Евгений Замятин. На куличках

---------------------------------------------------------------
 Из библиотеки Олега Колесникова
---------------------------------------------------------------

       
Повесть


        1. Божий зевок.

     Есть  у  всякого человека такое, в чем он весь, сразу, чем
из тысячи его отличишь. И так же у Андрея Иваныча - лоб: ширь и
размах степной. А рядом нос - русская  курнофеечка,  белобрысые
усики,  пехотные  погоны.  Творил его Господь Бог, размахнулся:
лоб. А потом зевнул, чего-то скушно стало - и кой-как, тяп-ляп,
кончил: сойдет. Так и пошел Андрей Иваныч с Божьим зевком жить.
     Вздумал  прошлым  летом  Андрей  Иваныч   -   в   академию
готовиться.  Шутка  ли  сказать: на семьдесят рублей одних книг
накупил. Просидел над книгами все лето - и случилось в  августе
на  Гофманский  концерт  попасть. Господи Боже мой: сила какая.
Куда уж там академией заниматься:  ясное  дело  -  быть  Андрею
Иванычу  Гофманом.  Недаром же все в полку говорили: так Андрей
Иваныч играет Шопеновский похоронный марш -  без  слез  слушать
нельзя.
     Под диван все книги академические, взял учительницу, засел
Андрей Иваныч за рояль: весной в консерваторию поедет.
     А  учительница - светловолосая, и какие-то у ней особенные
духи. Вышло: вовсе не музыкой занимался с ней Андрей Иваныч всю
зиму. И пошла консерватория прахом.
     Что же, так теперь и прокисать Андрею Иванычу  субалтерном
в Тамбове каком-то? Ну, уж это шалишь: кто-кто, а Андрей Иваныч
не сдастся. Главное - все сначала начать, все старое - к чорту,
закатиться  куда-нибудь  на  край света. И тогда - любовь самая
настоящая, и какую-то книгу написать - и одолеть весь мир...
     Так вот и попал Андрей Иваныч служить - на край  света,  к
чертям  на  кулички. Лежит теперь на диване - и чертыхается. Да
как же, ей Богу: третий день приехал - и третий день от  тумана
не  продыхнуть.  Да  ведь  какой  туман-то:  оторопь  забирает.
Густой,  лохматый,  как  хмельная  дрема  -  муть  в  голове  -
притчится  какая-то  несуразная  нелюдь  -  и  заснуть страшно:
закружит нелюдь.
     Хоть  какого-нибудь  человечьего   голоса   захотелось   -
навождение свалить. Кликнул Андрей Иваныч денщика.
     - Эй, Непротошнов, на минутку!
     Как угорелый, влетел денщик и влип в притолку.
     - Скушно у вас, Непротошнов: туман-то, а?
     - Н-не могу знать, ваше-бродие...
     "Фу  ты,  Господи:  какие  глаза  рыбьи.  Но  можно же его
чем-нибудь"... - Ну что, Непротошнов, через год домой, а?
     - Так тошно, ваше-бродие.
     - Жена-то есть у тебя?
     - Так тошно, ваше-бродие.
     - Небось, по ней соскучился? Соскучился, говорю, а?
     Что-то тускло мигнуло в Непротошнове.
     - Как оная, есть конкурент моей жизни, жена-то... то  я...
и потух, спохватился, вытянулся Непротошнов еще больше.
     - Да что: разлюбил, что ли? Ну?
     - Н-не могу знать, ваше-бродие...
     "О,  ч-чорт...  Ведь вот: был, наверно, в деревне - первый
гармонист, а теперь - рыбьи глаза.  Нет,  надо  будет  от  него
отвязаться"... - Ладно. Иди к себе, Непротошнов.
     Отвалился  Андрей  Иваныч  к  подушке.  В  окно полз туман
лохматый, ватный: ну просто не продыхнуть.
     Перемогся - и хоть с храпом - а продыхнул Андрей Иваныч, и
сам же услышал свой храп: заснул.
     "Батюшки, что же это я - среди бела дня сплю..."
