Исаак Бабель. Рассказы разных лет

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Конармия". М., "Правда", 1990.
   OCъ & spellcheck by HarryFan, 5 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------

   Содержание:

   Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна
   Шабос-Нахаму
   Вечер у императрицы
   Линия и цвет
   Иисусов грех
   Конец св.Ипатия
   Дорога
   "Иван-да-Марья"
   Гапа Гужва
   Гюи де Мопассан
   Нефть
   Улица Данте
   Сулак
   Суд
   Мой первый гонорар
   Колывушка
   Баграт-Оглы и глаза его быка
   Ходя
   У батьки нашего Махно
   В щелочку
   Сказка про бабу
   Старательная женщина



        ЭЛЬЯ ИСААКОВИЧ И МАРГАРИТА ПРОКОФЬЕВНА

   Гершкович вышел от надзирателя с тяжелым сердцем. Ему  было  об®явлено,
что если не выедет он из Орла с первым  поездом,  то  будет  отправлен  по
этапу. А выехать - значило потерять дело.
   С портфелем в руке, худощавый и неторопливый, шел он по  темной  улице.
На углу его окликнула высокая женская фигура:
   - Котик, зайдешь?
   Гершкович поднял  голову,  посмотрел  на  нее  через  блеснувшие  очки,
подумал и сдержанно ответил:
   - Зайду.
   Женщина взяла его под руку. Они пошли за угол.
   - Куда же мы? В гостиницу?
   - Мне надо на всю ночь, - ответил Гершкович, - к тебе.
   - Это будет стоить трешницу, папаша.
   - Два, - сказал Гершкович.
   - Расчета нет, папаша...


   Сторговались за два с полтиной. Пошли дальше.
   Комната  проститутки   была   небольшая,   чистенькая,   с   порванными
занавесками и розовым фонарем.
   Когда  пришли,  женщина  сняла  пальто,   расстегнула   кофточку...   и
подмигнула.
   - Э, - поморщился Гершкович, - какое глупство.
   - Ты сердитый, папаша.
   Она села к нему на колени.
   - Нивроко, - сказал Гершкович, - пудов пять в вас будет?
   - Четыре тридцать.
   Она взасос поцеловала его в седеющую щеку.


   - Э, - снова поморщился Гершкович, - я устал, хочу уснуть.
   Проститутка встала. Лицо у нее сделалось скверное.
   - Ты еврей?
   Он посмотрел на нее через очки и ответил:
   - Нет.
   - Папашка, -  медленно  промолвила  проститутка,  -  это  будет  стоить
десятку.
   Он поднялся и пошел к двери.
   - Пятерку, - сказала женщина.
   Гершкович вернулся.
   - Постели мне, - устало сказал еврей, снял пиджак  и  осмотрелся,  куда
его повесить. - Как тебя зовут?
   - Маргарита.
   - Перемени простыню, Маргарита.
   Кровать была широкая, с мягкой периной.
   Гершкович  стал  медленно  раздеваться,  снял  белые  носки,  расправил
вспотевшие пальцы на ногах, запер дверь на ключ, положил его под подушку и
лег.  Маргарита,  позевывая,  неторопливо  сняла  платье,  скосив   глаза,
выдавила прыщик на плече и стала заплетать на ночь жиденькую косичку.
   - Как тебя зовут, папашка?
   - Эли, Элья Исаакович.
   - Торгуешь?
   - Наша торговля... - неопределенно ответил Гершкович.
   Маргарита задула ночник и легла...


   - Нивроко, - сказал Гершкович. - Откормилась.
   Скоро они заснули.


