все так просто - перенять
опыт Ушедшего и браво, бездумно шагать вперед?
   Он, не удержавшись, повторяет это вслух.
   - Конечно, - вроде бы и не удивившись, кивает Марк. -
Впервые человек попытался завоевать мир. Проходить мимо
такого опыта грешно. Мы используем, понятно, не все из его
опыта, но сам опыт показывает - мир можно завоевать.
   - Он не завоевал мир, - тихо говорит Юний.
   - Он был слишком молод. И он был один, если вдуматься.
Один на самой вершине. Здесь и кроется ошибка, от которой
мы избавлены заранее. Римская аристократия - это сила,
способная избежать ошибок и упущений одиночки.
   - У одного могут быть одни ошибки, У многих - другие.
   - Долгое пребывание вдали от своей семьи порождает
известное вольнословие. Когда мы вернемся, у тебя это
пройдет... Конечно, Юний, ошибки возможны. Но величие цели
и общий труд во имя достижения этой цели помогут исправить
любые ошибки.
   Марк, не знает сомнений и тревог. Что же, так действует
обретенный за годы опыт?
   - Странно, - говорит меж тем Марк. - Похоже, ты
стремишься опровергнуть старую истину, что самые юные -
наиболее дерзкие и никогда не колеблются... Боишься?
   - Боюсь.
   - Чего?
   - Завоевывать мир. Италия, затем, должно быть, Сиракузы,
Карфаген, Греция. Наследство Македонца. Какие новые ошибки
могут подстерегать на этом пути?
   Марк Сервилий пристально смотрит на него. И
успокаивается вскоре - понимает, что охватившие младшего
соратника сомнения мимолетны, они, строго говоря, нормальны
в разведывательной работе и не достигли и не достигнут той
страстности и силы, когда человек яростно стремится заразить
своими сомнениями других. Сомнения порой необходимы, как
приправа к кушаньям, - Марк великодушно это допускает. Он
прочел немало умных свитков и далек от солдафонской
ограниченности. Он уверен в своем знании многосложной
человеческой природы и ожидает, что сомнение в глазах Юния
вскоре погаснет.
   Так оно и происходит. Юний не знает в точности, чего
боится, и потому не прочь расстаться со смутным призраком
будущих опасностей. Впереди Рим, его Рим, его
аристократическая община, по отношению к которой он обязан
соблюдать то, что выражается словом pietas - верность,
благочестие. Да и жизнь Александра, огненным метеором
пронесшегося над царствами и судьбами, не может не
впечатлять. Так что лучше уж без сомнений.
   - Ну, а ты-то избавлен от нелепых страхов? - Марк только
сейчас вспоминал, что за время их с Юнием разговора Гней
Себурий Марон не проронил ни слова.
   Все в порядке, но Марк не зря числит себя в знатоках
человеческой природы: светлые глаза Гнея вызывают у него
непонятную тревогу. Что в этих глазах? Преданность
идеалами, понятно, готовность не пожалеть жизни ради этих
идеалов - как же одно без другого? Но что-то остается
неразгаданным, что-то ускользает...
   А меж тем все очень просто. Гней Себурий Марон с
удовольствием отправил бы к праотцам и Юния, посмевшего
терзаться сомнениями, и Марка с его верой в высшее
предназначение аристократии. Гней Себурий Марон - плоть от
плоти и кровь от крови римской аристократии, но, по его
глубокому убеждению, и аристократия - не белее чем толпа, а
Гней ненавидит толпу, из кого бы она ни состояла.
   С точки зрения Гнея Себурия, то, что они проникли в тайну
изготовления "белого железа" - стальных мечей, которыми
индийцы легко перерубали македонские, - не самое главное.
Главное он открыл для себя, наблюдая Македонца: историю
лепят сильные личности, чей меч не знает разницы между шеями
патриция и плебея. Еще вернутся времена полноправных
римских властителей, вроде царя Тарквиния Гордого. Только
во главе с личностью можно надеяться покорить мир. Только
страх, уравнивающий всех, только пирамида с абсолютным
тираном на вершине и множеством тиранов помельче, с
гармонично убывающими возможностями - основа мирового
господства. Хвала богам, в Риме есть кому выслушать его и
понять...
