й водой:

   ...Она не забудет, придет, приголубит,
   Обнимет, навеки полюбит, -
   И брачный свой, тяжкий, наденет венец.

   В мгновенной оболочке, называемой  человеком,  песня  течет,  как  вода
вечности. Она все смывает и все родит.
   Фронт проходил в двадцати верстах.  Уральские  казаки,  соединившись  с
чешским батальоном  майора  Воженилика,  пытались  выбить  из  Николаевска
разрозненные отряды красных. Севернее  -  из  Самары  -  наступали  войска
Комуча  -  Комитета  членов   Учредительного   собрания.   Распыленные   и
необученные наши части перегруппировались  на  левом  берегу.  Только  что
изменил Муравьев. Советским главнокомандующим был назначен Вицетис.
   Оружие для фронта привозили из Саратова. Раз, а то и два раза в  неделю
к баронской пристани  пришвартовывался  бело-розовый  самолетский  пароход
"Иван-да-Марья". Он привозил винтовки и снаряды.  Палуба  парохода  бывала
уставлена ящиками  с  набитыми  по  трафарету  черепами,  с  надписью  под
черепами: "Смертельно".
   Командовал пароходом Коростелев,  испитой  человек  с  льняным  висячим
волосом.  Коростелев  был  бегун,  неустроенная  душа,  бродяга.   Он   на
парусниках ездил по Белому морю, пешком обошел Россию, побывал в тюрьме  и
в монастыре на послушании.
   Возвращаясь от Бидермаера, мы всегда заходили к нему, если  находили  у
пристани огни "Иван-да-Марьи".  Однажды  ночью,  поравнявшись  с  хлебными
амбарами, с волшебной этой линией синих и коричневых  замков,  мы  увидели
факел, пылавший высоко в небе. Мы возвращались  с  Селецким  домой  в  том
размягченном и страстном состоянии, какое может произвести  необыкновенная
эта сторона, молодость, ночь, тающие огненные кольца на реке.
   Волга катилась неслышно.  Огней  не  было  на  "Иван-да-Марье",  корпус
парохода темнел мертво, только факел рвался высоко над ним. Пламя металось
над мачтой и чадило. Селецкий пел, побледнев и закинув голову. Он  подошел
к воде и оборвал. Мы взошли на мостики, никем  не  охраняемые.  На  палубе
валялись ящики и орудийные колеса. Я толкнул дверь капитанской каюты,  она
открылась. На залитом столе горела без  стекла  жестяная  лампа.  Железка,
окружавшая фитиль, плавилась.  Окна  были  забиты  горбатыми  досками.  От
бидонов, валявшихся под столом, шел  серный  дух  самогона.  Коростелев  в
холщовой рубахе сидел на  полу  в  зеленых  струях  блевотины.  Монашеский
волос, склеившись,  стоял  вокруг  его  лица.  Коростелев,  не  отрываясь,
смотрел с полу на своего комиссара латыша  Ларсона.  Тот,  поставив  перед
собой желтый картон "Правды", читал его в свете  плавящегося  керосинового
костра.
   - Вот ты какой, - сказал с полу Коростелев.  -  Продолжай  то,  что  ты
говорил... Мучай нас, если хочешь...
   - Зачем я буду  говорить,  -  отозвался  Ларсон,  повернулся  спиной  и
отгородился своим картоном, - лучше я тебя послушаю...
   На бархатном диване, свесив ноги, сидел рыжий мужик.
   - Лисей, - сказал ему Коростелев, - водки.
   - Вся, - ответил Лисей, - и достать негде...
   Ларсон отставил картон и захохотал вдруг, точно дробь стала выбивать:
   - Российскому человеку выпить требуется, - латыш говорил с акцентом,  -
у российского человека душа мало-мало разошлась, а  тут  достать  негде...
Зачем тогда Волга называется?..
   Худая детская шея Коростелева вытянулась, ноги его  в  холщовых  штанах
разбросались по полу. Жалобное недоумение отразилось в его  глазах,  потом
они засияли.
