остановил! Бродячего проповедника Ллана,  прозванного  Справедливым,
освободить и отпустить, как имеющего достойных поручителей!
   Кольцо всадников разомкнулось и выпустило в поле  невысокого  человека,
чьи черты почти неразличимы были на таком расстоянии:  лишь  темное  пятно
одежды колыхалось  на  зелени  луга  и,  развеваемые  ветром,  серебрились
длинные, почти до пояса волосы.
   - Что же касается дружбы и союза с почтенными земледельцами, то Высокий
Магистрат просит и настаивает на продлении срока ожидания на один час!
   Тысячи глаз повернулись к королю. И, все такой же недвижимый.  Багряный
опустил руку, повинуясь знаку,  ослабли  тетивы,  легли  в  ножны  мечи  и
лестницы опустились на траву.
   Человек  в  развевающейся  темной  рясе  подошел  к   строю,   и   люди
расступились перед ним, с любопытством заглядывая в глаза. Ллан  это  был,
Ллан Справедливый, бродячий отец Ллан,  сказавший,  еще  когда  многие  из
стоящих здесь не были даже зачаты, вещие слова, сотрясшие империю.  "Когда
Вечный клал кирпичи мира, а Светлые подносили  раствор  -  кто  тогда  был
сеньором?" Так сказал Ллан в глаза епископу - и  потерял  все,  что  имел.
Все, о чем лишь мечтать  может  смышленый  деревенский  мальчишка.  Диплом
теолога. Кафедра в коллегиуме. Приход не из последних.  Слава.  Все  было.
Все отдано. Что взамен? Восемь лет каменных мешков.  Горькая  пыль  дорог;
вся империя - из конца в конец. Побеги, последний - почти с  эшафота.  Мог
бы образумиться. Не захотел.  "Я  не  продамся.  И  не  отступлю.  Четверо
Светлых избрали меня, дабы указать малым путь к  Царству  Солнца".  Это  -
Ллан. Воистину, Ллан Справедливый.
   Светло-прозрачные глаза пронизывали толпу. Некое  безумие  искрилось  в
них,  сосредоточенность  знающего  то,  что  открыто  немногим.   Насквозь
прожигало серое пламя, и те, кого задевал  Ллан  взглядом,  опускались  на
колени, даже  спешившиеся  командиры.  Даже  Вудри.  Лишь  король  остался
недвижим. Он только слегка склонил голову, увенчанную короной, и  приложил
руку к сердцу. И Ллан в ответ повторил королевское приветствие. Повторил -
и огляделся вокруг, сияя немигающими глазами.
   - Дети мои! Не прошло и трех дней, как я  сказал  взявшим  меня:  не  я
трепещу в узилище, но вы трепещите, ибо  тысячи  придут,  дабы  освободить
Ллана! Я не ошибся! Я никогда не ошибаюсь, ибо языком моим говорят Четверо
Светлых... И я говорю вам: слишком много времени на раздумья  подарили  вы
толстым!
   Обидное слово сказал Ллан, и несправедливое, потому что среди тех,  кто
сидел в круглом зале ратуши, толстяков почти не было. Иное  дело,  что  не
было и худых. Сквозь  цветные  витражи  плотно  закрытых  окон  в  зал  не
проникал ни  уличный  шум,  ни  солнечные  лучи,  тускло  освещались  лица
синдиков,  позволяя  в  нужный  момент  отвести  ли  глаза,  спрятать   ли
неуместную  улыбку.  Окажись  в  зале  посторонний   и   разбирайся   этот
посторонний в магистратских обычаях, даже он понял бы, что дело, собравшее
Высокий Магистрат, не просто серьезно, но - из наиважнейших. Потому что во
главе стола сидели оба бургомистра - и с белой лентой, и с черной,  потому
что из двенадцати  синдиков  присутствовали  девять,  а  если  не  считать
старшину булочников, сваленного почечной коликой, и дряхлого представителя
сукновалов, то, можно сказать, явились почти все. Кроме того,  отметил  бы
посторонний, как преудивительное: на  маленьком  столике  у  самых  дверей
покоились  -  нераскрытые!  -  книги  протоколов,  а  скамейки  секретарей
пустовали.
