заметили последствий своей ошибки? А как заметишь, неизвестно,
какими они могут быть!

У дверей электронного зала смирно сидел дубль Володи Почкина.
Больше пока никого не было.

-- Скажешь Володе, пусть сам придет, -- грубо сказал я дублю.
Корнеев всегда на меня так влияет. -- Он мне пятерку уже неделю
должен.

Дубль поднял на меня потрясенный взгляд и прошептал:

-- Я не дубль. Я Володя. Могу пропуск показать, с фотографией и
печатью. А пятерку я после обеда занесу...

Было видно, что здоровяк Почкин пребывает в состоянии близком к
шоковому. Я схватился за голову. Потом схватил Володю за плечи,
затащил в зал, и стал отпаивать чаем с бутербродами -- настоящими,
из буфета, а не сотворенными магическим образом. Попутно я
пообещал ему рассчитать за сегодня все задачи, которые он принес
еще неделю назад, а вечером взяться за написание программы для
новых.

Володя медленно приходил в себя. Видимо, еще никто и никогда не
принимал его за дубля, так что с непривычки он был расстроен.

-- Заметку в стенгазету напишешь? -- неожиданно спросил он. Видимо,
отошел.

-- Напишу-напишу! -- радостно сказал я. -- Про Брута?

-- А что он натворил?

-- Не знаю. Но, как-то принято...

-- Нет. Надо про новые плакаты в столовой.

-- Какие плакаты?

Глаза у Почкина загорелись.

-- Ты еще не видел? Посмотри, -- вкрадчиво посоветовал он. --
Пойдешь обедать, и посмотри.

Я пообещал сходить в столовую и посмотреть. Потом пожаловался
Володе, какой был ужасный день: вначале меня приняли за дубля,
потом я Витькиного дубля принял за Витьку, а под конец Володю за
дубля... Язык чесался рассказать про Корнеева и Колесо Фортуны,
но я подавил искушение.

Почкин в ответ ободрил меня рассказом о том, как наши
институтские ребята поодиночке сматывались с затеянного месткомом
празднования трехсотлетия изобретения волшебной палочки, оставляя
вместо себя дублей. Под конец в огромном зале, где проходило
торжество, не осталось ни одного человека: только сотня небрежно
запрограммированных дублей. Когда, наконец, ушедшие работать
магистры и ученики сообразили, что произошло, то дубли оставались
без присмотра уже больше трех часов. К ним отправился Федор
Симеонович.

Вышел он через полчаса, предварительно дематериализовав всех
дублей. На лице его блуждала странная улыбка, но о своих
наблюдениях он никому никогда не рассказывал, а делу Линейного
Счастья начал посвящать еще больше времени, чем раньше.

История мне правдивой не показалась: во-первых, что такого могли
натворить дубли, даже плохо сделанные, а во-вторых, работать
больше чем обычно Федор Симеонович уже никак не мог.

Выпроводив Почкина я, наконец-то, вернулся к "Алдану".
Опасливо включил питание и стал смотреть, как машина тестирует
себя.

Бойко протараторила по бумаге виртуальными литерами пишущая
машинка и "Алдан" ласково заморгал зелеными огоньками.

Усевшись перед перфоратором я взял стопку чистых перфокарт,
составленную девочками программу, и облегченно вздохнул.

Кончились неприятности с Колесом Фортуны и дублями. Жизнь
возвращалась в свою колею.

Ошибался я в этот момент здорово, как никогда. Но о том, что я
ошибаюсь, не знал никто. Даже У-Янус.

Так уж получилось.



        Глава вторая



Товарищ! Мы вместе решили с тобой:

Покушав, посуду убрать за собой.

Автор неизвестен



Где-то около двух я с сожалением оторвался от присмиревшего
"Алдана", встал, потянулся, и направился в столовую. По
пути заглянул к Витьке, потом к Роману, но ни того ни другого не
нашел. Взяв стакан кефира и тарелку жаренной печенки с вермишелью
я направился к своему любимому столику. Знаменит он был тем, что
над ним висел огромный плакат с бодрой надписью: "Смелее,
друзья! Громче щелкайте зубами! Г.Флобер." Время от времени
плакат подновляли, и при этом текст чуть-чуть менялся -- поклонник
Флобера каждый раз пользовался новыми переводами.

Усевшись под словом "щелкайте" я, прежде чем
воспользоваться советом и начать щелкать, глотнул кефира -- тот
оказался вчерашним, если не хуже. Потом, вспомнив слова Почкина,
зашарил глазами по стенам.

Первый из плакатов я увидел на стене напротив. Он гласил:



"Пальцем в солонку? Стой!

Что ты

себе

позволяешь?!

Мало ли где еще

Ты им ковыряешь!"