   - Мучай нас, - сказал он чуть  слышно  и  вытянул  шею,  -  мучай  нас,
Карл...
   Лисей сложил пухлые руки и посмотрел на латыша сбоку:
   - Ишь, Волгу ремизит... Нет, товарищ,  ты  нашу  Волгу  не  ремизь,  не
порочь...  Знаешь,  как  у  нас  песня  играется:   "Волга-матушка,   река
царица"...
   Мы с Селецким все стояли у двери. Я подумывал об отступлении.
   - Вот никоим образом не пойму, - обратился к нам  Ларсон,  он,  видимо,
продолжал давнишний спор, - может, товарищи раз®яснят  мне,  как  это  так
выходит, что железо-бетон оказывается хуже березок да осинок, а  дирижабли
хуже калуцкого дерьма?..
   Лисей повертел головой в ваточном воротнике. Ноги его не  доставали  до
полу, пухлыми пальцами, прижатыми к животу, он плел невидимую сеть.
   - Что ты, друг, об Калуге знаешь, - успокоительно  сказал  Лисей,  -  в
Калуге, я тебе скажу, знаменитый народ живет: великолепный,  если  желаешь
знать, народ...
   - Водки, - произнес с полу Коростелев.
   Ларсон снова запрокинул поросячью свою голову и резко захохотал.
   - Мы-ста да вы-ста, - пробормотал латыш, придвигая  к  себе  картон,  -
авось да небось...
   Бурный пот бил на его лбу, в колтуне бесцветных волос плавали  масляные
струи огня.
   - Авось да небось, - он снова фыркнул, - мы-ста да вы-ста...
   Коростелев потрогал пальцами вокруг себя. Он двинулся и пополз, забирая
вперед руками, таща за собой скелет в холщовой рубахе.
   - Ты не смеешь мучить Россию, Карл, - прошептал он, подползши к латышу,
уварил его сведенной ручкой по лицу и с визгом стал об него стучаться.
   Тот надулся и поверх сползших очков осмотрел всех нас. Потом он обмотал
вокруг пальцев шелковую реку волос Коростелева и вдавил его лицом  в  пол.
Он поднял его и снова опустил.
   - Получил, - отрывисто сказал Ларсон и отшвырнул костлявое  тело,  -  и
еще получишь...
   Коростелев, упершись в ладони, приподнялся над полом по-собачьи.  Кровь
текла у него из ноздрей, глаза косили. Он поводил ими, потом вскинулся и с
воем забрался под стол.
   - Россия, - выл он, протягивая руки, и колотился, - Россия...
   Лопаты босых его ступней выскочили и втянулись. Одно только слово -  со
свистом и стоном - можно было расслышать в его визге.
   - Россия, - выл он, протягивая руки, и колотился головой.
   Рыжий Лисей сидел на бархатном диване.
   - С полдня завелись, - обернулся он ко мне и Селецкому, - все об Рассее
бьются, все Рассею жалеют...
   - Водки, - твердо сказал из-под стола Коростелев. Он вылез  и  стал  на
ноги. Волосы его, взмокшие в кровавой луже, падали на щеку.
   - Где водка, Лисей?
   - Водка, друг, в Вознесенском, сорок верст, хошь по воде  сорок  верст,
хошь по земле сорок верст... Там ноне храм, самогон обязан быть...  Немцы,
что хошь делай, не держат...
   Коростелев повернулся и вышел на прямых журавлиных ногах.
   - Мы калуцкие, - неожиданно закричал Ларсон.
   - Не уважает Калугу, - выдохнул Лисей, - хоть ты што... А я в ей был, в
Калуге... В ей стройный народ живет, знаменитый...
   За стеной прокричали команду, послышался звук якоря, якорь пошел вверх.
Брови Лисея поднялись.
   - Никак в Вознесенское едем?..