   Синдики сидели по обе стороны  широкого  стола  на  длинных  деревянных
скамьях  с  резными  спинками,  локоть   к   локтю;   только   бургомистры
располагались в  мягких,  подбитых  бархатом  креслах,  как  и  полагается
почину, под щитом с гербом города, лицом к двум высоким и узким окнам,  за
которыми, сквозь мутное цветное стекло, в полосатом  от  перистых  облаков
небе  темнели  острые  фронтоны  домов,  обступавших  Главную  Площадь,  и
скалились химеры на втором  ярусе  церкви  Вечноприсутствия.  Невзирая  на
жару,  все  явились,   пристойно   одевшись   в   одинаковые   одежды   из
темно-коричневого сукна  с  меховой  опушкой,  не  забыв  натянуть  береты
коричневого же бархата и  накинуть  на  шеи  должностные  медали:  золотые
купеческие и серебряные, положенные ремесленному сословию.
   Синдики молчали. Все уже было сказано, обсуждено и  предстояло  решать:
открыть ли ворота, как требуют бунтовщики, или (что то же самое) выдать им
оружие из арсенала, или  -  сопротивляться.  Трудно  размышлять  спокойно,
когда воздух пахнет гарью, а у стен стоят  сорок  тысяч  вооруженных.  Но,
помня о них, неразумно забывать и об императоре, который вряд  ли  захочет
понять доводы тех, кто откроет черни ворота.  Впрочем,  говорить  все  это
означало лишь повторять сказанное. А это все равно, что дважды платить  по
одному векселю. Оставался лишь час - и следовало решать.
   - Не впускать! - сказал наконец бургомистр с черной  лентой,  избранник
купеческих гильдий.  -  Не  впускать!  Вольности  достаются  с  трудом,  а
потерять их легко. Кто слышал, чтобы бунтовщики  побеждали?  Да,  ныне  их
сорок тысяч, и пускай завтра будет сто, но это значит лишь, что одолеют их
позже.  Его  Величество  не  простит  нас.  И  синьоры  но   простят.   Мы
представляем закон и не нам его нарушать. Не впускать. Хватит с них  попа.
А стены крепки.
   Так сказал Черный Бургомистр, и сидящие  слева,  с  черными  лентами  и
золотыми бляхами, кивнули. Все разом. Им было все ясно. Они уже  обдумали.
И решили.
   - Прошу утвердить! - негромко сказал бургомистр. И первым поднял  руку.
Крепкую купеческую  руку,  знакомую  сколь  со  счетами,  столь  и  мечом,
украшенную перстнями, купленными на честную прибыль.  Он  поднял  руку,  а
вслед за ним - остальные,  сидящие  слева.  Правьте  же,  бело-серебряные,
сидели неподвижно. Но что с того? Против пяти  черных  (без  того,  что  в
пути) - четверо белых  (без  недужных).  И  пополам  голоса  бургомистров.
Решено. Не впускать...
   Но...
   Пусть уже ничего не изменить, у Белого Бургомистра есть право на слово.
И он говорит.
   - Не впускать? - спрашивает он. - Хорошо! Мы не впустим, коль скоро это
решено почтенными торговцами.  Что  остается  мастерам,  если  большинство
утвердило? Но,  спрошу  я,  о  чем  думали  почтенные  торговцы?  О  своих
караванах, везущих заказы сеньорам, не так ли? А ведь многих из заказчиков
уже нет. Впрочем, дело не в этом. Дело в том, что мы не можем не впустить,
пока они еще просят...
