как двери в доме, где мертвый, и она в  первый  раз
ясно, вся, видит: другое тоже  неподвижное  тело,  согнутые  пальцы  -  один
желтый от папиросного дыма. И это немыслимо, невероятно  -  и  что-то  надо,
что-то надо скорее, больше нельзя стоять так и слушать длинные песьи вой.
     В избе. Хозяйка, взгромоздившись на  табурет,  зажигает  перед  образом
лампадку, ее поднятые вверх руки - в  красном  вспыхивают,  потухают.  Самый
простой избяной запах - печеного хлеба, но от этого... от этого...
     - Тимофевна, милая, я не могу... ну, вот - как  же,  ну,  как  же?  Вот
завтра - трава и солнце, и все кругом возьмут хлеб и будут есть -  а  он?  а
он?
     - Что ж, дитенок, живы-здоровы будем - все,  Бог  даст,  помрем.  И  ты
помрешь - ты что же думаешь? А час раньше, час позже - все едино.
     Но, может быть, прав Куковеров, одно и то же - минута и год,  и  иногда
час - это вся жизнь. Белая, в вздрагивающем  красном  свете  видна  Таля  на
лавке; глаза стоят все так же  -  широко  распахнутые  настежь;  руки  между
колен. Минута, час, год.
     Встает,  быстро,  в  лихорадке  -  перед  зеркалом.  Тяжелые,  согнутые
тяжестью цветов ресницы и тень. Вытереть лицо чем-нибудь мокрым  полотенцем,
чтобы не видно было следов; теперь пальто...
     - Да ты что - ай спятила? Да тебя на улице сейчас зацапают - п  поминай
как звали!
     - А может, я и хочу - чтоб сцапали? Белая под луною пыль.  Над  забором
черная, острая ветка в небе.  От  наваленной  камнями  тишины  воют  собаки.
Знакомое крылечко: столбики с  перехватом,  на  ступенях  часовой,  винтовка
между колен, сидит так же, как вчера сидел тот, келбуйский - и, может  быть,
он дремлет? Таля делает еще один шаг.
     Часовой вскочил, глаза разинуты, как рот  -  орет  ртом,  вытаращенными
глазами:
     - Куды, куды прешь? Кэ-эк вот чучкну по башке прикладом, так... Приказа
не знаешь - дома сидеть?
     Но в руках у нее ничего нет, чуть пригнула голову, загородилась пустыми
руками. Рябое под глиняным  картузом  лицо  -  разглаживается,  затихло.  Не
спуская глаз - а вдруг... мало ли что? - часовой  стучит  в  окошко,  темным
крестом вырезан переплет рамы в красном свете, и должно быть там сейчас...
     Выходит на крыльцо  другой  в  глиняной  рубахе  -  тысячный,  муравей,
винтовка. Часовой говорит ему:
     - Вот что: постой пока тутя, а я эту - к начальству представлю.
     Собаки, луна, пыль. С выгона - полный, горький ветер, сохнут губы.
     - Эх, кобели-то развылись... Скучают... Ты... тебя как зовут-то?
     - Наталья.
     - Во-от. черт! У меня жена - Наталья, ну, скаж-жи бы,  пожалуйста!  Эй,
эй, под ноги-то гляди:  корова  наложила  -  ножки  измажешь...  Тут  у  них
коровищи - ух! Тут за фунт гвоздей... Места - вообще! Ты что же - соль,  что
ли, сюда привезла менять или материю?
     - Нет, я тут приехала ребят учить - в училище.
     - Господи! Так ты ему - прямо: так и так, ребят, мол,  учу.  Ничего  не
будет, право слово. Ты - не бойсь, хоть он и...
     - Я не боюсь.
     И - дверь открыта,  дыхание  -  стиснутое,  сквозь  какую-то  тончайшую
щелочку между зубов. В раме - в колеблющемся  круге  свечи  -  навсегда  это
лицо, заряженные глаза, острия скул и губы: нет губ, нет розовой полосы  нет
и не будет никогда слов.
