ты где?
   - Здесь я, здесь, ты встань на спинку кровати. Стеценко явственно  била
нервная дрожь, да и сердце по-прежнему  обитало  в  желудке,  екая  там  и
нехорошо  пульсируя.  Продавливая  матрац,  он   шагнул   на   постели   и
взгромоздился на деревянную спинку.
   - Видишь фонарик? - спросила Алевтина Олеговна.
   Где-то далеко - не меньше, чем в километре! -  еле  теплился  крохотный
огонек. Стеценко протянул к нему руку  поверх  стены,  наткнулся  на  руку
жены, цепко схватил ее, сжал, стараясь унять дрожь. Алевтина  была  рядом,
Стеценко  слышал  ее  прерывистое  дыхание  и  чувствовал,  как   медленно
возвращается спокойствие, вот и сердце вроде назад запрыгнуло. Нет, что ни
говори, а жена - человек нужный!
   - Что случилось, Аля? - повторил он свой первый вопрос.
   Высокий рост позволял ему обеими руками  навалиться  на  верхнюю  грань
стены, а были бы силы - подтянулся бы и перелез к Алевтине: до  потолка  -
сантиметров пятьдесят, вполне можно пролезть.  Но  как  подтянешься,  если
живот выпадает из трусов, тащит вниз, будто гиря...
   - Сашенька, ты только не думай, что я сошла с ума, я не  сошла  с  ума,
стена-то - вот она. Она теперь всегда здесь будет.
   - Ты что, серьезно? - не  понимая,  шутит  Алевтина  или  нет,  спросил
Стеценко.
   - Куда уж серьезнее! - с горечью ответила Алевтина Олеговна.


   А какие события, какие драмы происходили в то утро в  других  квартирах
дома-бастиона? Какие велись разговоры, какие прения сторон,  какие  истины
открывались, какие спектакли разыгрывались по разные стороны стены,  какие
копья ломались о пресловутое кирпичное  диво?..  Можно  догадаться,  можно
представить... Можно даже вспомнить слова молодого парня в  белой  куртке,
когда он сообщил Павлику Топорину,  что  обязательными  станут  "кое-какие
звуки": плач и стон, крики о помощи и проклятия... Ох, нагадал, наворожил,
напророчил, ох, получил он все это сейчас, жестокосердный...


   А славная чета Пахомовых - Ирка с Сенькой -  безмятежно  отсыпались,  и
общий  радостный  сон  их  был,  возможно,   цветным,   широкоэкранным   и
стереоскопическим, произведение искусства, а не сон. И солнце гуляло по их
квартире как хотело, по-хозяйски заглядывало во все углы, во все  щелочки,
вычищенные, выдраенные аккуратной женой Иркой.


   Но вот законный вопрос. Имелись ли в доме-бастионе другие квартиры, где
- ни стены, ни тумана, где - лад и согласье, где не  жилплощадь  общая,  а
жизнь, как, собственно, и должно быть на общей жилплощади? Хочется верить,
что были... Да конечно же, были, к черту сомнения! Ирка, например, если  б
она проснулась, если б ее спросили, сразу  назвала  бы  не  только  номера
квартир, но и перечислила  бы  всех,  кто  в  них  прописан,  ибо  не  раз
приводила в пример упрямому Сеньке тех,  кто  жить  умеет,  любить  умеет,
верить умеет, понимать друг друга и друг другу помогать. И пить, к  слову,
тоже умеет...


   Последняя формулировка - Иркина. И еще многих  граждан  нашей  обширной
державы,  оправдывающих  таким  афористичным  образом   свой   интерес   к
небогатому ассортименту винных отделов. Лично автор до сих  пор  не  понял
хитрого смысла вышеуказанной формулировки, до сих пор наивно считает,  что
лучше не уметь. Старая, хотя и парадоксальная, истина: не умеющий  плавать
да не утонет...