     Но запутал туман паутиной - и уж не шевельнуть  ни  рукой,
ни ногой.


        2. Картофельный Рафаэль.

     - Их преосходительства господина коменданта нету дома.
     - Да  ты,  братец,  узнай  хорошенько. Скажи, мол, поручик
Половец. Половец, Андрей Иваныч.
     - Полове-ец?
     У денщика генеральского - не лицо,  а  начищенный  самовар
медный:  до  того круглое, до того лоснится. И был себе самовар
заглохший, а тут вдруг начал пузыриться, закипать:
     - Полове-ец? Ах-и-батюшки, позабыл я, дома они. Половец  -
ну как же: - дома, пожалте. Только заняты малость.
     Денщик  отворил  из  сеней  дверь  налево.  Андрей  Иваныч
нагнулся, вошел. "Да нет... да может, не туда?"
     Дым коромыслом, чад, суета, шипит  что-то,  луком  жареным
пахнет...
     - Кто та-ам? Поближе, поближе, не слы-ы-шу!
     Андрей Иваныч шагнул поближе:
     - Честь имею явиться вашему превосходительству...
     Да  чорт-те  возьми: да уж он ли это, генерал ли? Передник
кухарский и  беременное  пузо,  подпертое  коротышками-ножками.
Голая,   пучеглазая,   лягушачья   голова.   И  весь  разлатый,
растопыренный, лягва огромадная, - может под платьем-то и  пузо
даже пестрое, бело-зелеными пятнами.
     - Явиться?  Гм,  хорошее  дело, хорошее дело... офицеров у
меня мало. Запивох - это сколько угодно, - буркнул генерал.
     И опять занялся своим делом:  тонкими  на  диво  ломтиками
кромсал  крупичатый  белый  картофель.  Нарезал, вытер фартуком
руки, сигнул бочком к Андрею  Иванычу,  уставился,  обглядел  и
закричал сердито, снизу откуда-то, как водяной из бучила:
     - Ну,  что за нелегкая сюда занесла? Майн-Ридов начитался,
а? Сидел бы себе, голубеночек, в России, у мамаши под  подолом,
чего бы лучше. Ну что, ну зачем? Возись тут потом с вами!..
     Андрей   Иваныч  оробел  даже:  уж  очень  сразу  наскочил
генерал.
     - Я, ваше превосходительство...  Я  в  Тамбове...  А  тут,
думаю, море... Китайцы тут...
     - Ту-ут! Едут сюда, думают тут...
     Но   не   кончил   генерал:   зашипело   что-то  на  плите
предсмертным  шипом,  закурился  пар,  паленым  запахло.  Мигом
генерал  пересигнул  туда  и  кого-то  засыпал,  в  землю  вбил
забористой руганью.
     Тут только оглядел Андрей Иваныч поваренка-китайца в синей
кофте-курме: стоял он  перед  генералом,  как  робкий  звереныш
какой-то на задних лапках.
     - Р-раз, - и чмокнулась в поваренка звонкая оплеуха.
     А  он  -  ничего: потер только косые свои глаза кулачками,
чудно так, быстро, по-заячьи.
     Отдувался генерал, плескалось под фартуком его пузо.
     - Уф-ф!  Замучили,  в  лоск.  Не  умеют,  ни  бельмеса  не
смыслят:  только отвернись - такого настряпают... А я смерть не
люблю, когда обед так вот, шата-валя, без настроения  варганят.
Пища, касатик, дар Божий... Как это, бишь, учили-то нас: не для
того едим, чтобы жить, а для того живем, чтобы... Или как бишь?
     Андрей  Иваныч  молча  во  все  глаза глядел. Генерал взял
салфетку и  любовно  так,  бережно,  перетирал  тонкие  ломтики
картофеля.
     - Картошка  вот,  да.  Шваркнул,  мол,  ее на сковородку и
зажарил, как попало? Вот... А которому человеку от Бога  талант
даден,  тот  понимает,  что  в масле ни в ко-ем слу-чае... Да в
масле?  Да  избави  тебя  Бог!  Во   фритюре   -   обязательно,
непременно, запомни, запиши, брат - во фритюре, раз-на-всегда.