   Ларсон захохотал, откинув голову. Я выбежал из каюты. Босой  Коростелев
стоял на капитанском мостике. Медный отблеск луны лежал на раскроенном его
лице. Сходни упали на берег. Матросы, кружась, наматывали канаты.
   - Дмитрий Алексеевич, - крикнул вверх Селецкий, - нас-то отпусти, мы-то
при чем?..
   Машины, взорвавшись, перешли на беспорядочный стук. Колесо рыло воду. У
пристани мягко разодралась сгнившая доска. "Иван-да-Марья" ворочал носом.
   - Поехали, - сказал Лисей, вышедший на палубу, - поехали в Вознесенское
за самогоном...
   Раскручивая  колесо,  "Иван-да-Марья"  набирал   быстроту.   В   машине
нарастала масляная толкотня, шелест, свист, ветер. Мы летели во мраке,  не
сворачивая по сторонам, сбивая бакены, сигнальные вешки  и  красные  огни.
Вода, пенясь под колесами, летела назад, как позлащенное крыло птицы. Луна
врылась в черные водовороты. "Фарватер Волги извилист, - вспомнил я  фразу
из  учебника,  -  он  изобилует  мелями...".  Коростелев  переминался   на
капитанском мостике. Голубая светящаяся кожа обтягивала его скулы.
   - Полный, - сказал он в рупор.
   - Есть полный, - ответил глухой невидимый голос.
   - Еще дай...
   Внизу молчали.
   - Сорву машину, - ответил голос после молчания.
   Факел сорвался с мачты и  проволочился  по  крутящейся  волне.  Пароход
качнулся, взрыв, продрожав, прошел по корпусу. Мы летели во мраке,  никуда
не сворачивая. На берегу взвилась ракета, по  нас  ударили  трехдюймовкой.
Снаряд просвистал в мачтах. Поваренок, тащивший по палубе самовар,  поднял
голову. Самовар выскользнул из его рук, покатился по лестнице, треснул,  и
блещущая  струя  понеслась  по  грязным  ступеням.  Поваренок   оскалился,
привалился к лестнице и заснул. Изо рта его забил смертный запах самогона.
Внизу, среди замаслившихся цилиндров, кочегары, голые  до  пояса,  ревели,
размахивали руками, валились на пол. В жемчужном свечении валов отражались
искаженные их лица. Команда  парохода  "Иван-да-Марья"  была  пьяна.  Один
рулевой твердо двигал свой круг. Он обернулся, увидев меня.
   - Жид, - сказал мне рулевой, - что с детями будет?..
   - С какими детями?
   - Дети не учатся,  -  сказал  рулевой,  ворочая  кругом,  -  дети  воры
будут...
   Он приблизил ко мне свинцовые синие скулы и заскрипел  зубами.  Челюсти
его скрежетали, как жернова. Зубы, казалось, размалываются в песок.
   - Загрызу...
   Я попятился от него. По палубе проходил Лисей.
   - Что будет, Лисей?
   - Должен довезти, - сказал рыжий мужик и сел на лавочку отдохнуть.
   Мы спустили его в Вознесенском. "Храма" там не оказалось, ни огней,  ни
карусели. Пологий берег был темен, прикрыт низким небом. Лисей  потонул  в
темноте. Его не было больше часу, он вынырнул у  самой  воды,  нагруженный
бидонами. Его сопровождала рябая баба, статная, как лошадь. Детская кофта,
не по ней, обтягивала грудь бабы. Какой-то карлик в  остроконечной  ватной
шапке и маленьких сапожках, разинув рот, стоял тут же и  смотрел,  как  мы
грузились.
   - Сливочный, - сказал Лисей, ставя бидоны на стол,  -  самый  сливочный
самогон...
   И гонка призрачного нашего корабля возобновилась. Мы приехали в Баронск
к рассвету. Река расстилалась необозримо. Вода стекала с берега,  оставляя
атласную синюю тень. Розовый луч  ударил  в  туман,  повисший  на  клочьях
кустов.  Глухие  крашеные  стены  амбаров,  тонкие   их   шпили   медленно
повернулись и стали подплывать к нам. Мы подходили к Баронску под  раскаты
песни. Селецкий прочистил горло бутылкой самого сливочного и распелся. Тут
все было - Блоха  Мусоргского,  хохот  Мефистофеля  и  ария  помешавшегося
мельника: "Не мельник я - я ворон"...