   В  кухне  туман  был  почему-то  не  столь  густым,  как  в  пристенных
владениях, и Павлик без труда спроворил  несколько  бутербродов  с  сыром,
нашарил в  холодильнике  две  бутылки  пепси-колы,  погрузил  все  это  на
сервировочный столик и покатил его  к  стене,  используя  легкую  колесную
мебелишку в качестве ледокола. Или, точнее, туманокола.
   Столик ткнулся в стену, бутылки звякнули, дрогнули, но устояли.
   - Дед, - крикнул Павлик, - кушать подано.
   - Не хочу, - сказал из кабинета гордый профессор.
   - Ну и зря. Твоя голодовка стены не сломает.
   - А что сломает? - вроде бы незаинтересованно, вроде  бы  между  прочим
спросил Топорин.
   Пока Павлик готовил туманный завтрак, у деда  было  время  поразмыслить
над ситуацией. Данный вопрос, справедливо счел Павлик, - несомненный  плод
этих размышлений. И не только плод, но  и  _симптом_.  Симптом  того,  что
упрямый дед, Фома неверующий, готов, как пишут в газетах, к новому  раунду
переговоров.
   - Что сломает?.. - Павлик влез на оставленный у стены стул, поставил на
нее, на ее верхнюю грань, тарелку с бутербродами и бутылку пепси.  -  Дед,
возьми пищу, не дури... - спрыгнул на пол, сел на стул,  подкатил  к  себе
столик. Снова повторил: - Что сломает?.. Вот ты вчера говорил, будто  наше
поколение инфантильное и забалованное, будто мы не  научились  строить,  а
уже рвемся ломать. А спроси меня, дед: что мы рвемся ломать?
   - Что вы рветесь ломать? - помедлив, спросил Топорин.
   Слышно было, что он опять идет  к  стене  переговоров,  толкая  впереди
спасительный стул.
   - Стену, дед, стену, - ответил Павлик. - Я же говорил вчера...
   - Но ты, Павел, поминал абстрактную  стену,  так  сказать,  _идеальный_
об®ект.
   - А он стал материальным.
   - Это нонсенс.
   - Ничего себе нонсенс, - засмеялся Павлик и постучал бутылкой по стене.
- Долбанись лбом - поверишь.
   - Грубо, - сказал Топорин.
   - Зато весомо и зримо. Против фактов не попрешь, дед.
   - Смотря что считать фактами... Ну, ладно, допустим, ты  прав  и  стена
непонимания, о  которой  ты  так  красиво  витийствовал,  обрела...  гм...
плоть... Вот же бред, в самом деле! - Топорин в сердцах вмазал кулаком  по
кирпичам, охнул от боли. - Черт, больно!.. Ну и как же мы ее будем ломать?
Помнится, ты  жаждал  лома,  отбойного  молотка,  чугунной  бабы...  Беги,
доставай, бей!
   - Бесполезно. Бить надо с двух сторон.
   - И мне принеси. Я еще... э-э... могу.
   - Конечно, можешь, дед, - ласково сказал Павлик, - иначе я бы  с  тобой
не разговаривал. Но вот ведь хитрость какая: не разрушив идеальную, как ты
выражаешься, стену, не сломать и материальной. Этой.
   - Вздор! - не согласился дед. - Принеси лом, и я - я! - докажу тебе...
   - Что докажешь? Выбьешь десяток кирпичей? А они восстановятся.  Сизифов
труд, дед.
   - Они не могут восстановиться! Это фантастика!
   - А что здесь не фантастика? Разве что мы с тобой...
   - Но как мы станем жить?!
   - А как мы жили, дед?
   - Как жили? Нормально.
   - Ты ни-че-го не понял, - обреченно проговорил Павлик.
   - Нет, я понял, я все понял, - заторопился Топорин. Попытался пошутить:
- В конце концов, кто из нас профессор? - сказал с сомнением:  -  Но  ведь
так невозможно - со стеной?..
   - А я тебе что твержу? Конечно,  невозможно!  Похоже,  дед,  что  ты  и
впрямь начинаешь кое-что понимать.
   Он встал и услышал, что дед  по  ту  сторону  кирпичной  преграды  тоже
встал. Так они стояли и молчали, прижав к  стене  с  двух  сторон  ладони,
смотрели на нее сквозь плотный туман, и одно у них сейчас было  желание  -
нестерпимое, больно щемящее сердце. Увидеть друг друга -  всего-то  они  и
хотели.


   Старик  Коновалов  и  парень  в  белой  куртке  сидели  на  лавочке  на
набережной Москвы-реки и смотрели, как по  серой  плоской  воде  маленький
буксирный катерок с громким названием "Надежда" тянет за собой стройную  и
длинную баржу. Катерок пыхтел, натужно пускал в реку синий дымок, но  дело
свое делал исправно.
   - Дай закурить, - попросил Коновалов.
   - Не курю, - сказал парень. - Не люблю.
   - И правильно, - согласился Коновалов. - Чего зря легкие  гробить?..  -
помолчал, провожая  взглядом  "Надежду",  уходящую  под  стальные  пролеты
виадука окружной железной дороги. Робко, собственного  интереса  страшась,
спросил: - Слушай, паренек, как же они теперь жить станут?
   - А как они жили,  отец?  -  вопросом  на  вопрос  ответил  парень,  не
подозревая, что почти буквально повторил слова Павлика Топорина, сказанные
им деду в ответ на такой же вопрос.


