лизко  посаженными  маленькими
глазками,  волосатое  тело,  длинные,  почти  до  земли,   руки,   походка
вразвалочку. И почти полное отсутствие разума. Почти. Все  же  именно  это
племя было самым разумным на планете. А  могло  -  должно  было!  -  стать
первым действительно разумным.
     У него не было имени, и внешность его тоже была не из  тех,  о  каких
складывают легенды. Он стал жить среди  племени,  охотиться  с  мужчинами,
спать с женщинами. И не сразу понял, что он - посланник Бога. Он, и  никто
другой, должен дать этому племени - и никакому другому -  оружие,  которое
изменит мир. Не топор: топоры, пусть каменные, у них уже были. Не огонь  -
огонь они уже научились хранить. Он должен был дать им Веру, ибо разум без
Веры существовать не может. Без Веры нет  будущего,  без  Веры  существует
лишь миг, который сейчас и который проходит, не оставив ничего.  Без  Веры
не нужно и знание, ибо знание само по себе  не  цель,  а  средство.  Можно
знать мир, ничего в нем не понимая.  Только  Вера  позволяет  ответить  на
вопросы "Для чего это?", "В чем цель?". Знание лишь говорит: "Это так".
     А Веры у них еще не было.
     Он взял себе женщину, которая родила  ему  сына,  и  он  назвал  сына
Адамом, не зная, почему дал ребенку  именно  это  имя.  Он  говорил,  и  у
тварей, только-только ставших людьми, рождалась вера в то, что  существует
Некто, способный дать и отнять лесные ягоды, и другой Некто, помогающий на
охоте, и третий Некто, приносящий дожди и снег...
     Рождалась языческая религия, и Мессия-Первый тянул к ней людей, чтобы
потом оставить их. Он хотел уйти сам, но не получилось. Он  был  странным.
Он выделялся. Он учил. Его слушали, ему верили, его боялись, но его просто
не могли не убить. Может, это изначально было заложено в природе  человека
- убить Учителя, чтобы поверить в его учение?
     Он погиб во время охоты, получив удар топором в спину, и уходя в мир,
из которого пришел, - в небытие - подумал лишь,  что  не  успел  выполнить
свою Миссию. Люди сотворили идолов, но это не та Вера, которая дает знание
цели. Однако, сознание угасало, и голос Бога сказал:
     - Сын мой, ты сделал дело, пусть теперь они идут своей дорогой...
     Второй раз он  явился  в  мир  и  стал  воином  в  племени  атлантов,
побежденном ацтеками. Победы, поражения, изгнание и возвращение, рабство и
свобода - все это было нормально для рода людского, в муках выходившего из
язычества.  И  новое  рабство  -  в  стране  ацтеков  -  было   нормально.
Ненормальной, вопиющей стала привычка к рабству. Раб  не  способен  понять
цель. Раб не способен воспринять Откровение. Ни знание, ни вера  не  могут
принадлежать рабам, потому что рабы сами кому-то принадлежат.
     Он был среди них, и ему не оставалось  ничего  иного,  как  стать  во
главе, повести народ. Он должен был дать им знание, внушить веру - не  ту,
к которой они привыкли. Но сначала должен был освободить их. Нет, не их  -
замученных, грязных, с тоской глядящих по сторонам,  а  других,  тех,  кто
придет потом, сыновей их, в памяти  которых  не  останется  ни  плена,  ни
рабства. Освободить дух можно, если свободно место для новой веры.
     И он поднял восстание, и увел свой  народ  в  саванну,  и  вел  людей
кругами сорок лет, и лишь  в  день,  когда  умер  последний  из  стариков,
видевших пирамиды ацтеков, сказал: теперь вы узнаете, для чего нужно жить.
И как нужно жить.
     По узкому перешейку он привел  свой  народ  в  страну  мечты  посреди
океана и назвал ту страну Атлантидой.
     Он дал людям веру и ушел -  на  этот  раз  сам,  зная,  что  выполнил
Миссию.  Увы,  труд  его  не  был  вознагражден  -   достигнув   расцвета,
государство атлантов погибло. Ни знание, ни вера не спасли от потопа...
     В третий раз явившись в мир, он осознал себя  мальчиком  в  Иудее,  и
история его жизни в образе Иешуа-Иисуса стала известна всем. Достиг ли  он
цели - тогда? Указал ли путь? Глядя сверху, с креста, на гогочущих римских
легионеров, на молча стоящих поодаль  иудеев,  предавших  его,  он  думал,
принимая муки за дело, которое было смыслом его существования, что Господь
был прав, посылая его сюда и  сейчас.  Чтобы  запомнили,  чтобы  поверили,
чтобы пошли - не чудеса нужны, а шок, боль, стыд. Они, эти люди, запомнят,
как каплет кровь с его прибитых  к  кресту  ладоней.  Они  запомнят  Бога,
пославшего его в мир. Многое придумают сами - и тоже запомнят.