   Босой  Коростелев,  перегнувшись,  лежал  на   перильцах   капитанского
мостика. Голова его с прикрытыми  веками  поматывалась,  рассеченное  лицо
было закинуто к небу, по нем блуждала неясная детская  улыбка.  Коростелев
очнулся, когда мы замедлили ход.
   - Алеша, - сказал он в рупор, - самый полный.
   И мы врезались в пристань с полного хода. Доска, помятая нами в прошлый
раз, разлетелась. Машину застопорили вовремя.
   - Вот и довез, - сказал Лисей, оказавшийся рядом со мной, - а ты, друг,
опасывался...
   На берегу выстроились уже чапаевские тачанки. Радужные полосы темнели и
остывали на  берегу,  только  что  оставленном  водой.  У  самой  пристани
валялись зарядные ящики, брошенные в прежние приезды. На одном из ящиков в
папахе и неподпоясанной рубахе сидел Макеев,  командир  сотни  у  Чапаева.
Коростелев пошел к нему, расставив руки.
   - Опять я, Костя, начудил, - сказал он с детской своей улыбкой,  -  все
горючее извел...
   Макеев боком сидел на  ящике,  клочья  папахи  свисали  над  безбровыми
желтыми дугами глаз. Маузер с некрашеной ручкой лежал у него  на  коленях.
Он выстрелил, не оборачиваясь, и промахнулся.
   - Фу ты, ну ты, - пролепетал Коростелев,  весь  светясь,  -  вот  ты  и
рассердился... - Он шире расставил худые руки. - Фу ты, ну ты...
   Макеев вскочил, завертелся и выпустил из маузера все патроны.  Выстрелы
прозвучали торопливо. Коростелев еще что-то хотел сказать,  но  не  успел,
вздохнул и упал на колени. Он опустился к ободьям, к колесам тачанки, лицо
его разлетелось, молочные пластинки черепа  прилипли  к  ободьям.  Макеев,
пригнувшись, выдергивал из обоймы последний застрявший патрон.
   - Отшутились, - сказал он, обводя взглядом красноармейцев и  всех  нас,
скопившихся у сходен.
   Лисей, приседая, протрусил с попоной в руках и накрыл  ею  Коростелева,
длинного, как дерево. На пароходе шла одиночная стрельба. Чапаевцы,  бегая
по палубе, арестовывали команду. Баба, приставив  ладонь  к  рябому  лицу,
смотрела с борта на берег сощуренными, незрячими глазами.
   - Я те погляжу, - сказал ей Макеев, - я научу горючее жечь...
   Матросов выводили по одному. За амбарами их встречали немцы, высыпавшие
из своих домов. Карл Бидермаер стоял среди своих земляков. Война пришла  к
его порогу.
   В этот день нам выпало много работы. Большое село  Фриденталь  приехало
за товаром. Цепь  верблюдов  легла  у  воды.  Вдали,  в  бесцветной  жести
горизонта, завертелись ветряки.
   До обеда мы ссыпали в баржу фридентальское зерно, к вечеру меня  вызвал
Малышев. Он умывался на палубе "Тупицына". Инвалид с  зашпиленным  рукавом
сливал ему из кувшина. Малышев фыркал, кряхтел, подставляя щеки. Обтираясь
полотенцем, он сказал своему помощнику, продолжая, видимо, ранее затеянный
разговор.
   - И правильно... Будь ты трижды хороший человек - и в скитах ты был,  и
по Белому морю ходил, и человек ты отчаянный,  -  а  вот  горючее,  сделай
милость, не жги...
   Мы пошли с Малышевым в каюту. Я обложился там ведомостями и стал писать
под диктовку телеграмму Ильичу.