Поперхнувшись кефиром, я протер очки. Плакат не изменился.
Нормальный, аккуратно нарисованный плакат. Под ним сидели
нормальные, аккуратные девочки из отдела Универсальных
Превращений. Девочки ели борщ, обильно посыпая его солью, и
ничуть не смущаясь необходимостью окунать пальцы в солонку.

Мною овладел исследовательский зуд. Низко пригнувшись над
тарелкой, рассеянно нанизывая на аллюминиевую вилку куски лука,
печенки и вермишелины, я смотрел по сторонам.

Над кассовым аппаратом я обнаружил чудесный, прекрасно
зарифмованный плакат на вечную тему: люди и хлеб.



"Мой знакомый по имени Глеб

Повсюду разбрасывал хлеб.

Не знает, наверное, Глеб,

Как трудно дается хлеб."



Перебрав в памяти всех знакомых ребят я успокоился. Похоже,
имелся в виду не какой-нибудь там конкретный Глеб из НИИЧАВО, а
обобщенный негодяй. Кончиком вилки я извлек из солонки
сероватую соль, посыпал вермишель, и быстренько доел. Закончил
обед кефиром и пошел к выходу. На дверях меня ждал третий
плакат.



"Уходящий товарищ, ты сыт?

Зря спросил. Это видно на вид.

Администрация."



Слово "Администрация" меня добило. Я остановился,
поджидая кого-нибудь знакомого. Эмоции требовали выхода.
Теперь я понимал Володю, чей графоманский опыт исчерпывался
знаменитым двустишием о едущем по дороге "ЗИМ"е.
Разумеется, в нашей столовой работают не магистры, и даже не
бакалавры, а беззаветная любовь заведующего к Флоберу не панацея
от отсутствия вкуса. Самым удивительным было то, что никто не
возмущался этими жуткими виршами! Я вдруг перепугался, вспомнив
утреннее приключение с Колесом Фортуны. Вдруг мы каким-то
образом исказили человеческие вкусы, и теперь ЭТО считается
нормальным? И Кристобаль Хозевич одобрительно кивает, глядя на
стихи о Глебе и хлебе...

В дверь проскользнул Юрик Булкин, наш новый сотрудник из отдела
Универсальных Превращений. По профессии он был энтомолог, но
ухитрился увлечься василисками -- животными редкими и опасными.
Теперь он вел тему: "О свойстве Василисков превращать живое
в камень, и о возможности превращения ими в камень воды".
Как я слышал, теме придавалось большое значение, так как с
помощью дресированных василисков намного упростилось бы
строительство плотин, и был бы досрочно выполнен поворот
сибирских рек в Среднюю Азию.

Поймав Юрика за руку, я спросил:

-- Слушай, Булкин, ты плакаты на стенах видишь?

-- Вижу, -- целеустремленно вырываясь, сказал Юрик. -- Я их сам
писал...

Я остолбенел. Юрик слыл бардом, пел под гитару веселые песни, и
от его заявления упрочились мои худшие опасения. Видимо, оценив
мою реакцию, Булкин прервал движение к очереди алчущих пищи
сотрудников, и раз®яснил:

-- Меня знакомые ребята-социологи попросили. Они исследование
проводят, "ЧВ" -- "Чувство вкуса". Какой процент
сотрудников возмутится этими плакатами за три дня. Нормальный
показатель -- двадцать пять процентов.

-- А у нас? -- успокаиваясь поинтересовался я. -- Вытянем норму?

-- Тридцать процентов за полдня, -- утешил меня Булкин. -- И один,
похваливший плакаты.

-- Выбегалло, -- сказал я.

-- Выбегалло, -- подтвердил Булкин. -- Подошел ко мне, и говорит:
-- "А ты, эта, значит, написал правильно. Эта, инициативу
проявил. На ученом совете вопрос буду ставить, как почин
поддержать".

В глазах Булкина мелькнуло легкое злорадство.

-- А ведь поставит, -- задумчиво сказал я. -- Еще и Модест
поддержит, а остальные решат не связываться... Так что, ты
готовься, Юрик, пиши плакаты впрок...

Оставив Юрика в растерянности я скрылся из столовой. Настроение
улучшилось, кефир весело булькал в желудке, создавая приятную
иллюзию сытости. Навстречу мне по коридору шел У-Янус.

-- Янус Полуэктович, -- поздоровавшись сказал я ему, -- вы вчера
просили сделать расчет... Так он готов, я сейчас пошлю девочек
вам занести...

Янус открыл было рот, чтобы спросить, какой именно расчет я для
него делал, но передумал, видимо, решив посмотреть по
результату, что я вычислял. Вместо этого ласково взглянул на
меня и сказал:

-- Александр Иванович, вы сегодня не засиживайтесь на работе.
Понедельник-понедельником, суббота-субботой, но сегодня-то
вторник... да? Неделя вам предстоит сложная, отдохните.