   На следующее утро яркий свет солнца залил комнату. Гершкович проснулся,
оделся, подошел к окну.
   - У нас море, у вас поле, - сказал он. - Хорошо.
   - Ты откуда? - спросила Маргарита.
   - Из Одессы, - ответил Гершкович. - Первый город, хороший город. - И он
хитро улыбнулся.
   - Тебе, я вижу, везде хорошо, - сказала Маргарита.
   - И правда, - ответил Гершкович. - Везде хорошо, где люди есть.
   - Какой ты дурак, - промолвила Маргарита, приподнимаясь на  кровати.  -
Люди злые.
   - Нет, - сказал Гершкович, - люди добрые. Их научили  думать,  что  они
злые, они и поверили.
   Маргарита подумала, потом улыбнулась.
   - Ты занятный, - медленно проговорила она и внимательно оглядела его.
   - Отвернись. Я оденусь.
   Потом завтракали, пили чай  с  баранками.  Гершкович  научил  Маргариту
намазывать хлеб маслом и по-особенному накладывать поверх колбасу.
   - Попробуйте, а мне, между прочим, надо отправляться.
   Уходя, Гершкович сказал:
   - Возьмите три рубля, Маргарита. Поверьте, негде копейку заработать.
   Маргарита улыбнулась.
   - Жила ты, жила. Давай три. Придешь вечером?
   - Приду.
   Вечером Гершкович принес ужин - селедку, бутылку пива, колбасы,  яблок.
Маргарита была в темном глухом платье. Закусывая, разговорились.
   - Полестней в месяц не обойдешься,  -  говорила  Маргарита.  -  Занятия
такая, что дешевкой оденешься  -  щей  не  похлебаешь.  За  комнату  отдаю
пятнадцать, возьми в расчет...
   - У нас  в  Одессе,  -  подумавши,  ответил  Гершкович,  с  напряжением
разрезывая селедку на равные части,  -  за  десять  рублей  вы  имеете  на
Молдаванке царскую комнату.
   - Прими в расчет, народ у меня толчется, от пьяного не убережешься...
   - Каждый человек имеет  свои  неприятности,  -  промолвил  Гершкович  и
рассказал о своей семье, о пошатнувшихся делах, о сыне,  которого  забрали
на военную службу.
   Маргарита  слушала,  положив  голову  на  стол,  и  лицо  у  нее   было
внимательное, тихое и задумчивое.
   После ужина, сняв пиджак и тщательно протерев очки суконкой, он сел  за
столик и,  придвинув  к  себе  лампу,  стал  писать  коммерческие  письма.
Маргарита мыла голову.
   Писал Гершкович неторопливо, внимательно, поднимая брови,  по  временам
задумываясь, и, обмакивая перо, ни разу не забыл отряхнуть его  от  лишних
чернил.
   Окончив писать, он посадил Маргариту на копировальную книгу.
   - Вы, нивроко, дама с весом.  Посидите,  Маргарита  Прокофьевна,  проше
пана.
   Гершкович улыбнулся, очки блеснули, и глаза сделались у него блестящие,
маленькие, смеющиеся.


   На следующий день он уезжал.  Прохаживаясь  по  перрону,  за  несколько
минут до отхода поезда Гершкович заметил Маргариту, быстро шедшую к нему с
маленьким свертком в руках. В свертке были пирожки, и жирные пятна от  них
проступили на бумаге.
   Лицо у Маргариты было красное, жалкое,  грудь  волновалась  от  быстрой
ходьбы.
   - Привет в Одессу, - сказала она, - привет...
   - Спасибо, - ответил Гершкович, взял пирожки, поднял брови, над  чем-то
подумал и сгорбился.
   Раздался третий звонок. Они протянули друг другу руки.
   - До свидания, Маргарита Прокофьевна.
   - До свидания, Элья Исаакович.
   Гершкович вошел в вагон. Поезд двинулся.