     Он умер в муках, и это его третье явление изменило мир сильнее всего.


     Не хотелось ни вставать, ни  идти  на  работу,  ни  вообще  думать  о
чем-то. Не было смысла. Я должен был найти Иешуа, если его еще можно  было
где-то найти, и задать ему пару вопросов - теперь я знал каких.
     Вставать было трудно - я будто воз тащил. Даже не воз, а нечто, более
громоздкое, тяжелое. Не воз - мир. Я доковылял до окна  -  конечно,  Иешуа
стоял во дворе у беседки и смотрел  вверх.  Наши  взгляды  встретились,  и
произошел диалог, в котором не нужны были слова.
     - Я понял, кто ты, - сказал я, - но еще не понял, кто я.
     - Ты понял и это. Понял, но еще не принял.
     - Да.
     - Суббота кончилась, когда ты принял решение. Начался  День  восьмой.
Началась работа. Я не нужен тебе больше. Я могу уйти.
     - Нет, - сказал я, - рано.
     - Тебе не нужен помощник. Ты всегда все делал сам.
     - Кто я?
     - Ты хочешь услышать то, что и сам знаешь?
     - Я хочу услышать то, чего пока не знаю.
     - Ты знаешь все. Но пока не кончилась Суббота, ты ничего не умел.
     - Долго же она продолжалась...
     - Кто  считал?  Это  была  твоя  Суббота.  Миллионы  лет?  Миллиарды?
По-твоему - день один.
     - Чтобы начать все сначала, нужно к началу вернуться.
     - Или идти вперед, что то же самое.
     - Да, - сказал я, вспоминая и это. - Но людей жалко.
     - Разве? - сказал Иешуа.
     Я промолчал. Я действительно знал теперь многое, и посланник был  мне
больше не нужен. Не нужен, чтобы знать. Но  еще  необходим,  чтобы  сполна
ощутить себя тем, кем я был всегда - миллиарды лет.
     Я стоял у окна и одновременно парил в воздухе и видел себя со стороны
- нелепую фигуру в трусах и майке, с взлохмаченной шевелюрой.  Я  парил  в
воздухе и  одновременно  видел  землю  с  высоты  птичьего  полета.  Видел
муравьев, ползущих коричневой лентой к своему муравейнику  в  подмосковном
лесу, и видел людей, собравшихся в этот ранний час у  районного  отделения
Российской  демпартии,  чтобы  зачем-то  бить  стекла  и  кричать   "жиды,
убирайтесь!", и видел  львов  в  пустыне,  кружащих  около  автомобиля,  в
котором, выставив ружье, сидел мужчина лет сорока, и видел, как умирал  от
голода опухший, с тонкими будто спицы ножками, эфиопский мальчик, и видел,
как в Замбии висели в воздухе  вертолеты  "Апачи",  готовые  к  выполнению
боевого задания, и видел, как просыпается вулкан на севере Канады,  и  как
поднимаются  в  корабль  астронавты  на  мысе  Канаверал,  и  как  убивают
заложников, захваченных армянскими боевиками, видел  весь  мир,  и  многое
еще, и не жалел о принятом решении, потому  что  мир  этот  был  вовсе  не
таков, каким задумал его Бог (кто? Бог?  или...  нет,  эта  мысль  еще  не
утвердилась даже в подсознании...), и виноват, конечно, был Он сам  -  Его
бесконечная по человеческим меркам Суббота...
     И еще я видел и чувствовал, как  Лина  лежит,  закутавшись  в  летнюю
простыню, ей тоже не хочется вставать, она  думает  обо  мне,  о  нас,  и,
пожалуй, это было единственное знание,  которое  мне  мешало.  Я  был  еще
бессилен, а так - бессилен вдвойне.


     По дороге к метро я прошел мимо булочной, хлеб, слава  Богу,  завезли
рано, люди стояли спокойно, кое-кто рассуждал  о  вчерашнем  происшествии,
общее мнение склонялось к тому, что имел место "нормальный" полтергейст, и
что только полтергейст или  пришельцы  способны  вернуть  Россию  на  путь
истинный. Никто, впрочем, не знал, что есть - путь  истинный.  Чтобы  было
хорошо - и все.
