о любят своих  детей, гордятся ими, жертвуют  им всем. И с
такой же любовью молодежь относится к старшим. Семейные узы у них священны.
   Я часто слышал, как черноногие  называют белых  бессердечными за  то, что
они оставили своих родителей  и родной  дом, чтобы  странствовать  в поисках
приключений по чужим землям.  Они  не могут понять, как человек, чувствующий
по-настоящему,  может расстаться  с отцом и матерью, как  бывает  у  нас, на
месяцы и годы. "Жестокие сердца", "сердца из камня", - говорят они о  нас, и
не без основания.
   Женщина снейк продолжала горевать, проводя  в плаче большую часть времени
наверху на холме или  на  опушке леса. Она отрезала себе волосы, расцарапала
щиколотки,  мало ела, похудела, смотрела на  все  безучастно. Наконец настал
день, когда  она,  вместо  того чтобы  встать  со  всеми  жившими  в палатке
Хорькового Хвоста, осталась лежать на своем ложе.
   - Я умираю, - сказала  она на языке жестов, -  и рада  этому. Я не поняла
своего  сна. Я думала, что мне велено искать  моего вождя во плоти. На самом
деле сон  значил  что моя тень должна  искать  его тень. Теперь я это поняла
ясно и через несколько ночей отправлюсь за ним. Я знаю что найду его.
   И она отправилась за ним. Она умерла на четвертый день болезни. Женщины с
уважением  достойно  похоронили   ее  на   стоявшем  неподалеку  дереве.  [У
черноногих, как и у многих других племен  земного шара, в прошлом был широко
распространен обычай хоронить умерших на деревьях или  на высоких деревянных
помостах, где их не достали бы хищные звери.]


ГЛАВА XV
   Я ВОЗВРАЩАЮСЬ К СВОИМ

   Длинные летние дни текли неторопливо, мирно, счастливо. Не было нападений
на  нас военных отрядов, а  молодежь, ходившая в походы  на  другие племена,
возвращалась нагруженная добычей, без потерь.
   Может быть, в  те  времена я не имел привычки  особенно  задумываться над
разными  вопросами.  Но я чувствовал удовлетворение, был  совершенно доволен
тем,  что  приносил  мне каждый день  и каждый час, и не думал о будущем и о
том, что  оно мне  сулит.  Но одно меня  беспокоило - настойчивые письма  из
дому,  требовавшие  моего возвращения.  Я получал  письма  с  опозданием  на
несколько  месяцев,  так же как  и нью-йоркскую "Трибьюн" и другие газеты. Я
перестал  читать   газеты,   ограничиваясь  заголовками;   газеты   меня  не
интересовали, но меня не могло не волновать содержание писем. Были серьезные
причины,  по которым я  должен был  прислушиваться к письмам  и  отправиться
домой ко  дню своего совершеннолетия или еще раньше. Немало неприятных минут
переживал я перед тем, как  взломать печати; затем, бросив их  в огонь очага
палатки, я отправлялся  вместе с Нэтаки кататься верхом, или на какой-нибудь
пир,  или в  собрание друзей.  Интересно было видеть, с  какой  чрезвычайной
тщательностью обращались с моей  почтой. Мои  друзья  в Форт-Бентоне надежно
увязывали ее в пакет, а  затем те, кому они вручали, снова заворачивали ее в
разные покрышки и наново перевязывали. Черноногие всегда относились к письму
и чтению, как к важнейшему из умений. Бывало, какие-нибудь черноногие часами
просиживали за рассматриванием,  картинок в моих журналах и газетах, и  хотя
они упорно держали их боком или даже вверх ногами, но, по-видимому, несмотря
на это, понимали, что они значат. Нэтаки имела обыкновение разворачивать мои
письма и пытаться узнать, что в них написано, хотя, разумеется,  не знала ни
одной  буквы  алфавита.  Она  очень быстро  научилась узнавать  почерк  моей
матери,  и  если я получал письма от других, написанные  характерным женским
почерком,  внимательно глядела на меня когда я их читал, а затем спрашивала,
кто их написал.
   - Ну,  - отвечал я небрежно, - это письма от  родственниц,  женщин нашего
дома;  просто  они сообщают мне разные  новости и спрашивают, здоров  ли  я,
хорошо ли мне.
   Тогда она с сомнением качала головой и восклицала:
   - Родственники! Как же родственники! Скажи мне по правде, сколько у  тебя
девушек в той стране, откуда ты пришел?