     Молча, глазами. Потом вдруг у него разрез рта - не там, а гораздо выше,
и верхняя губа очень короткая. Слова:
     - Приказ знали?
     - Знала.
     - Так зачем же?
     - Чтоб меня привели к вам.
     Свеча, нагорая, трещит, от скул - тени. На столе, на бумагах револьвер,
и два дула - глаза.
     - Оружие есть?
     Дыхание - сквозь тончайшую щель; стиснутое:
     "Нет". Он встает из-за стола, на свечке огонь колеблется; минуту молча.
Потом привычно, легко он проводит руками по ее телу, чуть сжимая  здесь,  на
бедрах - где может быть в складках оружие. Тале кажется,  что  рука  у  него
вздрагивает или это ее дрожь? - у ней сухие губы, и игла сквозь все на  один
миг: "Это? С ним?" И отвечает себя: "Да, и это, и все - только бы..."
     Не поднимая ресниц, согнутых тяжестью цветов  -  спотыкаясь,  облизывая
сухие губы:
     - Я - не то... вы напрасно. Я - потому, что у вас... Я знаю: вы  хотите
его завтра утром...
     - Кого - его?
     - Куковерова. Я - я не могу, чтобы он... И я вам - все, всю себя -  что
хотите! - я буду вам всю жизнь... Я его люблю, понимаете?
     Тишина. Свеча, нагорая, трещит. Теперь на лице у него ясно виден разрез
губ, верхняя очень короткая, и в ней легкая дрожь  -  может  быть,  тени  от
свечки.
     - Я его - тоже люблю. Громадные - настежь глаза у Тали:
     - Вы?
     - Да, я. Мы с ним год сидели вместе  в  тюрьме.  Вдвоем  жили.  Это  не
забывается.
     - Так, значит, вы... его не...
     - Завтра я его расстреляю. Не я - ну, это все равно.
     Задыхаясь в нагаре, качается свеча, пол,  стены.  Тале  надо  опереться
руками о стол, нагнуться ниже глазами в  глаза,  глаза  у  нее  -  крылатые,
настежь.
     Дорда встает - крепко, весь в кобуре; берет револьвер со стола с бумаг.
     - Я сейчас иду к нему. Вы будете ждать меня здесь. И еще раз его  голос
- издали, из-за дверей часовому:
     - Останешься тут с ней, пока я не  вернусь.  Тишина.  Фитиль  -  черным
крючком, как ястребиный клюв. Сверху  -  потолок,  тысячепудовый,  и  дальше
небо, пустыни, льды, темная звезда.

        x x x

     Оцепеневшие в последнем взмахе машины и люди, и  немые  толпы  книг,  и
века - с неслышным, оглушительным ревом: все это, чтобы  в  конце  выбросить
сюда, на голый берег, троих последних людей на звезде.
     Голый, пустой зал - только огромный, с  какими-то  делениями,  круг  на
полу и, пока еще неподвижная, черная стрелка. Эта просто, в этом нет ничего,
и все-таки - как зверь, дрожа, чует черную дырочку дула - так и они.
     Они двое - сюда лицом. Свет лун - снизу и сзади, их  лица  в  тени,  на
зеленоватом, застывшем небе вырезаны два темных профиля: мужчина исподлобья,
прижатый к груди подбородок, узлы мускулов пониже плеча; и молодая женщина -
острия ресниц, губы, только что сказавшие что-то и еще не закрытые.
     Теперь та, старшая, кто тысячу кругов назад была  Мать,  нагнулась.  На
стрелка - ее рука, мраморная, и  мрамор  от  руки  подымается  все  выше,  и
кажется - никогда не сдвинуть с места руки. Брови,  зубы,  всю  себя  -  еще
крепче! - чтобы хрустнуло! Движение; стрелка начинает медленно,  со  скрипом
ползти по кругу.
     Это - просто, в этом нет ничего. Я, мужчина,  знаю.  Прижмись  ко  мне,
чтоб твое плечо... не бойся, только не надо туда смотреть. Стрелка ползет со
скрипом, вот над какой-то цифрой - да, здесь... Остановилась. Это - все.