     Я шел вдоль бульвара, город казался вымершим,  несмотря  на  то,  что
люди спешили по делам, толкались на остановках,  ругали  власти;  утренняя
жизнь бурлила, но у меня было ощущение, что ничего этого  уже  нет.  Город
чист, пуст и прозрачен.  Я  видел  внутренности  домов,  квартиры  -  тоже
пустые, и в этой тотальной освобожденности  от  людского  духа  проступала
гармония, которую уничтожил своим  явлением  человек.  Я  примеривал  миру
новую (старую?) одежду, и она была хороша.
     Любил ли я людей? Мне всегда казалось, что любил. Мне  и  сейчас  это
казалось, и верилось, что принятое решение  -  для  людей.  Не  этих  вот,
конкретных, а для людей вообще - для человечества. Я знал:  если  опыт  не
удался и последствия неустранимы, то нужно начинать все  заново.  С  нуля.
Чтобы во второй раз не повторять ошибок первого.
     Пожалуй, мне еще нужен был Иешуа - не для того, чтобы что-то узнать о
себе, но чтобы укрепиться в своем знании. Я уже знал почти  все,  и  знал,
что все  -  правда.  Убеждение  явилось  из  глубины,  всплыло,  взлетело,
воспарило, ни  на  чем,  вроде  бы,  не  основанное,  но  как  только  что
забетонированное основание - готовое затвердеть мгновенно и навеки.
     Иешуа я увидел в боковой аллее, как и ожидал  -  судя  по  всему,  он
проповедовал основы  иудаизма,  иначе  зачем  его  стали  бы  колотить  по
чувствительным местам двое  типов  в  черных  куртках  боевиков  "Памяти"?
Увидев меня, Иешуа, видимо, вспомнил о том, что существует и другой способ
самообороны, кроме классического "если бьют по правой, подставь левую". Он
дернулся, отчего его собеседники повалились как кегли, и пошел ко  мне,  и
над головой  его  слабо  светился  ореол  святости  или,  как  сказали  бы
экстрасенсы, - аура мышления. Красиво.
     - Кончилась суббота, - сказал я. - Какой же сегодня  день  -  восьмой
или шестой? Вперед мы идем или назад?
     - Вперед, - сказал Иешуа, - но день сегодня шестой.
     - Конечно, - согласился я, - нет движения без противоречий.


     Я родился в тот самый день, когда умер мой дед. А может, и в ту самую
минуту. В этом факте не было бы ничего  примечательного,  если  бы  он  не
повторялся из поколения в поколение. Деда  по  отцовской  линии  я  видел,
естественно, лишь на фотографиях в семейном альбоме - этакий  бравый  боец
Красной Армии, кадровый военный, прошедший гражданскую и отечественную без
единой царапины, дослужившийся  до  полковника  и  умерший  от  сердечного
приступа в возрасте шестидесяти трех лет как раз  в  тот  день  (или  даже
миг?), когда в роддоме на Сретенке я издал первый крик.
     Историю эту рассказал как-то дед по материнской линии. Мне  было  лет
десять, и я не придал рассказу значения. Много  позднее  я  понял,  что  в
семье относятся очень серьезно к этой, скажем так, странности. Насколько я
узнал, расспрашивая  родственников,  наша  семейная  "традиция"  не  имела
исключений.  Цепочка  рождений  и  смертей  прослеживалась  до  одного  из
современников Радищева, еврея по крови, жившего в местечке  около  недавно
основанного города Одессы. Во мне перемешалось немало  кровей,  не  только
русских и еврейских, но также польских, немецких, грузинских и даже,  если
верить  преданиям,  испанских.  Конечно,  кроме   фактов,   подтвержденных
документально, были и  легенды,  как-то  эти  факты  об®ясняющие.  Главная
гипотеза: переселение душ. В миг смерти душа деда переселяется во внука  и
продолжает жить в иной ипостаси.
     Мне казалось  сейчас,  что  одна  из  множества  моих  бывших  душ  и
сущностей знала этого Иешуа - я еще не мог вспомнить деталей, но когда  он
сказал об окончании Субботы, у меня возникло четкое ощущение, что это  уже
было, и тогда, в первый раз, я сказал ему, что Суббота священна, кончиться
она не может и... что еще?
     - Тебя, видно, немало били в последние дни, - сказал я.
     - Да, господин мой. Я привык.
     - Ты привык. А я нет. И кое-чего не понимаю. Об®ясни.
     - Что, господин?
     - В предках своих - деде, прапрадеде - это был я, и линия моей  жизни
не прерывалась ни на миг?