   - Москва. Кремль. Ленину.
   В телеграмме мы сообщали об отправке пролетариям  Петербурга  и  Москвы
первых маршрутов с пшеницей, двух поездов по двадцать тысяч пудов зерна  в
каждом.

   1920-1928.



        ГАПА ГУЖВА (Первая глава из книги "Великая Криница")

   На масляной тридцатого года в Великой Кринице сыграли шесть свадеб.  Их
отгуляли с буйством, какого давно не  было.  Обычаи  старины  возродились.
Один сват, захмелев, сунулся пробовать невесту - порядок этот лет двадцать
как был оставлен в Великой Кринице. Сват успел размотать  кушак  и  бросил
его на землю. Невеста, ослабев от смеха,  трясла  старика  за  бороду.  Он
наступал на нее грудью, гоготал и топал сапожищами. Старику,  впрочем,  не
из чего было тревожиться. Из шести моняк, поднятых над хатами, только  две
были смочены брачной кровью, остальным невестам досвитки не прошли  даром.
Одну моняку достал красноармеец, приехавший на побывку, за другой  полезла
Гапа Гужва. Колотя мужчин по головам -  она  вскочила  на  крышу  и  стала
взбираться по шесту. Он гнулся  и  качался  под  тяжестью  ее  тела.  Гапа
сорвала красную тряпку и с®ехала вниз по шесту. На изгорбине крыши  стояли
стол и табурет, а на столе пол-литра и  нарезано  кусками  холодное  мясо.
Гапа опрокинула бутылку  себе  в  рот;  свободной  рукой  она  размахивала
монякой. Внизу гремела и плясала толпа. Стул скользил под Гапой, трещал  и
раз®езжался. Березанские чабаны, гнавшие в Киев волов, воззрились на бабу,
пившую водку в высоте, под самым небом.
   - Разве то баба, - ответили им сваты, - то черт, вдова наша...
   Гапа швыряла с крыши хлеб, прутья, тарелки. Допив  водку,  она  разбила
бутылку об выступ трубы. Мужики, собравшиеся  внизу,  ответили  ей  ревом.
Вдова прыгнула на землю, отвязала  дремавшую  у  тына  кобылу  с  мохнатым
брюхом и поскакала за  вином.  Она  вернулась,  обложенная  фляжками,  как
черкес патронами Кобыла, тяжело  дыша,  запрокидывала  морду;  жеребый  ее
живот западал и раздувался, в глазах тряслось лошадиное безумие.
   Плясали на свадьбах с платочками, опустив глаза  и  топчась  на  месте.
Одна Гапа разлеталась по-городскому. Она плясала в паре с любовником своим
Гришкой Савченко. Они схватывались словно в бою; в упрямой злобе  обрывали
друг другу плечи; как подшибленные падали  они  на  землю,  выбивая  дробь
сапогами.
   Шел третий день великокриницких свадеб.  Дружки,  обмазавшись  сажей  и
вывернув тулупы, колотили в заслонки и бегали по селу. На  улице  зажглись
костры. Через них прыгали люди с нарисованными рогами. Лошадей запрягли  в
лохани; они  бились  по  кочкам  и  неслись  через  огонь.  Мужики  упали,
сраженные сном. Хозяйки выбрасывали на задворки битую посуду. Новобрачные,
помыв ноги, взошли на высокие постели, и только Гапа  доплясывала  одна  в
пустом сарае. Она кружилась, простоволосая, с багром в руках.  Дубина  ее,
обмазанная дегтем, обрушивалась  на  стены.  Удары  сотрясали  строение  и
оставляли черные, липкие раны.
   - Мы смертельные, - шептала Гапа, ворочая багром.
   Солома и доски  сыпались  на  женщину,  стены  рушились.  Она  плясала,
простоволосая, среди развалин, в грохоте  и  пыли  рассыпающихся  плетней,
летящей трухи и переламывающихся  досок.  В  обломках  вертелись,  отбивая
такт, ее сапожки с красными отворотами.