     Генерал  взял  лимон,  выжимал  сок  на ломтики картофеля,
Андрей Иваныч насмелел и спросил:
     - А зачем же, ваше превосходительство, лимон?
     Видимо, пронзило  генерала  такое  невежество.  Отпрыгнул,
орет откуда-то снизу - водяной со дна из бучила:
     - Ка-ак  зачем?  Да без этого ерунда выйдет, профанация. А
покропи,  а  сухо-на-сухо  вытри,  а  поджарь   во   фритюре...
Картофель  a  la  lyona se - слыхал? Ну, куда-а вам! Сокровище,
перл, Рафаэль! А из чего?  Из  простой  картошки,  из  бросовой
вещи. Вот, миленок, искусство что значит, творчество, да...
     "Картошка,  Рафаэль,  что  за  чушь! Шутит он?" - поглядел
Андрей Иваныч.
     Нет, не шутит. И даже - видать еще  вот  и  сейчас  -  под
пеплом лица мигает и тухнет человечье, далекое.
     ..."Пусть картофельный, - хоть картофельный Рафаэль".
     Андрей Иваныч поклонился генералу, генерал крикнул:
     - Ларька, проводи их к генеральше. До свидания, голубенок,
до свидания...
     Бывают  в  лесу поляны - порубки: остались никчемушние три
дерева, и от них только хуже  еще,  пустее.  Так,  вот,  и  зал
генеральский:  редкие  стулья;  как  бельмо - на стене полковая
группа. И как-то некстати, ни к чему, - приткнулась  генеральша
посередь зала на венском диванчике.
     С  генеральшей  сидел капитан Нечеса. Нечесу Андрей Иваныч
уже знал: запомнил еще вчера всклоченную его бороду в  крошках.
Поклонился генеральше, поцеловал Андрей Иваныч протянутую руку.
     Генеральша  переложила стаканчик с чем-то красным из левой
руки опять в правую и сказала поручику, однотонно, глядя мимо:
     - Садитесь, я вас - давно - не видала.
     ..."То есть как - давно не видала?"
     И сразу сбила с панталыку  Андрея  Иваныча,  выскочила  из
головы у него вся приготовленная речь.
     Капитан Нечеса, кончая какой-то разговор, пролаял хрипло:
     - Так  вот-с,  дозвольте  вас  просить - в крестные-то, уж
уважьте...
     Генеральша отпила, глаза были далеко - не слыхала. Сказала
- ни к селу, ни городу - о чем-то о своем:
     - У поручика Молочки пошли бородавки на руках. Кабы еще на
руках, а то по всему по телу... Ужасно неприятно - бородавки.
     Как сказала она "бородавки"  -  так  за  спиной  у  Андрея
Иваныча  что-то  шмыгнуло,  фыркнуло.  Оглянулся  он - и увидал
позади, в дверной щели, чей-то глаз и веснущатый нос.
     Капитан Нечеса повторил умильно:
     - ...Уважьте - в крестные-то!
     Должно  быть  теперь   услыхала   генеральша.   Засмеялась
невесело,  треснуто  -  и  все  смеется,  все смеется, никак не
перестанет. Еле выговорила, к Андрею Иванычу обернувшись:
     - Девятым,  разрешилась  капитанша  Нечеса,   -   девятым.
Пойдемте со мной, - в крестные отцы?
     Капитан Нечеса закомкал свою бороду:
     - Да,   матушка,   простите  Христа  ради.  Уж  есть  ведь
крестный-то. Жилец мой, поручик Тихмень, обещано ему давно...
     Но генеральша уж опять не слыхала, опять -  мимо  глядела,
прихлебывала из стаканчика...
     Андрей  Иваныч  и  капитан Нечеса ушли вместе. Хлюпала под
ногами мокреть, капелью садился на крыши туман и  падал  оттуда
на фуражки, на погоны, за шею.