   Он встает, подходит к окну и рывком распахивает его. И в зал, нарастая,
вкатывается колеблющийся гул, похожий на  рокот  водопада.  Это  рычит,  и
ворчит, и переступает с ноги на ногу толпа,  затопившая  Главную  Площадь.
Худые лица,  потертые,  штопаные  куртки,  чесночный  дух,  долетающий  до
второго этажа ратуши.
   - Вот смотрите! - голос Белого вдруг срывается. - Они знают, о  чем  мы
здесь говорим. Если не откроем мы, откроют они. Что тогда будет с нами?
   И - захлопнув окно:
   - Во имя Вечного, поймите же! Впустив смердов, мы не теряем ничего.  Мы
просто уступаем силе. А если они одолеют?
   - Ваши заказы пропали? А наши разве нет?  Но  до  каких  пор  император
будет определять цены? И статуты цехов?  Когда  сеньоры  научатся  платить
долги? Пусть эти скоты потягаются с  господами.  Магистрат  в  стороне.  А
ежели Вечный попустит  скотам  победить,  что  им  делать  у  трона  этого
Багряного? Они уйдут в стойла. А мы... Разве вы забыли,  где  жили  Старые
Короли?
   Тихо в круглом зале. Тихо и душно.
   Дважды бьет Вечный молотом о щит.
   Время истекло.
   Одна за другой поднимаются руки. Четыре, шесть. Одиннадцать.
   Белый Бургомистр распахивает окно...


   Вилланы вступали в Восточную Столицу.
   Мощный  людской  поток,  разделенный   на   едва   сохраняющие   строй,
нетерпеливо подталкивающие друг друга отряды, устремился по опущенному над
тинистым, пахнущим гнилостной влагой рвом мосту. Сгрудившись  вдоль  стен,
встречали  шагающих  узкими  проулками  окраин  бунтовщиков  серолохмотные
подмастерья-простолюдины. Иначе, по-городскому - "худые"; не в шутку, не в
упрек. Среди них и впрямь не было толстых.
   Впереди войска, под плещущимися  знаменами,  окружив  Багряного,  ехали
командиры. Кони, сдерживаемые уздой, пританцовывали, вскидывали  гривы.  И
вместе с командирами, на смирном  гнедом  мерине,  трусил  Ллан,  глядящий
куда-то сквозь каменные стены, в видимую ему одному даль.
   На Главной Площади, у ковровой дорожки, их  ждали  радушно  улыбающиеся
синдики; впереди - оба бургомистра, один - с  ключами  на  золотом  блюде,
другой - с караваем на серебряном.
   - Вам не страшно, мой друг? - тихо спросил Черный, глазами указывая  на
колышущиеся копья и приближающуюся алую фигуру.
   - Нет. Мы выиграли время.  Теперь  наши  собственные  скоты  не  смогут
натравить на нас деревенщину.
   - Вам известно, что они взломали склады сеньорских заказов и уничтожили
все заморские товары?
   - А вот это следовало сделать еще двадцать  лет  назад!  -  не  скрывая
ухмылки, отрезал Белый и, на шаг опережая коллегу, пошел вперед, навстречу
приближающемуся исполину.



        6

   Теория вероятности - штука  коварная,  а  если  вдуматься,  то  даже  и
жутковатая. Я отчетливо представлял, как завертелись в Центре, получив мое
донесение, как Серега  мечется  по  коридорам,  взмокший  и  растрепанный,
мечется лично, забыв про селектор, как сутками пашут ребята  ван  Массера,
просчитывая эту самую вероятность. Господи, один к  миллиону!  Практически
невозможная, идиотская случайность, теоретический допуск, всего  лишь.  Но
ведь бывает же  и  так,  что  самое  невероятное  оказывается  единственно
возможным...