   Но почему - не подозревая? Все-то он подозревал, все-то знал, все ведал
- многоликий юный искуситель людских душ, хороший современный парнишка  по
имени Андрей, Иван, Петр,  Сергей,  Александр,  Николай,  Владимир...  Или
Павел, например.


   - Как жили? - озадачился старик Коновалов. - По-разному жили, ни  шатко
ни валко. В сплошном тумане.
   - Оно и видно. А надо бы по-другому.
   - Потому и стена, да?
   - А что  стена?  Была  и  нет...  Так,  символ.  Предупреждение.  Чтобы
поняли...
   - Поймут ли?..
   - Поймут, отец.
   - Хорошо бы... Отец сына, сын отца, жена мужа...  Ах,  славно!..  Жаль,
сына моего нет...
   - Почему нет? Вон он...
   Коновалов,  не  веря  парню,  оглянулся.  Из-за  школьного  здания   на
набережную вышел его сын - широкоплечий, дочерна загорелый,  в  шортах,  в
рубахе сафари, в  пробковом  тропическом  шлеме,  будто  не  в  Москве  он
обретался, а в знойной Африке, будто не на столичный асфальт ступил, а  на
выжженную солнцем землю саванны.


   А он, кстати, там и обретался.


   - Серега! - крикнул Коновалов сдавшим от волнения голосом.
   - Он тебя пока не слышит, - мягко, успокаивая старика, сказал парень.
   Сын Серега посмотрел по сторонам и  побежал  по  набережной  к  обрыву,
перепрыгнул через поросшую редкой травой  узкоколейку,  ведущую  к  старой
карандашной фабрике, начал  спускаться  к  реке  по  склону,  оскользаясь,
хватаясь за толстые лопушиные  стебли.  А  следом  за  ним  на  набережную
выкатилась шумная, пестрая разноголосая людская толпа. Старик  смотрел  на
нее оторопело, подмечая знакомцев. Вон Сенька с Иркой, ночные строители, -
бегут, цепко держась за руки. Вон близнецы Мишка и Гришка тянут  за  собой
своих скандальных жен, а те и  не  скандалят  вовсе,  охотно  бегут,  даже
смеются. Вон старики Подшиваловы с сыном-писателем,  невесткой-художницей,
внуками-вундеркиндами - тесной группкой. Вон Алевтина Олеговна, счастливая
учителка, - в обнимку с толстым Стеценко. Вон полковник из пятого под®езда
с женой. А вон Павлик Топорин с дедом-спортсменом, профессором-историком -
эти и на бегу о чем-то спорят, руками размахивают. И остальные жильцы - за
ними, через узкоколейку, по обрыву, сквозь лопухи, к реке -  кто  кубарем,
кто на своем заду, проверяя крепость штанов, кто на ногах устоял, а кто  и
на пузе сполз. И - в воду!
   Ан нет, не в воду.
   Показалось Коновалову, что не река  под  обрывом  текла,  а  гигантская
лента транспортера, и людей на ней было - как  в  часы  пик  в  метро,  не
протолкнуться, и несла она их туда, куда спешил упрямый кораблик с  зыбким
именем, куда вел он огромную пустую баржу, на которую где-то кто-то что-то
обязательно погрузит.
   - Что же ты? - укорил парень. - Догоняй!
   - А можно? - с надеждой на чудо, спросил Коновалов.
   - Конечно, чудак-человек!
   И Коновалов рванул к обрыву -  торопясь,  задыхаясь,  ловя  открытым  в
беззвучном крике ртом чистый утренний речной воздух.


   Катерок поддал газу, пустил из  выхлопных  труб  вредный  канцерогенный
дым, и тот мгновенно расплылся над рекой, загустел сизым киселем, скрыл от
посторонних глаз и баржу, и сам катер, и веселых жильцов  -  как  не  было
ничего.


   А парень посмотрел на часы, спросил озабоченно:
   - А не пора ли нам?..
   И сам себе ответил:
   - Конечно, пора.
   И пошел себе, торопясь. В соседний дом. В соседний  город.  В  соседний
край. Далеко ему идти, долго, велика страна.


   И звонили будильники, и включалось радио,  и  распахивались  ставни,  и
весело пела вода  в  кранах.  Просыпался  дом,  вылетали  из  окон  ночные
толковые сны, майский день наступал - новенький, умытый, сверкающий.