   А ведь будущее закрыто для него. Он так никогда и не
узнает, что родился слишком рано, - лишь через двести с
лишним лет Рим окажется под властью единолично правящих
рексов, которые растопчут, в конце концов, видимость
республики и по примеру Македонца провозгласят себя богами.
   И что бы они ни думали сейчас каждый в отдельности, они
готовы выступить перед Римом как один человек. Внимательна
выслушав их, Рим свернет на известную ныне во всех
подробностях дорогу.
   Пора собираться. Путь от Вавилова до портового города
Тира, где верный человек устроит их на корабль, не близок.
Но время их не подстегивает. Они даже не представляют,
сколько у них времени. Восемьсот с лишним лет пройдет,
прежде чем рухнет величие города Ромула на семи холмах...

                  Элогий третий

   Перипатетики - означает "прогуливающиеся". Занятия со
своими учениками и последователями Великий Аристотель
Стагирит предпочитает вести, степенно прогуливаясь под сенью
деревьев Ликейской Рощи или на морском берегу. Новичок не
мог об этом не слышать, но с непривычки ему трудно следовать
устоявшемуся ритму прогулки: он то отстает, то опережает
Стагирита. Он не может не замечать усмешек и оттого
становится все более неуклюжим. Но Аристотель словно бы не
видит его багровеющего лица, не слышит смешков. Поступь
Великого Учителя плавна, речь ровна, столь же степенны и
перипатетики: гармоничная картина высокоученого общества,
подпорченная этим провинциалом, затесавшимися на свое
несчастье. Перипатетики ждут, они все знают наперед и
вслушиваются в журчание баритона Учителя с гурманским
наслаждением.
   - И наконец, - говорит Аристотель, - помимо чисто
практических доказательств, нельзя забывать того, что
Атлантида еще и просто-напросто выдумана Платоном для
проповеди своих глубоко ошибочных философских и политических
взглядов. При всем моем уважении к Платону я отрицательно
отношусь к его трудам на ниве лженауки. Лженаука вредна и
опасна как раз тем, что растлевает неокрепшие умы. Вот и ты
поддался обаянию сказок о погибшем континенте, не дав себе
труда задуматься над тем, для чего это понадобилось Платону.
Посмотри вокруг, вернись на землю - разве мало насущных
проблем, которыми обязан заниматься ученый? Я бы был рад
стать твоим наставником на пути к подлинной науке, мой
Ликей...
   - ... открыт для любого, пожелавшего рассеять
заблуждения Платона. Я знаю.
   Перебивать Учителя не полагается, и шепоток возмущения
проносится над морским берегом, но не похоже, что провинциал
смущен. Странное дело, у него вид человека, получившего
подтверждение каким-то своим мыслям, к ходу беседы не
относящимся. Аристотеля это беспокоит. Неужели Атлантида -
лишь предлог? Тогда зачем явился к нему этот человек, где
пересекаются их интересы?
   - Обычно критики старались щадить Платона, - говорит
провинциал. - Они деликатно замечали, что Платон
некритически воспользовался чужими вымыслами - Солона либо
египетских жрецов. Ты первый, кто обвинил в умышленной лжи
самого Платона.
   - Я дорожу в Платоном, и правдой, но долг ученого
заставляет меня отдавать предпочтение правде.
   - О да, ты служишь лишь правде. Родом ты македонец и
никогда не из®являл желания получить афинское гражданство.
Но ты лучше самих афинян знаешь, что рассказы о героических
деяниях их предков вымышлены Платоном. Что Платон,
прикрываясь легендой об Атлантиде, распространял ложные
политические теории о былых свершениях афинян. И мне крайне
любопытно звать, на чем зиждется твоя уверенность в
обладании истиной.
   Окружающие выражают свое возмущение откровенным ропотом,
но Аристотель спокоен, он даже улыбается, и голоса стихают.
Наглец сам лезет в ловушку - и Учитель приглашает учеников
этим полюбоваться.
   - На чем? - переспрашивает Аристотель. - На том,
дорогой мой, что идеалистические взгляды Платона побеждены
самой жизнью, то есть присоединением афинской республики к
империи великого Александра, не имеющей ничего общего с
государством-утопией Платона. Может быть, ты хочешь меня
заверить, что божественный Александр для тебя менее
авторитетен, чем идеалист и лжеученый Платон? Что
измышления Платона о республике можно противопоставить
деяниям Александра?