        ШАБОС-НАХАМУ (Из цикла "Гершеле")

   Было утро, был вечер - день пятый. Было утро,  наступил  вечер  -  день
шестой. В шестой день - в пятницу вечером - нужно помолиться;  помолившись
- в праздничном капоре пройтись по местечку и к ужину поспеть домой.  Дома
еврей выпивает рюмку водки, - ни бог, ни Талмуд не  запрещают  ему  выпить
две, - с®едает фаршированную рыбу и  кугель  с  изюмом.  После  ужина  ему
становится весело. Он рассказывает жене истории, потом спит,  закрыв  один
глаз и открыв рот. Он спит, а Гапка в кухне слышит музыку - как  будто  из
местечка пришел слепой скрипач, стоит под окном и играет.
   Так водится у каждого еврея. Но каждый еврей - это не Гершеле.  Недаром
слава о нем прошла по  всему  Острополю,  по  всему  Бердичеву,  по  всему
Вилюйску.
   Из шести пятниц Гершеле праздновал одну. В  остальные  вечера  -  он  с
семьей сидели во тьме и в холоде. Дети плакали. Жена швыряла укоры. Каждый
из них был тяжел, как булыжник. Гершеле отвечал стихами.
   Однажды  -  рассказывают  такой   случай   -   Гершеле   захотел   быть
предусмотрительным. В среду он отправился  на  ярмарку,  чтобы  к  пятнице
заработать денег. Где есть ярмарка - там есть пан.  Где  есть  пан  -  там
вертятся десять евреев. У десяти евреев не заработаешь  трех  грошей.  Все
слушали шуточки  Гершеле,  но  никого  не  оказывалось  дома,  когда  дело
подходило к расчету.
   С желудком пустым, как духовой инструмент, Гершеле поплелся домой.
   - Что ты заработал? - спросила у него жена.
   - Я заработал загробную жизнь, - ответил  он.  -  И  богатый  и  бедный
обещали мне ее.
   У жены Гершеле было только  десять  пальцев.  Она  поочередно  загибала
каждый из них. Голос ее гремел, как гром в горах.
   - У каждой жены - муж как муж. Мой же только и умеет, что кормить  жену
словечками. Дай бог, чтобы к Новому году у него отнялся язык,  и  руки,  и
ноги.
   - Аминь, - ответил Гершеле.
   - В каждом окне горят свечи, как будто дубы зажгли в домах. У  меня  же
свечи тонки, как спички, и дыму от них столько, что он рвется к небесам. У
всех уже поспел белый хлеб, а мне муж принес дров мокрых, как  только  что
вымытая коса...
   Гершеле не обмолвился ни единым  словом  в  ответ.  Зачем  подбрасывать
поленьев в огонь, когда он и без того горит ярко? Это первое. И что  можно
ответить сварливой жене, когда она права? Это второе.
   Пришло время, жена устала кричать. Гершеле отошел,  лег  на  кровать  и
задумался.
   - Не поехать ли мне к рабби Борухл? - спросил он себя.
   (Всем известно, что рабби Борухл страдал черной меланхолией и для  него
не было лекарства лучшего, чем слова Гершеле.)
   - Не поехать ли мне к рабби Борухл? Служки цадика  дают  мне  кости,  а
себе берут мясо. Это правда.  Мясо  лучше  костей,  кости  лучше  воздуха.
Поедем к рабби Борухл.
   Гершеле встал и пошел запрягать лошадь. Она взглянула на него строго  и
грустно.
   "Хорошо, Гершеле, - сказали ее глаза, -  ты  вчера  не  дал  мне  овса,
позавчера не дал мне овса, и сегодня я  ничего  не  получила.  Если  ты  и
завтра не дашь мне овса, то я должна буду задуматься о своей жизни".
   Гершеле не выдержал внимательного взгляда,  опустил  глаза  и  погладил
мягкие лошадиные губы. Потом он вздохнул так шумно, что лошадь все поняла,
и решил: "Я пойду пешком к рабби Борухл".
   Когда Гершеле отправился в путь - солнце высоко стояло на небе. Горячая
дорога убегала вперед. Белые  волы  медленно  тащили  повозки  с  душистым
сеном. Мужики, свесив ноги, сидели на высоких возах и помахивали  длинными
кнутами. Небо было синее, а кнуты черные.
   Пройдя часть дороги - верст пять, - Гершеле приблизился к лесу.  Солнце
уже уходило со своего места. На  небе  разгорались  нежные  пожары.  Босые
девочки  гнали  с  пастбища  коров.  У  каждой  из   коров   раскачивалось
наполненное молоком розовое вымя.
   В  лесу  Гершеле  встретила  прохлада,  тихий  сумрак.  Зеленые   листы
склонялись друг к другу, гладили друг друга плоскими  руками  и,  тихонько