     - Конечно. Как могла она прерваться?
     - Когда она началась?
     - Ты и сам знаешь ответ.
     Я знал ответ: она не начиналась никогда, потому что всегда была.
     - Иешуа, - сказал я, - не говорю, что не знаю ответа.  Я  не  понимаю
его.
     - Мне ли об®яснять?  Ты  понимаешь  все,  господин,  но  еще  не  все
помнишь.
     Иешуа остановился. Мы дошли до перекрестка аллей, откуда  была  видна
ажурная арка станции метро.
     - Дальше пойду один, - сказал я. - А что будешь делать ты?
     - Моя миссия завершена, господин. Отпусти меня.
     Он был прав, но мне не хотелось, чтобы он исчезал без следа. Мне  еще
многое предстояло вспомнить и понять в себе, и хотя я мог  сейчас  больше,
чем понимал, предчувствие пустынного и беспросветного одиночества  сдавило
виски, и я сказал:
     - Останься. Пока. Мне трудно.
     Иешуа кивнул, хотя я и видел сомнение в его глазах.
     - Подожди меня дома, - сказал я. - В диспуты не  встревай.  Не  хочу,
чтобы тебя повесили на фонарном столбе или пырнули ножом. Распятия  сейчас
не в моде.
     Я не стал ждать ответа и пошел к метро. Ключ я Иешуа не дал -  войдет
и так.
     В  холле  института  стояли  Рыков  и  Фильшин,   аспиранты   кафедры
космологии, и хохотали. Увидев меня, Фильшин перестал смеяться  и  сказал,
как говорил уже битый час каждому входящему:
     - Хочешь новость? Обалдеешь!  Телекс  из  МАСа:  красные  смещения  в
спектрах всех галактик, отснятых этой ночью, сменились на голубые.  Ха-ха!
Вселенная вывернулась наизнанку! Или в штаб-квартире МАС кто-то  рехнулся.
Твое мнение?
     - Всех-таки галактик? - деловито переспросил я.
     Вот оно!
     Я знал все это. Но какие  же  разные  ощущения  -  быть  без  видимой
причины уверенным в чем-то и услышать о том же  от  посторонних.  Доказать
себе. Поверить.
     - Всех, чьи спектрограммы успели обработать, - сказал Рыков, глядя на
меня с подозрением: не издеваюсь ли.
     - Что же тут смешного?
     Аспиранты повернулись ко мне спиной. Они были правы: говорить со мной
не стоило. Смещения могли  быть  только  красными,  потому  что  Вселенная
расширялась вот уже двадцать миллиардов лет. Она  не  могла  вдруг  начать
сжиматься как не может сам по себе дать задний ход автомобиль, мчащийся  с
огромной скоростью по утреннему шоссе. Впрочем, с  автомобилем  можно  еще
что-нибудь придумать, а со Вселенной - попробуй-ка!
     Но я-то знал, что наблюдатели не впали в детство, и впервые,  стоя  в
холле института под большим портретом Бредихина, почувствовал (не поверил,
а именно почувствовал) себя тем, кем, как я теперь  это  точно  знал,  был
всегда.
     Конечно, смена расширения Вселенной на сжатие  и  должна  была  стать
первым шагом после Решения. Такой была программа. Что  ж,  предстоят  дела
посложнее. День восьмой как День шестой. Люди. Я должен был начать с  них.
С деяния, противоположного тому, которым закончил свою первую неделю.
     А я не мог.
     Я прошел мимо сотрудников, стоявших у  конференц-зала  и  обсуждавших
новость, не имевшую с их точки зрения, физического  смысла.  Я  заперся  в
своей комнатке, где помещались только стол, стул и два стеллажа с книгами.
     Я сосредоточился, но вместо того, чтобы  привести  в  порядок  мысли,
начал вспоминать. Воспоминания были яркими,  цветными,  об®емными  -  я  в
детстве, ну, это понятно, отец у меня железнодорожник, я изредка  ездил  с
ним на тепловозе, недалеко, конечно. Я помнил, как мы под®езжали к перрону
Курского вокзала, и я свысока смотрел на суетящихся пассажиров, и был горд
до невозможности, мне казалось, что именно от  меня  зависят  судьбы  этих
людей - куда они попадут: домой или в удивительную страну сказки.