     Она, Мать - стоит, прямая, высокая. По лицу у ней облака вихрем  -  обо
всем сразу: о мертвом уже мальчике, о них, о себе, о тысячелетиях,  об  этой
последней - секунде и о том, что произойдет сейчас.
     Натягиваясь все больше, тончайший секундный волосок обрывается,  где-то
внизу  огромный,  круглый  гул.  Все  вздрагивает;  нелепо  подпрыгнув  и  в
последний раз сверкнув - проваливаются две луны; в соседнем  зале  -  цепной
лязг и звон сорвавшихся машин; сквозь грохот - крик; и внезапная тьма,  ночь
на темной звезде.

        x x x

     Дорда  смотрит  в  широко,  сине  раскрытые  ему  глаза,  смотрит,  как
шевелятся у Куковерова губы, смотрит на его  палец  -  сбоку,  около  ногтя,
желтый, прокуренный табаком. Это - человек,  живой  человек.  И  вот  знать,
именно знать, что завтра - Так: будто бы если Дорда  только  чуть  двинется,
вот только карандашом по бумаге, то это случится не завтра, а сейчас,  здесь
- потому что Куковеров из тончайшего, как папиросная бумага, стекла. И Дорда
неподвижен - статуя из темного, кожаного блестящего металла.
     - Дай папиросу... - трудный, сквозь сухие губы голос Куковерова.
     С папиросой он нагибается над стеклом жестяной  лампочки  (спичек  нет)
красный язык в стекле вспрыгивает вверх, коптит.
     - А помнишь, Дорда, как мы с тобой в камере  без  табаку  сидели?  Одна
папироса - и я хотел, чтобы ты взял, а ты - чтобы  я,  а  потом  прибили  ее
гвоздиком на стене - как память... как...
     На платформе - уже пробил третий звонок, и надо скорее - скорее  еще  о
чем-то и еще о чем-то - обрывки. Куковеров курит жадно, на  папиросе  растет
седой, чуть курчавый пепел, в голове у него стрелки кружатся сумасшедше.
     - А это: мы с тобой - у окна  на  табурете,  небо  -  и  что-то...  Да:
трамвайные звонки - и это нам казалось как... как... А сейчас -  ты  и  я...
смешно! Я все думал... Вот кружка с водой, жестяная - вот, видишь, тут грязь
вверху под рубчиком? Понимаешь - вот я смотрел на нее и  думал:  она  завтра
будет совершенно такая же...  Там,  может  быть  -  совершеннейшая  пустота,
пустыня, ничего - и, понимаешь, думаю:  вдруг  увидеть  там  вот  эту  самую
кружку и вот тут на ней грязь - может быть, это  такая  невероятная  радость
такая... Или увидеть: ползет червяк - больше ничего: червяк.
     Дорда сидит, крепко подперев голову, рта у него нет, карандашом  чертит
на бумаге крест - еще больше  -  не  хватает  места,  надо  снять  с  бумаги
револьвер. Но едва касается револьвера - вдруг какая-то мысль. Слышит:  раз!
два! три! - как часы в бессонницу - сердце. Да, это будет, пожалуй, самое  -
встал; медленно - к окну; остановился. И спиною  -  вот  где-то  тут,  между
лопатками, хочется даже потрогать это  место,  там  сейчас  чуть  покалывает
спиною Дорда ясно видит: Куковеров  взял  оставленный  на  столе  револьвер,
теперь поднял. Сквозь окно - небо, пустыни, льды,  огромная,  синяя  звезда,
ниже -  из  крыш  чугунной  стеной  растет  туча.  Неизвестно  почему  -  на
мгновенье: мать на пороге, руку козырьком к глазам... Дорда ждет минуту, еще
минуту.