пошептавшись в вышине, возвращались к себе, шелестя и вздрагивая.
   Гершеле не внимал их шепоту. В желудке его играл оркестр такой большой,
как на балу у графа Потоцкого. Путь  ему  лежал  далекий.  С  боков  земли
спешила легкая тьма, смыкалась над головою Гершеле и развевалась по земле.
Недвижимые фонари зажглись на небе. Земля замолчала.
   Настала ночь, когда  Гершеле  подошел  к  корчме.  В  маленьком  окошке
светился огонек. У окошка в теплой комнате сидела хозяйка  Зельда  и  шила
пеленки. Живот ее был столь велик, точно  она  собиралась  родить  тройку.
Гершеле взглянул на ее маленькое  красное  личико  с  голубыми  глазами  и
поздоровался.
   - Можно у вас отдохнуть, хозяйка?
   - Можно.
   Гершеле сел. Ноздри его раздувались, как кузнечные мехи.  Жаркий  огонь
сверкал в печи. В большом котле кипела  вода,  обдавая  пеной  белоснежные
вареники. В золотистом супе покачивалась жирная курица. Из  духовой  несся
запах пирога с изюмом.
   Гершеле сидел на лавке, скорчившись, как роженица перед родами. В  одну
минуту  в  его  голове  рождалось  больше  планов,  чем  у  царя  Соломона
насчитывалось жен.
   В комнате было тихо, кипела  вода,  и  качалась  на  золотистых  волнах
курица.
   - Где ваш муж, хозяйка? - спросил Гершеле.
   - Муж уехал к пану платить  деньги  за  аренду.  -  Хозяйка  замолчала.
Детские ее глаза выпучились. Она сказала вдруг: - Я вот сижу здесь у  окна
и думаю. И я хочу вам задать вопрос, господин еврей. Вы,  наверное,  много
странствуете по свету, учились у ребе и знаете про нашу жизнь. Я ни у кого
не училась. Скажите, господин еврей, скоро ли придет  к  нам  шабос-нахаму
[еврейский праздник]?
   "Эге, - подумал Гершеле. - Вопросец хорош. Всякая  картошка  растет  на
божьем огороде..."
   -  Я  вас  спрашиваю  потому,  что  муж  обещал  мне  -  когда   придет
шабос-нахаму, мы поедем к мамаше в гости. И платье я тебе куплю,  и  парик
новый, и к рабби Моталэми поедем просить, чтобы у нас родился  сын,  а  не
дочь, - все это тогда, когда придет шабос-нахаму. Я думаю - это человек  с
того света?
   - Вы не ошиблись, хозяйка, - ответил Гершеле. -  Сам  бог  положил  эти
слова на ваши губы... У вас будет и сын и дочь. Это я и есть шабос-нахаму,
хозяйка.
   Пеленки сползли с колен Зельды. Она поднялась, и маленькая  ее  головка
стукнулась о перекладину, потому что Зельда была высока и жирна, красна  и
молода. Высокая грудь ее походила на два тугих  мешочка,  набитых  зерном.
Голубые глаза ее раскрылись, как у ребенка.
   - Это я и есть шабос-нахаму, - подтвердил Гершеле. - Я иду  уже  второй
месяц, хозяйка, иду помогать людям. Это длинный путь - с  неба  на  землю.
Сапоги мои изорвались. Я привез вам поклон от всех ваших.
   - И от тети Песи, - закричала женщина, - и от папаши, и от тети  Голды,
вы знаете их?
   - Кто их не знает? - ответил Гершеле. -  Я  говорил  с  ними  так,  как
говорю теперь с вами.
   - Как они живут там? - спросила хозяйка, складывая дрожащие  пальцы  на
животе.
   - Плохо живут, - уныло промолвил Гершеле. - Как может  житься  мертвому
человеку? Балов там не задают...
   Хозяйкины глаза наполнились слезами.
   - Холодно там, - продолжал Гершеле, - холодно и голодно. Они  же  едят,
как ангелы. Никто на том свете не имеет права кушать больше,  чем  ангелы.
Что ангелу надо? Он хватит глоток воды, ему довольно. Рюмочку водки вы там
за сто лет не увидите ни разу...
   - Бедный папаша... - прошептала пораженная хозяйка.
   - На Пасху он возьмет себе одну латку. Блин ему хватает на сутки...
   - Бедная тетя Песя, - задрожала хозяйка.
   - Я сам голодный хожу, - склонив набок  голову,  промолвил  Гершеле,  и
слеза покатилась по его носу и пропала в  бороде.  -  Мне  ведь  ни  слова
нельзя сказать, я считаюсь там из их компании...
   Гершеле не докончил своих слов.
   Топоча толстыми ногами, хозяйка  стремительно  несла  к  нему  тарелки,
миски, стаканы, бутылки. Гершеле начал есть, и тогда женщина  поняла,  что