   Удар неотразим. Только самоубийца может ответить
утвердительно. Так что оплеванному оппоненту представляется
право потихоньку убраться, не обременяя более своим
присутствием ученых мужей, светочей истинной науки. И чем
скорее, тем лучше для него.
   А он стоит на прежнем месте. Он словно постарел
внезапно, смотрит жестко, и Аристотелю помимо воли начинают
видеться другие лица, другие имена, вычеркнутые им из жизни
и из истории Афин.
   - Все правильно. Твоя логика непобедима, с тобой
невозможно спорить. Учитель, - говорит провинциал. -
Впрочем, меня об этом предупреждал Крантор. Знаешь, он еще
жив, хотя наше захолустье дает ему, право, мало возможностей
для научных занятий по сравнению с великолепными Афинами.
Но он упорен.
   - Я знаю, - говорит Аристотель. - Пожалуй, кроме
упорства, у него сейчас и не осталось ничего?
   Сзади шелестит вежливо приглушенный смех.
   - Пожалуй, - соглашается провинциал. - Ты прав, он
потерял многое из того, чем обладал, но он и не обзавелся
ничем из того, чем не желал обзаводиться. У него остался он
сам, точно такой, каким он хочет себя видеть. Я рад был
познакомиться с тобой. Учитель, и с вами, почтенные
перипатетики, опора истинной науки. Мне непонятно, правда,
почему вы вслед за Учителем усердно повторяете, что у мухи
восемь ног? Ног у мухи шесть, в этом легко убедиться, возле
вас вьется столько мух... Но не смею более обременять
ученых мужей своим присутствием.
   Дерзкая улыбка озаряет его лицо, и видно, что он все же
молод, очень молод. Потом он уходит прочь от морского
берега, все смотрят ему в спину и явственно слышат шелест
медных крыльев страшных птиц стимфалид. Доподлинно видится,
как они летят вслед удаляющемуся путнику, чтобы обрушить на
него ливень острых перьев - уверяют, что там где водятся
стимфалиды, племена, не владеющие искусством обработки
металлов, подбирают перья и используют их, как наконечники
для стрел.
   Берег моря покоен и тих. Перипатетики на разные голоса
выражают возмущение, но Аристотель не вслушивается. Он выше
житейской суеты, и ему совершенно нет необходимости
прикидывать, кто именно из присутствующих незамедлительно
отправится к блюстителям общественной гармонии и расскажет о
дерзком провинциале, из речей которого можно сделать далеко
идущие выводы. Какая разница, кто? Так произойдет.
   Великий Аристотель спокоен - его не может оскорбить
выходка юнца, попавшего, к сожалению, под разлагающее
влияние одного из тех, от кого бесповоротно очистили науку.
Главное - создать систему, а система игнорирует и нахальные
выпады недоучек, и само существование разбросанных где-то по
окраинам Ойкумены лжеученых.
   Система создана, и Аристотель имеет все основания
гордиться собой. Он - про себя - великодушно прощает тех,
кто считает его всего лишь ловцом удачи, использовавшим
счастливый случай: то, что его воспитанник стал полубогом и
властителем полумира. "Аристотель утверждает себя в науке,
безжалостно топча соперников, используя власть почитающего
его полубога", - право же, такое обвинение способны
придумать только крайне недалекие людишки.
   В действительности все сложнее. Аристотель ценит и любит
Александра и уверен, что огромная, все расширяющаяся держава
требует, кроме организованной военной силы, еще и опоры в
виде столь же организованной науки, укрепляющей тылы.
Созданием этой опоры Аристотель и занят. По природе он
добр, но, как зодчий невидимого эллина, обязан с примерной
твердостью устранять все, вредящее ходу строительства. Как
это было с республиканскими заблуждениями Платона, не
вяжущимися с империей и величием полубога. Как это было со
многими другими, вроде на миг всплывшего сегодня из тяжелых,
липких вод забвения Крантора. Платон был учителем
Аристотеля, но интересы империи выше. Глупо и сравнивать.