     И - ничего. Быстро оборачивается, там Куковеров, нагнувшись над лампой,
закуривает новую папиросу. Револьвер лежит на столе, как лежал. В тени,  под
острой скулой у Дорды вздрагивает какой-то червяк. Дорда идет к столу, берет
с бумаги револьвер, на лице - внезапно прорезаны красные губы, но не там,  а
гораздо выше, верхняя губа очень короткая. И слова:
     - Ты - идиот, интеллигент! Я тебе это всегда говорил.
     - Помню... - улыбка; пепел - седой, чуть  курчавый  -  скоро  осыпется,
упадет.
     - Я бы взял и выстрелил. Ото уж будь покоен. Завтра в тебя выстрелю  не
я, ну, это все равно.
     - Завтра - да. А сейчас ты...
     - Довольно, не мели ерунду! Ты, может быть, воображаешь, что я тебе это
нарочно подложил? Идиот!
     - Ладно. А я, может быть, тебе за эту одну минуту... Слушай: неужели ты
не понимаешь, что самое главное...
     Сумасшедше кружатся лопнувшие часы, час - секунда. Нет людей, и  потому
двое - люди, и как после третьего звонка - надо скорее - еще о чем-то и  еще
о чем-то. На  щербатом  столе  белые  трупики  папирос,  курчавый  пепел.  У
Куковерова  морщины  возле  висков  складываются  веером,  улыбаясь;   глаза
блестят.
     - А знаешь, Дорда? Мне тебя жалко - ну, просто вот... Это, может  быть,
только сейчас - может быть, завтра я  -  вдруг  -  это  простое,  их  обоих,
завтра: еще невидное, оно где-то катится сейчас огромной световой  волной  -
все ближе. В тени, под острой скулой у Дорды мечется  какой-то  червяк.  Оба
молчат, это кажется очень долго. Потом Дорда говорит тихо,  глядя  вниз,  на
карандаш:
     - Ко мне приходила твоя... не знаю, кто.  Говорила  разную...  ну,  что
тебя любит и там - не помню еще что. Неважно. Я, собственно, поэтому.
     Дорда смотрит на крест -  на  бумаге  карандашом  -  и  слышит  дыхание
Куковерова, медленное, тугое, будто весь воздух  для  него  сразу  затвердел
кусками. Куковеров молчит.
     - Ну? Чего же ты молчишь? Ч-черт!
     Дорда вскакивает - к окну; там звезды уже нет, все небо - туча,  чугун.
Опять - к столу, где молчит Куковеров.
     - Это, может быть, глупо и нельзя, - но все равно:  вот  хочешь  -  она
придет сюда, к тебе? Я скажу конвойному. Ну? Хочешь?
     Воздух - колючими кусками, слов  нет.  На  лице  у  Куковерова  улыбка,
облака - светлые и темные: о том, что это - как день или как... - и что  это
невозможно, нестерпимо. И все-таки кивок головой, чуть заметный: да, хочу.
     И  когда  Дорда  встает,  чтобы  уйти  -  голос  Куковерова,  с  трудом
протиснутый сквозь зубы:
     - Оставь мне папирос - у меня нет ни одной. Спасибо. Вообще.
     Однажды, давно - последняя папироса была прибита гвоздем на стене.  Так
было.

        x x x

     От Дорды, от Куковерова, от людей,  от  Земли  -  железной  громыхающей
занавесью туч еще закрыто завтра - и  закрыта  мертвая,  вдруг  вздрогнувшая
звезда. Там - все черное, ночь. Эта ночь - минута, вот уже проступает  небо.
Но оно не из зеленого льда, какое было над  звездою  вчера,  позавчера:  оно
вспыхивает  красным  -  как  девушка,  которая   в   первый   раз   увидела,
почувствовала - щеки у ней все  горячее,  и  сердце,  жужжа  кровью,  мчится
навстречу - чтобы сгореть, сжечь.
     Еще одно какое-то деление, волосок и, вместо двух лун, прижавшись носом
к стеклу, медленно, огромно подымается небывалая  луна:  красное,  косматое,
рябое, жестокое, веселое, равнодушное, любопытное  лицо.  Прозрачной  кровью
багровеют стены, красная полоса на груди у младшей женщины - это  похоже  на
трещину в чаше - и красные рубцы у мужчины на плече.