он действительно человек с того света.
   Для начала Гершеле с®ел политую прозрачным  салом  рубленую  печенку  с
мелко порубленным луком. Потом он выпил рюмку панской водки (в водке  этой
плавали апельсиновые корки). Потом он ел  рыбу,  смешав  ароматную  уху  с
мягким картофелем и вылив на край тарелки полбанки красного хрена,  такого
хрена, что от него заплакали бы пять панов с чубами и кунтушами.
   После рыбы  Гершеле  отдал  должное  курице  и  хлебал  горячий  суп  с
плававшими в нем капельками жира.  Вареники,  купавшиеся  в  расплавленном
масле, прыгали в рот Гершеле, как заяц прыгает от охотника. Не надо ничего
говорить о том, что случилось с пирогом, что могло с ним случиться,  если,
бывало, по целому году Гершеле в глаза пирога не видел?..
   После ужина хозяйка собрала вещи,  которые  она  через  Гершеле  решила
послать на тот свет, - папаше, тете Голде и тете Песе. Отцу  она  положила
новый талес, бутыль вишневой настойки, банку малинового  варенья  и  кисет
табаку. Для тети Песи были приготовлены теплые серые чулки. К  тете  Голде
поехали старый парик, большой гребень  и  молитвенник.  Кроме  этого,  она
снабдила Гершеле сапогами, караваем хлеба, шкварками и серебряной монетой.
   - Кланяйтесь, господин шабос-нахаму, кланяйтесь всем,  -  напутствовала
она Гершеле, уносившего с собой тяжелый узел. - Или  -  погодите  немного,
скоро муж придет.
   - Нет, - ответил Гершеле. - Надо спешить. Неужели вы думаете, что вы  у
меня одна?
   В  темном  лесу  спали  деревья,  спали  птицы,  спали  зеленые  листы.
Побледневшие звезды, сторожащие нас, задремали на небе.
   Отойдя с версту,  запыхавшийся  Гершеле  остановился,  скинул  узел  со
спины, сел на него и стал рассуждать сам с собою.
   - Ты должен знать, Гершеле, - сказал он себе,  -  что  на  земле  живет
много дураков. Хозяйка  корчмы  была  дура.  Муж  ее,  может  быть,  умный
человек, с большими кулаками, толстыми щеками - и длинным кнутом. Если  он
приедет домой и нагонит тебя в лесу, то...
   Гершеле не стал  затруднять  себя  приисканием  ответа.  Он  тотчас  же
закопал узел в землю и сделал знак, чтобы легко найти заветное место.
   Потом он побежал в другую сторону леса, разделся  догола,  обнял  ствол
дерева и принялся ждать. Ожидание длилось  недолго.  На  рассвете  Гершеле
услышал  хлопанье  кнута,  причмокивание  губ  и  топот  копыт.  Это  ехал
корчмарь, пустившийся в погоню за господином шабос-нахаму.
   Поравнявшись с  голым  Гершеле,  обнявшим  дерево,  корчмарь  остановил
лошадь,  и  лицо  его  сделалось  таким   же   глупым,   как   у   монаха,
повстречавшегося с дьяволом.
   - Что вы делаете здесь? - спросил он прерывистым голосом.
   - Я человек с того света, - ответил Гершеле  уныло.  -  Меня  ограбили,
забрали важные бумаги, которые я везу к рабби Борухл...
   - Я знаю, кто вас ограбил, - завопил корчмарь. - И у меня счеты с  ним.
Какой дорогой он убежал?
   - Я не могу сказать, какой дорогой, - горько прошептал Гершеле. -  Если
хотите, дайте мне вашу лошадь, я догоню его в мгновенье.  А  вы  подождите
меня здесь. Разденьтесь, станьте у дерева, поддерживайте его, не отходя ни
на шаг до моего приезда. Дерево это - священное, много вещей в нашем  мире
держится на нем...
   Гершеле недолго нужно было всматриваться в человека, чтобы узнать,  чем
человек дышит. С первого взгляда он понял, что муж недалеко ушел от жены.
   И вправду, корчмарь разделся, встал у дерева. Гершеле сел на повозку  и
поскакал. Он откопал свои вещи, взвалил их на телегу  и  довез  до  опушки
леса.
   Там Гершеле снова взвалил узел на плечи и, бросив  лошадь,  зашагал  по
дороге, которая вела прямо к дому святого рабби Борухл.
   Было уже утро. Птицы пели, закрыв  глаза.  Лошадь  корчмаря,  понурясь,
повезла пустую телегу к тому месту, где она оставила своего хозяина.
   Он ждал ее, прижавшись к дереву, голый под лучами восходившего  солнца.
Корчмарю было холодно. Он переминался с ноги на ногу.