   Я подтянул вожжи, и Буллу прибавил шагу. Буллу по-здешнему "Веселый", и
лошадка наша вполне оправдывает свою кличку. Доверчивая, ласковая, из  тех
лошадей-полуигрушек,  которых  специально  держат  сеньоры  ради   детских
выездов. Лава упирал на то,  что  такая  лошадка  в  хорошее  время  стоит
недешево и, похоже, не обманул. Буллу послушен, быстроног и неутомим. Олла
за эти дни крепко с ним  сдружилась  и  теперь  сама  вычесывает  короткую
гривку и  мохнатые  метелки  над  копытами;  Буллу  фыркает,  оттопыривает
розово-серую губу, поросшую редким светлым волосом, и осторожно хватает ее
за руку. И она улыбается. Она очень славно улыбается: на щеках  появляются
нежные округлые ямочки, в глазах мелькает искра, и тогда я готов дать  что
угодно на отсечение, что рядом со мною едет  по  пыльному  тракту  будущая
трагедия для мужиков всех возрастов, вкусов и мастей, невзирая  на  ранги.
Она, правда, все еще молчит, но уже перестала дрожать и больше не  смотрит
в  никуда.  Совсем  нормальная,  веселая  девочка,  разве  что  уж   очень
молчаливая.
   Тележка мягко покачивалась, утопая колесами  в  густой  влажной  грязи.
Недавно прошел дождь, он прибил пыль, обогнал нас и покатился  дальше,  на
запад. Дышалось легко, я покачивался  на  облучке  и  думал.  Было  о  чем
поразмыслить, очень даже было. "Полномочия не ограничиваются". Это значит,
что можно все. Кроме убийства. И, естественно, кроме провала. Это  значит,
что там, в Центре, пришли все же к выводу, что старый конь  не  только  не
портит борозды, но и вывезет лучше, чем какой-нибудь стригунок с двух- или
даже трехлетним стажем. И, наконец, это значит, что папка  с  моим  личным
делом отозвана из архива и теперь лежит у Сереги в  столе  с  надписью  "В
КАДРЫ"  и  всеми  нужными  подписями.  Хотя,   конечно,   по   возвращении
формальностей не избежать.
   В воздухе пахло  мокрой  травой,  он  был  тих  и  на  диво  прозрачен.
Удивительно красивые места, да и спокойные по теперешним  временам.  Живут
здесь больше хуторами, хозяева крепкие, оброчные, так что бунт  прокатился
стороной, задел хуторян лишь  краешком;  обгорелых  усадеб  по  дороге  не
встречалось. Хотя, как сказать:  изредка  Буллу  коротко  ржет,  почуяв  в
кустах что-то нехорошее, и я подстегиваю его скрученными поводьями, потому
что это вполне может быть труп, а Олле совсем ни к  чему  такие  встряски.
Хорошо, что с ночлегами порядок: хуторяне народ негостеприимный,  но  цену
золотым знают. Давай, Буллу, давай! - успеть бы к трактиру засветло...
   "У нас до бунта тож неспокойно бывало, не так, чтобы часто, а бывало, -
напевно рассказывала хозяюшка хутора, впустившая нас прошлой ночью. Совсем
не старая, круглолицая, она суетилась возле стола, накладывала нам с Оллой
какое-то сладковатое варево и непрерывно болтала. - Мы ж, господин лекарь,
как  раз  посередке,  вот  и  выходит  -  то  лесные  зайдут,  то  степные
наведаются". Слушая низковатый  хозяюшкин  говорок,  я  припомнил  слайды,
виденные  на  инструктаже.  Ражий  молодец   в   зеленой   куртке   стоит,
подбоченясь, на фоне дубравы, капюшон сдвинут на затылок, улыбка до  ушей,
за спиной лук.  "Тип  антисоциал.  Вид:  лесной.  Характеристика:  вольный
стрелок", -  мурлыкал  информатор.  Это,  надо  сказать,  не  самое  здесь
страшное. Попросту местная разновидность робингудов. Не  вполне  озверели,
контактны, от деревень не  оторвались,  там,  в  основном,  и  базируются,
отчего и вынуждены быть не  простыми  разбойниками,  а  благородными.  Без
нужды не зверствуют, издержки населению оплачивают, услуги  тоже.  "Земные
аналоги", - продолжил было информатор, но  это  я  прокрутил,  не  слушая.