   Спускалась ночь. В оттаявших ямах угасали  костры.  Сарай  вз®ерошенной
грудой лежал на пригорке. Через дорогу в сельраде зачадил  рваный  огонек.
Гапа отшвырнула от себя багор и побежала по улице.
   - Ивашко, - закричала она, врываясь в сельраду, - ходим гулять с  нами,
пропивать нашу жизнь...
   Ивашко был уполномоченный рика по коллективизации. Два месяца прошло  с
тех пор, как начался - разговор его с Великой Криницей.  Положив  на  стол
руки, Ивашко сидел перед мятой, обкусанной грудой бумаг.  Кожа  его  возле
висков сморщилась, зрачки больной  кошки  висели  в  глазницах.  Над  ними
торчали розовые голые дуги.
   - Не брезговай нашим крестьянством, - закричала Гапа и топнула ногой.
   - Я не брезговаю, - уныло сказал Ивашко, - только мне нетактично с вами
гулять.
   Притоптывая и разводя руками, Гапа прошлась перед ним.
   - Ходи с нами каравай  делить,  -  сказала  баба,  -  все  твои  будем,
представник, только завтра, не сегодня...
   Ивашко покачал головой.
   - Мне нетактично с вами каравай делить, -  сказал  он,  -  разве  ж  вы
люди?.. Вы ж на собак гавкаете, я от вас восемь кил весу потерял...
   Он пожевал губами и прикрыл веки.  Руки  его  потянулись,  нашарили  на
столе холстинный портфель. Он встал, качнулся грудью вперед и,  словно  во
сне, волоча ноги, пошел к выходу.
   - Этот  гражданин  -  чистое  золото,  -  сказал  ему  вслед  секретарь
Харченко, - большую совесть  в  себе  имеет,  но  только  Великая  Криница
слишком грубо с ним обратилась...
   Над прыщами и пуговкой носа у Харченки был выделан  пепельный  хохолок.
Он читал газету, задрав ноги на скамью.
   - Дождутся люди вороньковского судьи, - сказал Харченко,  переворачивая
газетный лист, - тогда воспомянут.
   Гапа вывернула из-под юбки кошель с подсолнухами.
   - Почему ты должность свою помнишь, секретарь, - сказала баба, - почему
ты смерти боишься?.. Когда это было, чтобы мужик помирать отказывался?..
   На улице, вокруг колокольни, кипело черное вспухшее небо,  мокрые  хаты
выгнулись и сползли. Над ними  трудно  высекались  звезды,  ветер  стлался
понизу.
   В сенях своей хаты  Гапа  услышала  мерное  бормотанье,  чужой  осипший
голос. Странница, забредшая ночевать, подогнув под себя  ноги,  сидела  на
печи. Малиновые нити лампад оплетали угол.  В  прибранной  хате  развешана
была  тишина;  спиртным,  яблочным  духом  несло  от  стен  и  простенков.
Большегубые дочери Гапы, задрав снизу  головы,  уставились  на  побирушку.
Девушки поросли коротким, конским волосом, губы их были  вывернуты,  узкие
лбы светились жирно и мертво.
   - Бреши, бабуся Рахивна, - сказала Гапа и прислонилась  к  стене,  -  я
тому охотница, когда брешут...
   Под потолком Рахивна заплетала  себе  косицы,  рядками  накладывала  на
маленькую голову.  У  края  печи  расставились  вымытые  изуродованные  ее
ступни.
   - Три патриарха рахуются в свете, -  сказала  старуха,  мятое  ее  лицо
поникло, - московского  патриарха  заточила  наша  держава,  иерусалимский
живет у турок, всем  христианством  владеет  антиохийский  патриарх...  Он
выслал на Украину сорок грецких попов, чтоб проклясть церкви, где  держава
сняла дзвоны...  Грецкие  попы  прошли  Холодный  Яр,  народ  бачил  их  в
Остроградском,  к  прощеному  воскресенью  бу