        ВЕЧЕР У ИМПЕРАТРИЦЫ (Из петербургского дневника)

   В кармане кетовая икра и фунт хлеба. Приюта нет. Я  стою  на  Аничковом
мосту, прижавшись к клодтовым коням. Разбухший вечер двигается с  Морской.
По Невскому, запутанные в вату,  бродят  оранжевые  огоньки.  Нужен  угол.
Голод пилит меня, как неумелый мальчуган скрипичную струну. Я перебираю  в
памяти квартиры, брошенные буржуазией. Аничков дворец вплывает в мои глаза
всей своей плоской громадой. Вот он - угол.
   Проскользнуть через вестибюль незамеченным - это нетрудно. Дворец пуст.
Неторопливая  мышь  царапается  в  боковой   комнате.   Я   в   библиотеке
вдовствующей императрицы Марии Федоровны.  Старый  немец,  стоя  посредине
комнаты, закладывает в уши вату. Он собирается уходить. Удача целует  меня
в губы, Немец мне знаком. Когда-то я напечатал бесплатно его заявление  об
утере паспорта. Немец принадлежит  мне  всеми  своими  честными  и  вялыми
потрохами. Мы решаем - я буду ждать Луначарского в библиотеке, потому что,
видите ли, мне надобен Луначарский.
   Мелодически тикающие часы смыли немца из комнаты. Я  один.  Хрустальные
шары пылают надо мной желтым шелковым светом. От труб  парового  отопления
идет неиз®яснимая теплота. Глубокие диваны облекают  покоем  мое  иззябшее
тело.
   Поверхностный  обыск  дает   результаты.   Я   обнаруживаю   в   камине
картофельный пирог, кастрюлю, щепотку чая  и  сахар.  И  вот  -  спиртовая
машинка высунула-таки свой голубоватый язычок. В  этот  вечер  я  поужинал
по-человечески. Я разостлал на  резном  китайском  столике,  отсвечивавшем
древним лаком, тончайшую салфетку. Каждый кусок этого  сур