   Я  отвечал искренне, клялся Солнцем, призывая его в свидетели того, что у
меня есть только одна любимая, которая стоит тут, и она удовлетворялась этим
до получения следующей пачки писем.  Лето шло, и письма  стали приходить все
чаще.  Я  понимал  со  все растущим  сожалением,  что  дни  моих  счастливых
беззаботных странствований  идут к  концу, что я должен отправляться домой и
начинать карьеру, которой от меня ждут.
   Мы покинули Марайас вскоре  после  смерти женщины снейк и двинулись на юг
через лощины Пан-д'орей-кули и Ни.  Мы разбили лагерь на реке Титон, которую
Льюис   и    Кларк   назвали    Тэнси,   а    черноногие   удачно    назвали
Ун-и-кис-ис-и-си-сак-та,  Молочная  река (Милк), так  как  воды ее в  нижнем
течении  всегда  молочного  цвета.  В конце августа  мы перешли в местность,
расположенную на  этой  реке  всего в трех  милях  к северу от Форт-Бентона.
Почти каждый день я ездил туда, часто в сопровождении Нэтаки, у которой была
какая-то  неутолимая  жажда  ярких  ситцев,  лент,  шалей   и  бус.  Там  мы
встречались с  Ягодой и его милой женой, с его матерью и Женщиной Кроу;  обе
подруги недавно вернулись от манданов, у которых они гостили. Однажды в форт
явился и Гнедой Конь  со своим  обозом.  Он и  Ягода делали приготовления  к
зимней торговле.  У меня начало  сильно  портиться настроение. Я  показал им
письма,  сказал, чего от меня ждут, и объявил,  что  должен  возвращаться на
Восток. Они оба долго,  громко, раскатисто хохотали и хлопали друг  друга по
спине, а я мрачно, с упреком  смотрел на них. Мне  не казалось, что я сказал
что-нибудь шутливое или смешное.
   -  Он отправится домой, -  сказал Гнедой Конь,  - и будет  впредь хорошим
пай-мальчиком.
   - И будет посещать церковь, - добавил Ягода.
   - И  будет ходить трудным, но  праведным путем  до скончания мира  и тому
подобное, - закончил Гнедой Конь.
   - Видите  ли.  - возразил я,  - я  должен  поехать,  как  бы ни  хотелось
остаться здесь с вами. Я просто должен ехать.
   -  Да, -  согласился  Ягода,  - ты  действительно должен поехать,  но  ты
вернешься. Да,  ты  вернешься,  и скорее,  чем  ты думаешь. Прерии  и  горы,
свободная  жизнь  держат  тебя  и  никогда  не  отпустят.  Я знавал  других,
возвращавшихся отсюда  в Штаты, но  если они тут же  не  умирали,  то  скоро
приезжали сюда обратно.  Они ничего не могли  поделать. Имей в виду,  я  сам
туда возвращался.  Поступил там учиться, но  Монтана звала меня,  и мне  все
время было не по себе, пока  я не увидел снова  ее освещенные солнцем пустые
прерии и Скалистые горы, резко и ясно вырисовывающиеся вдали.
   - А потом, - вставил Гнедой  Конь на языке черноногих, на котором говорил
с такой  же  легкостью, как  на английском, - а потом,  как  обстоит  дело с
Нэтаки? Ты думаешь, что можешь позабыть ее?
   Он  попал в самое  чувствительное  место. Это-то и мучило меня. Я не  мог
ответить. Мы сидели в углу в салуне  Кено Билля. Я вскочил со стула, выбежал
вон и, сев на лошадь, поскакал через холм в лагерь.
   Мы поужинали: ели  сушеное  мясо и спинное сало  (оса-ки),  тушеные сухие
яблоки  - как  все  это было вкусно - и хлеб, выпеченный из  пресного теста.
Потом я лег и несколько часов вертелся и метался на своем ложе.
   - Нэтаки, - спросил я наконец, - ты не спишь?
   - Нет.
   - Я хочу тебе что-то сказать.  Я должен  на время  уехать. Меня зовут мои
домашние.
   - Это для меня не новость. Я давно уже знала, что ты уедешь.
   - Откуда ты знала? - спросил я. - Я никому об этом не говорил.