     - Отчего она какая-то такая... странная, что ли? - спросил
Андрей Иваныч,
     - Генеральша-то?  Господи,  хорошая  баба была. Ведь я тут
двадцать лет, как пять пальцев вот... Ну, вышла такая история -
да лет семь уж, давно! - младенец у  ней  родился  -  первый  и
последний,  родился  да  и помер. Задумалась она тогда - да так
вот задуманной и осталась. А как опомнится - такое иной раз, ей
Богу, ляпнет... Да вот - Молочко, бородавки-то: и смех ведь,  и
грех!
     - Ничего не понимаю.
     - Поживете - поймете.


        3. Петяшку крестят.

     Ну,  ладно.  Ну,  родила  капитанша  Нечеса девятого. Ну -
крестины, - как будто что ж тут такого? А вот у господ офицеров
- только и разговору, что об этом. Со скуки  это,  что  ли,  от
пустоты,  от  безделья?  Ведь  и  правда: устроили какой то там
пост, никому не нужный,  наставили  пушек,  позагнали  людей  к
чертям  на  кулички:  сиди.  И  сидят. И как ночью, в бессонной
пустоте, всякий шорох мышиный, всякий  сучек  палый  -  растут,
настораживают,  полнят  всего,  -  так и тут: встает неизмеримо
всякая мелочь, невероятное творится вероятным.
     Оно, положим, с девятым младенцем капитанши Нечесы не  так
уж  просто  дело  обстоит:  чей  он, поди-ка раскуси? Капитанша
рожает каждый год. И один малюкан -  вылитый  Иваненко,  другой
две  капли воды - ад'ютант, третий - живой поручик Молочко, как
есть - его розовая, телячья мордашка... А чей, вот, девятый?
     И пуще всех тот самый Молочко взялся за дело. Очень просто
почему.  В  прошлом  году  его  в  отцы  капитаншину   младенцу
обрядили,  проздравили  и угощенье стребовали, - хотелось и ему
теперь кого-нибудь подсидеть.
     - Господа,  да  постойте  же,  -  подпрыгнул  Молочко  как
козлик,  как  теленочек  веселый,  молочком  с пальца поеный, -
господа, да ведь - Тихмень же жилец-то ихний...  Да  неужто  же
капитанша  его не приспособила? Не может того быть! А коли так,
то...
     - Бр-раво, и Молочко догадлив бывает, браво!
     Так на Тихмене и порешили: может и не виноват он ни телом,
ни духом, да уж очень над ним лестно потешиться,  за  тем,  что
Тихмень  неизменно  серьезен,  длиннонос  и  читает,  чорт  его
возьми, Шопенгауэра, там, или Канта, какого-то.
     И, чтобы Тихменя захватить в  расплох,  чтобы  не  сбежал,
только  лишь  за  полчаса до крестин этих самых послали Молочко
предупредить капитаншу о нашествии иноплеменных.  По  тутошнему
называлось это: "пригласиться".
     Капитанша  лежала  в кровати, маленькая и вся кругленькая:
круглая мордочка, круглые быстрые глазки, круглые кудряшечки на
лбу, кругленькие - все капитаншины атуры. Только,  вот,  сейчас
вышел  из  спальни  капитан,  чмокнув  супругу в щеку. И еще не
затих, позванивал на полочке пузыречек какой-то от  капитановых
шагов,  когда  вошел  поручик  Молочко и, сказав: здравствуй, -
чмокнул капитаншу в то же самое на щеке место, что и капитан.
     Страсть  не  любила  капитанша   вот   таких   совпадений,
положительно - это неприличное что-то. Сердито закатила круглые
глазки:
     - Чего  целоваться  лезешь,  Молочишко?  Не  видишь,  -  я
больна?
     - Ну, ладно уж, ладно, целомудренная стала какая!
     Уселся Молочко  возле  кровати.  "Как  бы  это  к  Катюшке
под'ехать, чтобы приглашаться не сразу?"
     - А  знаешь,  -  подпрыгнул  Молочко,  -  был  я у Шмитов,
целуются все, можешь себе представить? Третий год женаты - и до
сих пор... Не понимаю!...