-- Очень сложная? -- беспомощно спросил я.

Янус Полуэктович грустно улыбнулся и прошел в столовую. А я
отправился в электронный зал в дурном расположении духа.
Директор не злоупотреблял возможностью предсказывать будущее, и
очень редко ее демонстрировал.



Ушел я с работы, когда еще и семи не было. То ли таинственное
предупреждение У-Януса сказалось, то ли захотелось посмотреть
свежую серию "Знатоков" по телевизору, сам не пойму.

Для очистки совести я сотворил двух дублей. Одного --
доканчивать на "Алдане" расчет задачи для Почкина, а
другого -- присматривать, чтобы первый не отлынивал. Есть у меня
такая нехорошая черта -- мое настроение в момент создания дубля
очень легко этому дублю передается. Из института я выбрался
тихонько, стараясь не попадаться ребятам на глаза. Но на улице
настроение быстро улучшилось.

Был легкий морозец. Девушки, попадающиеся мне навстречу, весело
смеялись, обсуждая переменчивую соловецкую погоду и свежие
сплетни. Компания ребят с рыбзавода имени Садко прошла
навстречу, что-то весело напевая под гитару и явно направляясь к
ближайшему кафе. На мгновение мне тоже захотелось устроить
маленький загул, выпить легкого болгарского винца
"Монастырская изба", что недавно завезли в Соловец, или
даже дернуть сто грамм грузинского коньячка под бутерброд с
балыком. Но я вовремя сообразил, что в кармане лишь рубль,
зарплата будет в четверг, а Володя мне пятерку завтра никак не
отдаст. Пообещав той части своего сознания, что требовала
разгульного образа жизни, реванш в субботу, я направился в
столовую номер 11, где можно было перехватить чего-нибудь на
ужин.

Хмурая старушка-уборщица уже бродила между столами со шваброй,
намекая на скорое закрытие столовой. Но я все же успел встать в
хвост маленькой очереди и нахватать с подноса теплых пирожков.
Возле кассы меня поджидала еще одна удача -- из недр столовой
вынесли остаток молочного, и я разжился сырком с изюмом и
бутылкой кефира.

Обедневший ровно наполовину, но отягощенный грузом продуктов в
авоське, я быстрым шагом направился к общежитию. Морозец
крепчал, и пирожки, утратив остатки тепла, стали гулко
постукивать друг о друга, когда я, потрясая перед лицом вахтерши
пропуском, вбежал в вестибюль.

По пути в комнату я забежал на кухню. Там, конечно, никого еще
не было. Может быть, на всем этаже я был один, остальные еще
сидели в институте. Ставя на плиту чайник, я тщетно боролся с
чувством стыда.

Нет, и что на меня сегодня накатило?

Я открыл свою комнату, включил свет, и собрался уже выгрузить
продукты на стол, когда за спиной что-то гулко хлопнуло.
Обернувшись я увидел Корнеева.

Корнеев был подозрительно тих и печален. Он парил в воздухе
возле стены, яростными рывками выдирая застрявший в штукатурке
каблук.

Злорадно подумав, что и у магистров не всегда удачно получается
трансгрессироваться, я все же подошел к Витьке, схватил его за
плечи, и потащил. Витька сопел, колотя свободной ногой по
стене. Наконец, штукатурка не выдержала, и мы полетели на пол.

-- Какой ты неуклюжий, Сашка, -- вздохнул Корнеев, вставая, и
поглядывая на стену. В штукатурке зияла круглая дыра.

От возмущения я поперхнулся, но все же сказал:

-- Завтра заделаешь!

-- А что? Могу и сейчас... -- Витька взмахнул было руками, но
под моим укоризненным взглядом слегка смутился и заклинания не
произнес.

-- По-нормальному заделаешь, -- об®яснил я. -- Возьмешь в
институте цемента, песочка, и...

-- Ладно, -- сдался Витька. -- Ретроград ты, Привалов... О!
Пирожки! Это ты угадал.

Он уселся за стол, вытряс авоську. Подумал, протянув
руку вытащил из воздуха кипящий чайник, но заколебался:

-- Эй, а может ты его хотел так принести... по-нормальному?

Махнув рукой я уселся рядом. Спросил:

-- Что ты так рано-то?

-- А ты?

-- Меня Янус напугал. Сказал, что...

-- Неделя тяжелая будет, -- кивнул Корнеев. -- Во-во.

-- И тебе тоже?

Витька мрачно откусил половину пирожка. Спросил:

-- Чего он темнит, а, Привалов? Может уже про Колесо узнал?

-- Не исключено.