     Ноздри у него дрожат - как у зверя, который чует еще  далекий,  неясный
запах и, ощетинившись, пятится. Не сводя глаз с новой страшной  луны,  -  он
ступает шаг назад, еще шаг -  заслонился  ладонью.  Вдруг  стрелой  к  двери
скорее отсюда, чтобы не видеть, чтобы -  но  уже  нет  двери,  она  завалена
снаружи кусками расколотых стен - глыбы,  груды,  горы  стеклянного  льда  в
красных искрах, назад, нельзя, только вперед. Куда?
     Я одна - я. Мать, живу тысячу кругов - я одна знаю, куда. Я слышу,  как
со свистом, в сто раз быстрее, мы мчимся навстречу Земле, кружась -  и  ради
этого все, ради этого обречены мною эти двое последних, мужчина  и  женщина:
они еще живы, еще люди.
     И я - человек. Если бы не быть человеком, если б... Но вслух нельзя,  и
я знаю: я сейчас улыбнусь ему - вот - я улыбнулся.
     Обеими руками он крепко держит свою бушующую голову, глаза круглы - как
у ребенка, как у зверя. Тихо он говорит ей, Матери:
     - Что ты сделала? Что это - там, красное?
     - Это - Земля. Я повернула к Земле - чтобы мы... Нет, нет, слушай: там,
на Земле - воздух, там - люди, мужчины и женщины,  и  они  все  дышат  целый
день, целую ночь - сколько хотят, и там уже не надо убивать, и там...
     Губы у него шевелятся - он повторяет за ной слова,  как  молитву  -  на
верхней губе у него чуть заметная теплая ложбинка. И уже знать, видеть,  как
вздернется эта губа в оскаленной последней улыбке, как его зубы...
     Вслух:
     - И ты... ты будешь дышать - днем, ночью, всегда, сколько хочешь!
     Мужчина закрывает глаза - невозможно поверить сразу, сердце  стучит;  и
тотчас  открывает,  чтобы  поверить  -  чтобы  протянуть  руки  к  косматой,
прекрасной, страшной Земле - чтобы закричать ей навстречу, как на заре зверь
- чтобы в пьяной радости  схватить  ту,  другую  женщину,  сжать  ее  грубо,
жестоко, нежно.
     Кружась и дрожа, Земля ждет, чтобы ее пронзили до темных недр  -  чтобы
вырвались нетерпеливые бурлящие багровые лавы - чтобы сгореть, сжечь. Дрожа,
она закутывает наготу в тучи, льет дождь, обжигающий, как  слезы  -  о  том,
чтобы это скорее, чтобы это - никогда: это ослепительно, это больно.
     С крыши - капли о каменный подоконник, и во всем мире двое -  Куковеров
и Таля - слышат каждую каплю. Лампочка, деревянный стол, на столе -  трупики
папирос, согнутые тяжестью цветения, ресницы опущены вниз -  на  Куковерова,
он на полу, лицом в теплую долину между Талиных колен, где  недавно  метался
червь ъhopalocera... И в тишине - капли; от капли до капли - века.
     Куковеров поднимает лицо, закрытые глаза, улыбку:
     - Капли - вы слышите? До чего огромна кажется капля - или, может  быть,
не то, но вы понимаете? Я знаю: я их буду слышать всегда -  всю  свою  -  Он
хотел сказать: "всю свою жизнь" - и споткнулся. Улыбка белеет, он  стоит  на
коленях молча, потирает лоб вот здесь, над правою бровью  -  один  палец  на
руке желтый от табаку.
     Внутри, в Тале, как живой ребенок, поворачивается сердце с такой болью,
что хочется крикнуть и всю себя - что-то самое  невозможное,  самое  трудное
только, чтобы ему этот час или два...
     Куковеров сине, удивленно открывает глаза - потому что вдруг слышит  ее
смех.