Возможно, он, Аристотель, был излишне резок, недвусмысленно
обвиняя Платона во лжи и лженаучных теориях, чрезмерно
жесток со многими другими. Наверняка. Но железная идея
всемирной империи, титанические деяния полубога не считаются
с интересами людей-пылинок и не позволяют вникать в
переживания каждого отдельно взятого философа. Атлантида
Платона, послужившая средством для распространения ненужных
теорий, никогда не встанет из волн. Да и не было ее
никогда. Не до нее. Александр молод, ему многое предстоит
сделать, а следовательно, и Аристотеля ждут нешуточные
труды. Какого он там, Александр? - приливает к сердцу
теплое чувство, и Великий Аристотель Стагирит, как никогда,
преисполнен решимости крепить устои империи, послушную ее
интересам науку, несмотря на любых врагов.
   Он не знает, что еще долго, очень долго будет служить
непререкаемым авторитетом для ученого мира, и решившихся его
ниспровергнуть будут жечь на кострах, и полторы тысячи лет
пройдет, прежде чем решатся сосчитать ноги у мухи, не говоря
уже о более серьезной переоценке трудов Великого Учителя.
Но самого его ждет участь беглеца - скоро, очень скоро...
   Он смотрит в море, равнодушно отмечает корабль на
горизонте, но он и представления не имеет, что за весть
плывет в Афины под этим прямоугольным парусом.

                  Элогий четвертый

   - Старая, из какой такой глины Прометей вас, баб,
вылепил? За день наломаешься в мастерской - что я для
собственного удовольствия кувшины делаю? - и что же я дома
нахожу? Всю неделю на столе бобы, надоело, в глотку не
лезут, шерсти куча лежит нечесаной, а ты вместо шерсти опять
язык чешешь с соседками? Ну о чем можно болтать весь вечер?
   - Александр умер.
   - Кожевник, что ли? Хромой?
   - Скажешь тоже. Наш царь, сын Филиппа. В Вувилоне
каком-то, что ли. Где такой?
   - Я почем знаю? Александр, говоришь? Сомневаюсь я...
   - В чем, гончарная твоя душа?
   - Как тебе об®яснить, старая. Нет, помню я Александра -
храбрый был мальчишка. Как он с Буцефалом справился, как он
соседей громил... Сколько лет, как они ушли неизвестно
куда, сколько лет одни слухи. Мол, завоевал несметное
множество царств, мол, дрался с драконами, мол, строит
города. Кто их видел, эти царства, города, драконов?
Македония - вот она, не изменилась ни чуточки, те же бобы,
те же горшки, те же звезды. Забор еще при моем отце
покосился, так и стоит. Я тебе вот что скажу, старая: все
врут. Был Александр - и ушел. Кто его знает, где он
сгинул. А все, что о нем потом наплели - ложь. И Вувилона
нет никакого. Выдумки одни. Слушай больше.

        ДОМОЙ, ГДЕ РИМСКАЯ ДОРОГА

   Он сидел за столом, сколоченным из толстенных плах,
исхудавший, заросший густой щетиной. Жареная курица
дергалась в его нетерпеливых ладонях, как живая, он вонзал
зубы в мясо и резко дергал головой назад, отрывая куски,
глотал, не прожевав толком, торопливо отхлебывал эль,
давился, кашлял. Справа стояло набитое наспех обглоданными
костями блюдо, слева стояли кувшины. Парочка зажиточных
иоменов, оборванный монах, важничавший писец, белобрысый
клирик и несколько крепко пахнущих селедкой рыбаков
держались ближе к двери. На всякий случай. Возвращавшихся
не всегда можно было понять, иногда они сатанели мгновенно и
без видимых причин. За окном было густо-синее кентское
небо, скучные холмы и старая римская дорога, пережившая не
одну династию.
   Он отшвырнул пригоршню куриных костей и схватил кувшин.
Запрокинул голову. Эль потек на грязную старую кольчугу, на
колени. Брызнули мокрые черепки.
   - Вот такие-то дела, - со вздохом сказал в пространство
трактирщик. Бесхитростное на первый взгляд замечание на
деле имело массу оттенков и сейчас вполне сошло бы за
попытку начать разговор.
   - Песок, - сказал рыцарь, ни на кого не глядя. - И снова
песок. И сто раз песок, болваны...
   Он поднял обеими руками меч и с силой воткнул его в пол,
целясь в некстати прошмыгнувшую кошку. Промахнулся и
грустно покривил губы.