     Капитанша   Нечеса   поздоровела,    зарозовела,    глазки
раскрылись.
     - Уж  эта  мне  Марусечка  Шмитова, уж такая принцесса, на
горошине, фу-ты, ну-ты... Знаться ни  с  кем  не  желает.  Вот,
дай-ко сь, Бог-то ее за гордость накажет...
     Переполоскали,  перемыли  Марусины  косточки  - и не о чем
больше. Видно,  делать  нечего  -  надо  начинать.  Прокашлялся
Молочко.
     - Видишь  ли,  Катюша...  Н-да... Ну, одним словом, мы все
собираемся  на  крестины,  хотим   пригласиться.   Надо   отцом
проздравить Тихменя. Я придумал, можешь себе представить?
     Никак и не ждал Молочко, что так сразу согласится Катюшка.
Залилась   она  кругленько,  закатилась,  под  одеялом  ножками
забрыкала, за живот даже держится: ой, больно...
     - Ну, и выдумщик ты,  Молочишко:  Тихменя  -  в  отцы,  а?
Тихменя  нашего  длинноносого!  Так  его  и  надо,  а то больно
зачитался...
     И вот - крестили. Генеральша  улыбалась,  глядела  куда-то
поверх,  глазами  была  не  здесь.  Заспанным  голосом читал по
требнику гарнизонный поп. Вся ряса на спине была у него в пуху.
     Неотрывно глядел на пушинки эти крестный, поручик Тихмень.
Длинный, тощий, весь непрочный какой-то, стоял  с  ребенком  на
руках, удивленно водил своим длинным носом:
     "Вот, ей-Богу, ввязался я... Закричит это на руках, ну что
я буду делать?"
     А  "это  на руках" оказалось даже еще хуже: в ужасе почуял
поручик Тихмень, что руки у него вдруг намокли,  и  из  теплого
свертка закапало на пол. Забыл тут Тихмень всякую субординацию,
ткнул,  как  попало,  крестника  на руки генеральше и попятился
назад. Бог его знает, куда бы запятился, если бы стоявшая сзади
компания с Молочко во главе не водворила его на место.
     Пришло время уж и в купель окунать младенца. Заспанный поп
обернулся к генеральше ребенка взять. А она не дает. Прижала  к
себе и отпустить не хочет, и кричит:
     - Не дам, а вот и не дам, и не дам, он мой!
     Поп  оробело  пятился  к  двери.  Батюшки  мои, что ж это?
Суматошились, шептали. Кабы не Молочко, так и не докрестили бы,
может. Молочко подошел к генеральше, взял ее за руку, как свой,
и шепнул:
     - Отпустите, зачем вам этот, у вас будет свой, можете себе
представить. Раз я говорю... Разве ты мне не веришь? Мне?
     Генеральша засмеялась блаженно, отпустила.  Ну,  слава-те,
Господи! С грехом пополам докрестили и Петяшкой нарекли.
     Тут-то  и  приступили  господа офицеры к поручику Тихменю.
Одним разом, по команде, все низко поклонились:
     - Честь вас имеем, папаша, проздравить с новорожденным,  с
Петяшкой, на чаек с вашей милости...
     Замахал Тихмень руками, как мельница.
     - Как  это  -  папаша?  Я  и  не хочу вовсе, что вы такое!
Терпеть не могу...
     - Да в детях-то, милый,  ведь  Бог  один  волен.  Уж  там,
можешь терпеть, иль не можешь...
     Пристали  -  хоть  плачь.  Делать  нечего: вечером Тихмень
угощал в собрании. И пошло с тех пор: каждый день  на  занятиях
спрашивали   его,   как,   мол,  здоровье  сынишки  -  Петяшки.
Задолбили, заморочили Тихменю голову Петяшкой этим самым.


        4. Голубое.

     Много ли человеку надо? Проглянуло  солнце,  сгинул  туман
проклятый  -  и  уж  мил  Андрею Иванычу весь мир. Рота стоит и
команды ждет, а он загляделся: шевельнуться страшно,  чтобы  не
рухнули  хрустальные  голубые палаты, чтобы не замолкло золотой
паутинкой звенящее солнце.