     И сразу - воспоминание, которого быть не могло, во всяком случае, - в
моей жизни: бескрайнее поле, над которым стоит узкая как  ятаган  утренняя
луна, а передо мной армия - люди в доспехах, со щитами, многие на лошадях,
закованных в латы, гомон, крики, кого-то бьют вдалеке, я тоже на  коне,  в
латах, едва могу пошевелиться, а рядом мои  верные  оруженосцы,  сейчас  я
скомандую "к бою!", и все дрогнет и пойдет за мной  -  куда?  Противник  у
меня за спиной, я даю последний смотр войскам, и вот-вот...
     Но не было "вот-вот" - по странной ассоциации  я  вспомнил  как  меня
тащили к отцу Аннунцио. Он  сидел,  небрежно  накинув  халат,  сонный,  не
похожий на инквизитора, добрый дядюшка, а я стоял  перед  ним,  трясся  от
страха, готов был целовать подошвы его башмаков, только бы он позволил мне
сказать, облегчить душу, и в то же время я чувствовал совсем иное  -  свою
способность уничтожить и этого надутого индюка, и весь его проклятый клан,
способность, равную моей злости, и злость, равную  моему  желанию  понять,
кто я на самом деле и что за силы во мне.
     Нет - не силы, сил-то как раз никаких не было: способности,  которые,
как я теперь знал, во мне есть, никак не проявляли себя, откуда же я знал,
что они существуют? Ниоткуда - просто знал. Всегда.
     Я позвал Иешуа. Назвал мысленно его имя, и он  пришел,  он  стоял  во
дворе, и сейчас вокруг соберутся сотрудники. Я сбежал в холл  и  вышел  во
двор. Иешуа стоял там одинокий, неприкаянный, смотрел  на  меня,  ждал.  Я
увлек его в аллею, ведущую к главному корпусу  Университета.  Скамеек  тут
отродясь не водилось, и мы сели на короткую рыжую траву.
     - День восьмой начался, - сказал я. - В институте паника -  галактики
сближаются. Пока никто не верит. А когда явление  подтвердится,  от  науки
останутся рожки да ножки.
     - Наука, - сказал Иешуа, поводя прутиком по траве, - создана  людьми.
Какое значение имеет наука, если ты решил вернуть мир к Истоку?
     - Решил, - буркнул я. - Вот тут самый большой вопрос.  Я  чувствую  и
знаю, что могу решать, но это не мое амплуа,  это  чувство  и  это  знание
возникли вдруг, на пустом месте, вчера еще ничего такого не  было,  я  был
как все, даже хуже, чем многие, потому что всю жизнь боялся решать  что-то
за кого-то, да и за себя тоже. А уж по части действий... Потом явился  ты,
и все изменилось. Даже если я способен решать, мог ли я решить - так?  Да,
люди часто глупы,  подлы,  жадны,  они  убийцы  и  варвары,  по-настоящему
хороших людей один на тысячу или меньше. Я видел то, что ты показал мне, и
это ужасно. Такое человечество не должно жить.  Я  сказал  -  вернуться  к
Истоку. Но я не представлял, что... Нет,  не  то.  Слушай,  а  может,  это
происходит только в моем воображении? Может, я все-таки сошел с ума - ведь
то, что происходит, попросту невозможно!
     - Чего ты ждешь от меня, господин?
     - Не знаю, - я дрожал, хотя день выдался  душный.  -  Я  люблю  Лину.
Люблю родителей, уважаю коллег, многих и многое ненавижу...  Почему,  если
человек так плох, его не изменили тогда, две тысячи  лет  назад?  Или  еще
раньше? Когда он не натворил еще ничего такого...
     - Именно поэтому, - сказал Иешуа. - Тогда ты не желал возвращаться  к
Истоку. Ты любил свое творение, и себя в нем. Хотя уже знал, что ошибся.
     - Кто ошибся? Я? В чем? Я человек.  Станислав  Корецкий.  И  то,  что
сейчас происходит, бред моего...
     - Ты знаешь, что нет. Просто ты еще не вышел из оболочки,  в  которой
пребывал твой дух много лет. Мысль твоя еще раздваивается, иногда ты - это
ты, иногда - он.
     Я сжал ладонями виски.
     - С ума... Верно, я чувствую, что... Если  так,  могу  ли  я  усилием
воли... ну... повалить этот дуб? Я ведь должен уметь все?
     Иешуа молчал,  глаза  его  были  закрыты.  Думал?  Мне  действительно
захотелось попробовать, хотя я и предвидел результат.
     Падай, - сказал я дубу, - только не на меня, а в сторону.
     Дуб стоял.
     - Видишь ли, господин, - сказал Иешуа, - ты не сможешь  повалить  это
дерево сегодня, в День восьмой.
     - Почему? - с усмешкой спросил я.  -  Если  уж  я  умею  повора