   -  Разве  я не видела, как  ты читаешь эти  маленькие бумаги? Разве я  не
смотрела при этом на твое лицо? Я видела,  что  говорят тебе  эти  письма. Я
знаю, что ты собираешься покинуть меня.  Я всегда знала, что так  будет.  Ты
такой же, к и все белые. Они все неверные, бессердечные. Они женятся на один
день.
   Она начала плакать.  Всхлипывала не  громко,  а  тихонько, с отчаянием, с
болью в  сердце. Как  я  себя ненавидел!  Но я уже заговорил на  эту тему. Я
чувствовал, что должен  довести дело до конца, и начал лгать ей, испытывая к
себе  с  каждым мгновением  все  большую  ненависть.  Я сказал ей,  что  мне
исполнился  двадцать один год,  что в это время белый становится мужчиной. Я
сказал, что  я должен  вернуться  домой, чтобы  подписать бумаги, касающиеся
имущества, оставленного моим отцом.
   - Но, - сказал  я, призывая в свидетели моих слов Солнце,  - я вернусь, Я
вернусь  через несколько месяцев, и мы  снова  будем счастливы. Пока меня не
будет, Ягода позаботится о тебе и твоей доброй матери. Ты ни в чем не будешь
нуждаться.
   Так я  лгал, объясняясь с  ней. Я развеял ее опасения  и  утешил ее;  она
спокойно заснула.  Но я не мог заснуть. утром я опять поехал  в форт и долго
разговаривал  с Ягодой.  Он  согласился  заботиться о Нэтаки  и  ее  матери,
снабжать  их необходимой пищей  и  одеждой,  до  того  времени,  как  я  ему
объяснил, пока Нэтаки не позабудет  меня  и  не станет женой другого. У меня
перехватило горло, когда я сказал это. Ягода тихонько засмеялся.
   -  Она никогда не будет женой другого, - сказал он,  - ты будешь счастлив
вернуться. Не пройдет и шести месяцев, как я с тобой увижусь.
   Последний в эту навигацию пароход разгружался у набережной; он должен был
на  следующее  утро отправиться  в  Сент-Луис. Я  вернулся в лагерь  и  стал
готовиться  к  отъезду. Делать было  почти нечего, только  упаковать немного
индейских вещей,  которые я хотел взять  с  собой на родину,  Нэтаки поехала
обратно в форт вместе со мной, и мы провели вечер с Ягодой и его семьей. Это
было для  меня невеселое время. Мать Ягоды и  верная старая Женщина Кроу обе
долго и серьезно читали мне лекцию об обязанностях мужа по отношению к жене,
о верности - мне было больно слушать их, так как я собирался сделать то, что
они так сурово осуждали.
   Наутро я расстался с  Нэтаки, пожал всем  руки и  взошел на борт. Пароход
вышел на  середину  реки, повернул, и мы понеслись вниз  по быстрому течению
через Шонкинскую косу и по излучине. Старый форт,  счастливые дни прошедшего
года превратились в воспоминания.
   На  пароходе  было много  пассажиров, главным  образом золотоискателей из
Хелины  и  Вирджиния-Сити,  возвращавшихся в  Штаты с  большим  или  меньшим
количеством золотого песку.
   Они играли в карты, пили, и в тщетной попытке избавиться от своих мыслей,
я присоединился к их безумной компании. Помню,  что я проиграл за раз триста
долларов  и  что  мне было очень  плохо от скверных спиртных напитков. Около
Кау-Айленд я чуть  не  упал  за борт.  Мы наехали на  большое стадо бизонов,
плывших  через  речку,  и я  попытался, стоя  в  носу,  накинуть  веревку на
огромного старого  самца. Петля удачно охватила его голову, но я и  три моих
помощника не  рассчитывали на такой рывок,  какой мы испытали, когда веревка
натянулась.  Мгновенно  ее вырвало  из  наших рук.  Я  потерял равновесие  и
полетел бы  вслед за ней в  воду, если  бы стоявший  позади  меня человек не
схватил меня за ворот и не оттащил назад.
   Каждый  вечер  мы пришвартовывались к берегу. Когда вошли в Дакоту, стали
дуть встречные ветры. В начале октября, когда мы  прибыли в Каунсил-Блафс, я
с  радостью покинул пароход и сел в  поезд  Тихоокеанской  железной  дороги.
Через несколько дней я приехал в маленький город в Новой Англии, где был мой
дом.
   Я смотрел на город и его жителей  новыми глазами. Я был равнодушен к ним.