Знаю, не дурак, красный диплом имею. Есть аналоги, есть. Опришки, гайдуки,
снаппханы всякие, прочая радость. Так что это горе - не беда.  Нормальные,
в общем, ребята, без закидонов. Степные похуже. Тех уже ничего не  держит,
полная вольница, закон - степь, начальник - топор,  ни  родни,  ни  доброй
славы; с этими и лекарю лучше не вталкиваться. Впрочем, журчала  хозяюшка,
нынче вроде поутихло. Я покивал. Понятно: мятеж разросся и втянул  в  себя
антисоциалов. Хоть и идут слухи, что Багряный за грабежи  не  хвалит,  но,
кроме главного войска, есть же и мелкие отрядики, там закон не писан,  так
что несыти самое мосте на хвосте у мужиков. Не догонят, так согреются.
   Заполночь, когда угрюмый работник запер ворота и ушел во двор,  а  Олла
заснула в уютной комнатке, хозяюшка зашла ко мне поплакаться на жизнь. Она
поправила подушку, взбила  соломенный  тюфяк  и  все  говорила,  говорила,
говорила. Негромко, но доходчиво. И все больше о  долюшке  своей  вдовьей:
что, мол, все бы ладно с тех пор, как сеньор на оброк отпустил, да хозяина
косолапый по пьяному делу задрал еще  запрошлый  год,  а  работник  пентюх
пентюхом, так что, господин лекарь, бедной вдове уж так страшно по  ночам,
уж до того страшно да холодно.  Это  она  сказала,  уже  стягивая  рубаху.
Фигура у нее оказалась совсем даже ничего, хотя и не вполне в моем  вкусе,
скорее  для  Сереги:  плотненькая,  пышная.  Зато  отвага  ее   была   так
трогательна, что я,  проявляя  достойный  сына  Земли  гуманизм,  не  смог
отказать  вдовице   в   посильной   помощи.   А   поскольку   трехкратного
вспомоществования хозяюшке показалось мало и  жалобы  на  вдовью  долю  не
прекращались, пришлось вспомнить молодость, и около  трех  по-земному  она
наконец заснула. Хочу надеяться, что эта часть программы  ею  в  плату  за
постой не включалась.
   Потом я лежал на спине, отстранившись от теплого,  слегка  влажноватого
бока, глядел в потолок и думал. Покойный  супруг  дамы,  сопящей  у  моего
плеча, надо полагать, был кремнем не хуже Лавы; во всяком случае, на оброк
его отпустили не за женины страсти, а за ухоженную пасеку при доме.  Таких
здесь пока еще немного, но есть, и вот они-то о бунте  говорят,  покачивая
головой и сильно сомневаясь: а надо ли это дело вообще, ежели  сеньоры  за
ум взялись и на оброк отпускают, у кого руки правильно стоят.  А  надо  ли
было вообще? Резонный вопрос. Особенно, если учесть, что впереди  бунтарей
идет взбесившаяся машина...
   Так. Стоп, - сказал я  себе.  -  Будем  рассуждать,  а  остальное  -  к
чертовой матери. Наши киберы - хорошие киберы. Лучшие в Галактике.  Но  уж
если они перепрограммируются, то... Впрочем, это частности, вспомни доклад
ван Массера, Толик не ошибается. Для меня достаточно того, что сейчас  эта
багряная радость шествует во главе вилланов, всерьез  собираясь  создавать
Царство  Солнца.  Нехорошо,  ой,  как  нехорошо.  Мало   того,   что   это
вмешательство. Это гораздо хуже. Потому что логика у машины,  естественно,
машинная, и сеньорам не поздоровится. Просчитывать варианты киберы  умеют;
в играх они не ошибаются, а война, в сущности, та же  игра,  только  очень
крупная. Кто там говорил, что война - это  раздел  математики?  Не  помню.