   - А там нет кошек, - сказал он вдруг. - И ничего там
нет, кроме песка. Песок становится пыльными бурями, а из
бурь налетают сарацины. Господи, ну почему? Почему все так
непохоже на саги и эпосы? Когда мы высадились в Алеппо,
каждый был Роландом или уж Тэллефером по крайней мере. Мы
грезили снами о смуглых красавицах, набитых драгоценностями
подземельях и блистательных поединках на глазах у короля. И
ничего подобного! - Он сгреб пустой, кувшин и шваркнул им в
монаха. - Ристалища обернулись нудными каждодневными
рубками, божественные красавицы - скучными шлюхами, а гроб
господен - просто щербатая и пыльная каменная плита. И
султан Саладин никак не желал сдаваться, прах его побери...
   - Но пряности? - осторожно заметил трактирщик, стоя так,
чтобы при необходимости одним рывком нырнуть в открытую
дверь. "Совсем мальчишка", подумал он, жалеючи.
   - Пряности... - глаза рыцаря были трезвыми и
стеклянными. - Подумаешь, достижение - привезли сотню
мешков с приправой для супа да семена овощей. Где
зачарованные принцессы, я тебя спрашиваю? Где волшебные
самоцветы? Колдуны? Драконы? Заколдованные замки? Будь
они все прокляты - и Ричард Львиное Сердце, и Болдуин, и
остальные! Они отравили нам души. Они обманули нас.
Обещали небывалые приключения, прекрасные чужие страны,
похожие на миражи, а привели в преисподнюю - чахлые пальмы,
верблюжий навоз и грязные лачуги, над которыми глупо
вздымается крепость Крак. И даже миражи - это миражи столь
же гнусных домишек и кустов...
   Окно выходило на юг. На юге лежала та земля, откуда он
приплыл вчера. Он скривил губы, отвернулся и звонко сплюнул
на пол. Беззвучно подкравшийся трактирщик ловко поставил
рядом с его обтянутым дырявой кольчугой локтем полный
кувшин...
   - Я и смотреть не хочу в ту сторону, - громко об®явил
рыцарь. - Той стороны света для меня не существует. Есть
только север, запад и восток - и никакого юга! Там
смешались с песком глупые иллюзии несчастных юнцов! У меня
даже Изольды нет! И Дюрандаля нет! - он допил эль и отер
тубы кольчужным рукавом, оцарапав их до крови.
   - Что же, все вернулись? - тихо поинтересовался
трактирщик.
   Рыцарь мутно посмотрел на него, захохотал и махнул рукой.
   - Какое там, старина... Эти болваны по-прежнему
барахтаются в песках. Через неделю штурм Иерусалима, будут
реветь трубы, будут трещать копья, и кучка упрямых идиотов
усердно станет притворяться, что за их спинами - Ронсеваль.
Ну и пусть. Сколько угодно. Только без меня. В этом мире
нет ничего среднего. Либо подвиг, либо грязь. Третьего не
дано. И они там третий год играют в кошки-мышки с
сарацинскими раз®ездами, жрут самогон из фиников и
притворяются, что обрели желаемое. И ни у кого не хватает
смелости признать принародно, что ошиблись, гонор не
позволяет им вернуться, упрямство заставляет ломать комедию
дальше, дальше... Ну и черт с ними. Плевал я на их
проклятый песок и на них самих. Держи.
   Он швырнул на стоя горсть диковинных монет. Рисунок на
них был странный, чужой, невиданный, но трактирщик
попробовал одну на зуб и успокоился - настоящее полновесное
серебро. Рыцарь сгреб в охапку меч, шлем, щит, узел с
чем-то тяжелым и направился к двери, роняя то одно, то
другое, подбирая с чертыханиями. Все молча смотрели ему
вслед.
   Трактирщик, кланяясь, подвел худого рыжего коня, помог
приторочить к седлу доспехи и узел с добычей. Над ними было
густо-синее кентское небо, вдали белела старая римская
дорога, зеленели сглаженные временем холмы.
   Рыцарь не сразу взобрался на коня. Он стоял пошатываясь,
положив руку на седло, смотрел на юг, и в глазах у него была
смертная тоска.

        ДО КРИСТОБАЛЯ

   Так оно порой и получается - минутное утреннее
раздражение, прилив недовольства из-за сущего пустяка влекут
за собой новые неприятности, одно цепляется за другое, и в
конце концов тебя злит все, что происходит вокруг. Под
ложечкой покалывало, ехавший слева отец Жоффруа сидел в
седле, как собака на заборе, а ехавший не менее гнусно
капита