Это было  красивое место, но  все  перегороженное  заборами,  а целый год  я
прожил там,  где оград не знают. Люди здесь  были хорошие,  но какая  узость
мысли! Их  жеманные  и скованные условностями  манеры напоминали безобразные
изгороди,  огораживающие здешние  фермы.  Вот как  большинство  из них  меня
приветствовало: "А, юноша, значит  ты вернулся домой? Целый  год  у индейцев
прожил? Чудо, что тебя не оскальпировали. Индейцы,  я слыхал, ужасный народ.
Что  ж,  погулял  и  будет. Я  думаю,  ты  теперь  остепенишься и  займешься
каким-нибудь делом".
   Только с двумя людьми во всем  городишке можно было говорить о том, что я
видел,  что делал,  так как только они  могли понять меня. Один из  них  был
бедный маляр, с которым порядочные люди не  общались, так как он  не посещал
церкви и иногда среди бела дня заходил в бар. Другой был бакалейщик. Оба они
охотились на лисиц и куропаток  и любили  жизнь  в диких местах. Вечерами  я
долго сидел  с  ними у  печки в бакалейной лавке, после  того как  степенные
деревенские люди улягутся спать, и рассказывал об обширных прериях  и горах,
о диких животных и краснокожих. Воображение рисовало им эту  чудесную страну
и свободную жизнь в  ней, и  они вскакивали от волнения и шагали по комнате,
вздыхая и потирая руки.  Им хотелось  увидеть, испытать все это, как видел и
пережил я, но они были "прикованы к тачке". Они не могли оставить дом, жену,
детей. Я жалел их.
   Но даже им я ничего не говорил еще об  одной ниточке, которая привязывала
меня к той солнечной стране. Не было ни минуты, когда бы я не думал о Нэтаки
и несправедливости, которую совершил по  отношению к ней. За несколько тысяч
миль, разделявших  нас,  я  видел ее  мысленным  взором, видел,  как  она  с
безучастным  видом  помогает матери в разных домашних  делах в  палатке.  Не
слышно было ее звонкого, открытого,  заразительного смеха, а  выражение глаз
было далеко не счастливым. Так я видел ее в воображении днем,  а по ночам во
сне. Я просыпался, зная, что только что говорил с  ней на языке черноногих и
пытался оправдать перед ней свою неверность.
   Дни  проходили убийственно  однообразно в постоянных  спорах  с  родными.
Слава богу, с матерью я не  спорил, я думаю,  что она  сочувствовала мне. Но
были  еще  дяди и тети и старые  друзья моего давно умершего отца. Все  они,
конечно, имели самые лучшие намерения и считали  своей обязан  ностью давать
мне  советы  и  заботиться  о  моем  будущем.  С  самого  начала  мы  заняли
противоположные позиции. Они притянули меня к  ответу в связи с моим отказом
посещать   церковь.   Посещать  церковь!  Слушать  проповедь,   наверное,  о
предопределении  и о  геенне  огненной, уготованной  всея кто  уклонится  от
трудного, но  праведного пути. Я  уже  в это  не  верил.  Год, проведенный с
матерью-природой, и обильный  досуг для размышлений научили меня многому. Не
проходило дня, чтобы  кто-нибудь  из  них  не прочитал  мне  нотацию за  то,
например, что  я  выпил невинный стаканчик пива с каким-нибудь траппером или
проводником  из Северных лесов. В любом из этих простых лесных жителей  было
больше настоящей  человеческой  душевности, больше  широты  взглядов, чем  в
сердцах всех моих преследователей.
   Наискосок от нас через дорогу жил добрый старый член методистской общины.
У  него была привычка  по  воскресеньям забираться в мансарду  и молиться. В
летний день,  когда окна  бывали открыты, можно было часами слышать, как  он
молит бога простить ему многие тяжкие грехи и  даровать  скромное местечко в
будущей жизни. Он приходил ко  мне и уговаривал  изменить  мой образ  жизни.
Изменить  образ жизни! Что я такое сделал,  думал я. Почему  все они так обо
мне беспокоятся? Был ли этот  человек счастлив? Нет, он жил в  вечном страхе
перед ревнивым богом.  Что я  сделал?  Я  был  ласков  с "паршивыми овцами",
жаждавшими услышать  доброе слово. Я  заходил в бар  отеля  среди бела дня и
чокался с ними. По моему мнению, в этом не было греха. Но глубоко в сердце я
носил большую  тяжесть. Одно зло я совершил большое  зло.  Что  же  будет  с
Нэтаки?