Ладно, допустим, Наполеон. Наполеон - это шикарно и весомо.  Вот  кибер  и
сыграет. И под  его  отеческим  руководством  местные  очень  даже  смогут
разрушить весь мир насилья до самого до основанья. А затем...
   А вот затем и начнутся интересности. Начнется построение гармонического
сообщества в понимании кибера. "В  рамках  стандартного  курса  обучения".
Очень  краткого  курса,  скажем  прямо.  В  категориях  "народ",  "благо",
"целесообразность". Не меньше. И будет все это страшно и  кроваво,  потому
как абсолютно логично, а ради этих категорий будут класть людей. Под ноги,
под колеса, под что угодно. Ради разумной целесообразности.
   Я лежал и думал.  Синие  тени  покачивались,  крутились  под  потолком,
хозяюшка посапывала, где-то ожесточенно прогрызалась сквозь дерево мышь, в
соседней комнате спала Олла, а я все не  мог  заснуть,  потому  что  видел
виселицы, виселицы, виселицы, и  отрубленные  головы,  и  кровь,  и  снова
виселицы. Конечно! Сперва - сеньоров. Потому что сеньоры. Потом таких, как
Лава или та же хозяюшка. Потому что хоть  и  крестьяне,  а  _д_р_у_г_и_е_.
Непорядок. И заодно - хозяюшкиного работника: пассивен,  а  следовательно,
нецелесообразен.  Потом  тех,  кто  заступается.  А  как  же?  -  разумное
воздействие на инстинкт самосохранения. Потом всех, кто  вообще  недоволен
равенством. И, конечно же, найдутся исполнители. Которых  потом  туда  же,
поскольку разложились и перестали нормально  функционировать.  И  все  это
бесконечно, ибо кибер рассчитан лет на пятьсот, с дубиной к себе никого не
подпустит, в огонь не полезет, отравить его невозможно. А люди,  глядя  на
его бессмертность, через пару  поколений,  глядишь,  поверят,  что  так  и
надо...
   И весь этот кровавый логический бардак могу остановить, видимо,  только
я.  У  меня  неограниченные  полномочия  и  комплексный  браслет.  Хороший
браслет, на пять километров действует. Я догоню эту машину, врублю поле...
бывает же она на людях... а дальше все просто. Связи  -  ко  всем  чертям,
полное замыкание. И - труп на траве. Конец легенде.  Вернее,  общий  ужас:
Вечный не  одобряет.  И  пускай  вилланы  сами  попробуют,  если  пожелают
продолжать...
   Тут мысли оборвались, потому что на  меня  обрушился  ураган.  Хозяюшка
проснулась и без всяких жалоб занялась делом, причем сил  ей  хватило  как
раз до рассвета. А на рассвете я, пошатываясь, разбудил Оллу, мы  поели  и
тронулись в путь, под всхлипы вдовицы. Уже выезжая, я перехватил нехороший
взгляд работника и сделалось стыдно. Судя по всему, этой  ночью  я  сорвал
ему полноценный отдых.


   К трактиру мы добрались еще засветло. Приземистая изба у самой дороги с
ярко освещенными окнами и  обширным  подворьем,  на  котором  громоздились
две-три повозки. Над входом красовалась потемневшая  от  времени  доска  с
недавно обновленной надписью:  "ТИХИЙ  ПРИЮТ".  Нельзя  сказать,  чтобы  в
главной комнате было так уж тихо, но хозяин встретил нас, как  родных.  Он
подкатился на толстых коротких ножках,  сияя  белозубой  улыбкой,  взмахом
руки послал мальчишку проводить Буллу, помог Олле  выбраться  на  землю  и
склонился передо мной в глубочайшем поклоне.
   Он очень рад, нет, он просто счастлив лицезреть в своем  скро