     - Слушайте - ну, до чего же я  глупая!  Ведь  я  же  забыла  вам  самое
главное... Я сейчас с ним говорила - с Дордой, он говорит, что завтра... что
вообще вас не... Я не помню... я торопилась - он сказал, что вас перевезут в
город - он устроит, чтобы...
     Глаза у Куковерова - круглые, как у ребенка - все синее, все шире.
     - Но... но он мне - совсем другое - только что... Мы с ним здесь...
     - Нет, нет! Потому что я просила, может быть... Я не знаю - он  сказал,
я же вам говорю!
     Папиросу. Спичек нет - красный  язык  в  лампе  дрожит  и  вытягивается
вверх. В голове у Куковерова, жужжа,  сумасшедше  несется,  как  в  часах  с
лопнувшей пружинкой; выскочившие из клетки слова - друг через друга:
     - Да, да, ведь мы когда-то с Дордой вместе... ему это очень... Вот  это
вот его папиросы - понимаете? И если... И потом мы бы с вами  куда-нибудь...
Это очень просто:  фамилию  можно...  Смешно  -  откуда  это?  Фамилия  была
Пупынин, Пантелей - понимаете? И человек подал прошение, чтобы переменить на
"Робеспьер" - Пантелей Робеспьер! Именно, именно: Пантелей Робеспьер!
     Тале нужно засмеяться вместе с Куковеровым,  потому  что  если  она  не
засмеется... Одна пустая, страшная, без дыхания секунда, потом смех кусками,
комьями - совершенно сухими, тотчас же рассыпающимися в  пыль.  Куковеров  -
опять что-то такое об этом - как они вместо с ной будут... Будут?  И  больше
уже нет сил. Таля кричит:
     - Замолчите! Не надо! Я не могу!
     Тишина. Капли о камень. Куковеров на коленях, его голова у Тали в руках
- вот так, обеими руками, крепко сжать эту голову и не дыша  смотреть,  еще,
еще - чтобы запомнить его на всю жизнь.
     В Куковерове навеки - до завтра -  отпечатываются  чуть  холодные,  как
сирень в сумерках, девичьи губи. И когда он потом целует сквозь шелк,  Таля,
кружась и дрожа - дрожат и холодеют руки - всю себя, что-то самое немыслимое
быстро расстегивает платье, вынимает левую грудь -  так  вынула  бы  ее  для
ребенка - дает Куковерову:
     - Вот... хочешь так?
     Капли - за тысячу верст. Горячей щекой, губами - Куковеров  слышит  всю
ее - и ее спутанные, соскочившие слова:
     - Когда он обыскивал меня - мне показалось... Я подумала, что  я  могла
бы и это - да, могла! Я хочу, чтобы ты - ты... Я хочу, чтобы ты  оставил  во
мне себя, чтобы... Нет-нет-нет, это совсем  не  потому,  что  я  думаю,  что
завтра... нет! Я же говорю: он сказал мне - я же  говорю!  Но  разве  нужно,
чтобы всю жизнь вместе есть и ходить гулять? Ведь  самое  главное,  чтобы...
Ну, милый!
     Капли о  камень,  огромные  в  тишине.  И  огромно,  легко,  как  Земля
Куковеров вдруг понимает все. И понимает: да, так, это  нужно;  и  понимает:
смерти нет.
     Идет к двери, прислушивается, накидывает крючок. Запоминается навеки до
завтра: под крючком на дереве полукруг - это прочертил крючок, качаясь часы,
годы, века. И еще: окно уже побледнело, черный крест  рамы,  тучи,  какой-то
громадный, далекий - круглый гул все ближе.
     Сквозь миллионоверстные  воздушные  льды,  кружась  все  неистовей,  со
свистом мчится звезда - чтобы сгореть, сжечь -  все  ближе.  И  там  -  трое
последних. Освещенные новым, красным, последним светом  -  они,  не  считая,
жадно пьют оставшийся воздух, пьянеют,  дышат  так,  как  здесь,  на  звезде
дышали люди давно, тысячи кру