-- Скандал... -- радостно сказал Корнеев. -- Нет, не похоже.
Сашка, может нас на овощную базу отправляют?

С минуту мы обдумывали и эту версию. Но все же решили, что по
такому мелкому поводу директор нас запугивать не стал бы.

-- Ладно, нечего гадать, -- первым сдался Корнеев. -- Слушай, я
вот что подумал -- с Колесом...

-- Ну? -- содрогнувшись спросил я.

-- А если его остановить, когда все люди на Земле счастливы?
Когда всем -- везет?

-- Здорово, -- признал я. -- Вот только -- когда? Разве так
бывает?

-- Ну, если об®явить всему миру, что... э... в двенадцать
ноль-ноль по Гринвичу, например, всем надо быть счастливыми и
удачливыми.

Пришлось покрутить пальцем у виска. Корнеев фыркнул.

-- Что смеешься? Ну немножко-то можно потерпеть? Сесть с
хорошей книжкой у окна, смотреть на красивых девушек. Или
собраться большими компаниями, комплименты друг другу говорить,
подарки делать!

-- А тебя в этот момент комар укусит. Или у соседа труба лопнет,
и потолок зальет.

-- Полагаешь -- никак? -- серьезно спросил Витька.

-- Угу. Нереально. Обязательно кому-нибудь, да не повезет.

-- Потерпели бы ради большинства! -- уже отступая высказался
Корнеев. -- Такая идея славная!

-- Глупая твоя идея, Витька.

-- Ладно. Допускаю -- преждевременная! -- Корнеев выхватил из-под
моих пальцев последний пирожок и в запале помахал им перед моим
лицом. Я с трудом удержался от того, чтобы облизнуться. -- А
если -- не сейчас? Через десять лет, через двадцать? Когда уж
точно, можно будет добиться всеобщего счастья?

-- А зачем тогда еще и Колесо останавливать? Масло масляным
делать? Знаешь... если уж люди станут счастливы, то мелкое
невезение их не расстроит.

Это был еще тот удар! Корнеев запнулся на полуслове, глотнул
воздуха и скис. Положил пирожок на стол, поднялся, и смерив
меня обиженным взглядом провалился на первый этаж.

-- Витька, брось дурить, -- позвал я. Но Корнеев не появился.
Обиделся...

Вздохнув, я налил себе хорошего, грузинского чая. С®ел
оставшийся пирожок, и пошел в холл. Телевизор был выключен...
значит точно, один я на этаже. Включив новенький
"Огонек" и устроившись на продавленном кресле, я
приготовился наслаждаться зрелищами.

Но знатоки меня разочаровали. Минут двадцать я смотрел, как
Знаменский с Томиным расследовали кражу двух рулонов ситца на
фабрике. Вроде бы всем уже было ясно, что главная воровка --
зам. директора по хозяйственной части, женщина умная, но с
большими пережитками в сознании, однако знатоки упорно это не
замечали. Сообразив, что поймут они это лишь к концу второй
серии, я тихонько выбрался из кресла, выключил телевизор,
сполоснул кефирную бутылку и отправился спать.

Минут двадцать я честно пытался заснуть. Считал в двоичном коде
от нуля до тысячи, вспоминал всякие забавные, хорошие истории,
случавшиеся в институте на моей памяти -- как Ойра-Ойра помогал
Магнусу Федоровичу испытывать джинсы-невидимки, и какой конфуз
из этого вышел, или как Кристобаль Хозевич решил-таки на
"Алдане" принципиально нерешаемую задачу, но результат
оказался принципиально непостижимым...

Подумав об "Алдане", и двух своих неумело сделанных
дублях, шатающихся сейчас возле пульта, я загрустил. Они
Володьке насчитают... так насчитают, что извиняться устану. А
ведь можно часам к десяти все закончить, а потом повозиться в
свое удовольствие...

Додумывая эту мысль, я поймал себя на том, что уже не лежу в
кровати, а приплясываю посреди темной комнаты, одеваясь. Ну и
ладно. Нечего бездельничать. Не запугает меня Янус...

...Вахтерша приоткрыла окошечко, когда я сбежал в вестибюль, и с
легкой надеждой спросила:

-- В кино пошел, Саша?

-- Нет, на работу... забежать надо на минутку... -- виновато
ответил я. Вахтерша наша, Лидия Петровна, словно поставила
своей основной целью следить за соблюдением трудового
законодательства сотрудниками института.

На улице было холодно и пустынно. Чтобы не замерзнуть, я
пробежался до института, и влетел в двери так энергично, что
какой-то домовой, вытирающий пыль с прикованного у двери
скелета, испуганно шарахнулся в сторону, а скелет попытался
зажмуриться. Мне стало немножко стыдно, и я перешел на шаг.

Работа кипела вовсю. По второ