     Океан... Был Тамбов, а теперь Океан Тихий. Курит внизу,  у
ног, сонно-голубым своим куревом, мурлычет дремливую колдовскую
песню. И столбы золотые солнца то лежали мирно на голубом, а то
вот  -  растут, поднялись, подперли стены - синие нестерпимо. А
мимо глаз плавно плывет в голубое в глубь  Богородицына  пряжа,
осенняя  паутинка, и долго следит Андрей Иваныч за нею глазами.
Кто-то сзади его кричит на солдата:
     - ...Где у тебя три приема? Ж-животина! Проглотил, смазал?
     Но не хочет, не  слышит  Андрей  Иваныч,  не  обертывается
назад, все летит за паутинкой...
     - Ну что, танбовскай? Или нравится - загляделся-то?
     Делать  нечего,  оторвался,  обернулся  Андрей  Иваныч.  С
усмешкой глядел на него Шмит - высокий,  куда  же  выше  Андрея
Иваныча, крепкий, как будто даже тяжелый для земли.
     - Нравится  ли?  Уж  очень  это малое слово, капитан Шмит.
Ведь я, кроме Цны тамбовской, ничего  не  видал  -  и  вдруг...
Подавляет...  И  даже  нет:  весь  обращаешься в прах, по ветру
летишь вот, как... Это очень радостно...
     - Да что-о вы? Ну-ну! - и опять Шмитова усмешка,  может  -
добрая, а может - и нет.
     Для Андрея Иваныча она была доброй: весь мир был добрый. И
он неожиданно даже для себя, благодарно пожал Шмиту руку.
     Шмит  потерял  усмешку  -  и  лицо  его  показалось Андрею
Иванычу  почти-что  даже  неприятным:  неровное  какое-то,   из
слишком  твердого сделано, и нельзя было, как следует заровнять
- слишком твердое. Да и подбородок...
     Но Шмит уже опять улыбался:
     - Вы соскучились, кажется, со своим денщиком? Мне  говорил
Нечеса.
     - Да,  уж  чересчур он - "точно так"... Хочу поменяться на
какого угодно, только бы...
     - Так вот, меняйтесь со мной?  Мой  Гусляйкин  -  пьяница,
говорю откровенно. Но до чрезвычайности веселый малый.
     - Спасибо, вот уж спасибо вам! Вы мне очень много...
     Простились.  Андрей  Иваныч  шел  домой,  весь  еще полный
голубого. Итти бы ему одному и нести бы в себе  это  бережно...
Да увязался Молочко.
     - Ну  что, ну что? - подставлял он Андрею Иванычу розовую,
глупоглазую свою мордочку: охота узнать  что-нибудь  новенькое,
что бы можно было с жаром рассказать и генеральше, и Катюшке, и
вечером в собрании.
     - Да  ничего  особенного,  -  сказал Андрей Иваныч. - Шмит
предложил денщика.
     - Сам? Да что вы? Шмит ужасно редко заговаривает первый, -
можете себе представить? А вы были у Шмитов? А у командира?  Да
бишь... командир в отпуску. Вот лафа - и вечном отпуску! Вот бы
так, можете себе представить?
     - У   Шмитов   еще  не  успел,  -  говорил  Андрей  Иваныч
рассеянно, все еще думая о сонно-голубом. - Был  у  Нечесов,  у
генерала. Генеральша - вдруг, ни к чему, о бородавках...
     Спохватился  Андрей  Иваныч,  да  было  уж поздно. Маковым
цветом заалел Молочко, заиндючился и важно сказал:
     - По-жа-луйста! Просил  бы...  Я  горжусь,  что  удостоен,
можно-сказать, доверия такой женщины... Бородавки тут абсолютно
не при чем... Аб-со-лютно!
     Надулся и замолчал. Андрей Иваныч был рад.
     У трухлявого деревянного домика Молочко остановился.
     - Ну, прощайте, я здесь.
     Но,  попрощавш