   И вот  настал вечер, когда все желающие  мне  добра собрались у нас дома.
Они решили, что  я  должен  купить дело уходящего на отдых купца, который за
сорок  или  пятьдесят  лет скопил небольшое  состояние.  Это  была последняя
капля. Я восстал  и попытался высказать им, что я думаю  о  том ограниченном
существовании, которое они  ведут. Но я  не находил слов  и, схватив  шляпу,
выбежал из дома. Я вернулся домой уже после полуночи, но мать ждала меня. Мы
сели  у  камина  и  поговорили обо  всем. Я напомнил  ей, что  с ранних  лет
предпочитал лес  и  реку,  ружье  и  удочку  всем  так  называемым  светским
развлечениям; сказал,  что не  в  состоянии жить в городке  или даже большом
городе и заняться каким-нибудь  городским  делом,  особенно  таким,  которое
вынудит  меня  торчать  в магазине  или  в  конторе.  И  эта  мудрая женщина
признала, что было бы  бесполезно  заниматься чем-нибудь в  этом роде, раз у
меня сердце не лежит к городской жизни. Она  признала также, что лучше всего
мне вернуться в прерии и горы, раз я уж так их полюбил.
   О Нэтаки я не сказал ничего. Когда-нибудь в будущем, решил я, мать узнает
от меня  все.  Впервые за последние  несколько недель  я  лег спать с легким
сердцем. Два  дня спустя я сел в поезд. Прибыв в  Сент-Луис, я остановился в
Плантерс-отеле  у  радушного Бена  Стикни. Тут я  установил связь с тем, что
меня интересовало. Я  встречал здесь людей из Техаса и Аризоны, из Вайоминга
и Монтаны,  и  мы  говорили  о неогороженной земле, об  индейцах и  торговле
бизоньими  шкурами,  о  скоте и  золотоискателях,  о  разных пережитых  нами
приключениях.  Мы собирались  вечерами  в холле,  сидели и курили  далеко за
полночь  или  же  всей компанией ходили  знакомиться  с  городом  вполне  на
западный манер. Если мы  бывали чуть-чуть навеселе, то  полиция относилась к
этому снисходительно:  полицейские  смотрели в другую  сторону,  когда мы  в
своих  широкополых шляпах проходили мимо  гурьбой,  иногда  распевая во весь
голос.
   Я не забывал  и Нэтаки. Я купил еще  один чемодан и, бродя  по магазинам,
набрал много разных предметов туалета интересного и красивого рисунка: нитки
бус,  два браслета  змейкой, золотое ожерелье и всякие  другие вещи, дорогие
женскому сердцу. Под конец чемодан  был набит  так,  что я едва закрыл  его;
собрав свои вещи, я сел в поезд, идущий в Коринн (штат Вайоминг). Мы пробыли
в пути, помнится, четверо  суток. Оттуда я  ехал неделю лошадьми до Хелины и
еще  два дня до Форт-Бентона.  Первое,  что  я  спросил, было  "где  Ягода?"
Торговец на пункте ответил,  что Ягода в устье Марайас с пикуни, но мать его
и Женщина  Кроу  живут здесь  в  долине,  выше  по  реке, и, подмигнув  мне,
понимающе  добавил, что, кажется, с ними живет одна молодая женщина по имени
Нэтаки.
   Было еще раннее утро. Я вышел из  лавки  и  побежал по пыльной тропе.  Из
трубы домика начал подниматься легкий дымок. Я толкнул дверь и вошел. Нэтаки
стояла на коленях перед очагом, раздувая неохотно разгоравшееся пламя.
   - Ах, - воскликнула она, вскакивая и подбегая  ко мне, - он приехал!  Мой
муж приехал!
   Она обхватила  мою шею руками и поцеловала меня;  через мгновение она уже
была в другой комнате и кричала:
   - Проснитесь, вставайте, мой муж вернулся!
   Мать Ягоды и Женщина Кроу выбежали и тоже стали обнимать и целовать меня.
Мы пытались все говорить разом. Нэтаки повисла на  моей  руке и смотрела  на
меня полными слез глазами.
   - Ах, - повторяла она, - они меня все время уверяли, что ты не вернешься,
но я знала, что они ошибаются. Я знала что ты меня не забудешь.
   Вот  это действительно  были мои  близкие.  Я  вернулся  себе. Я поклялся
никогда больше  даже не помышлять о том чтобы  оставить свою маленькую жену,
что бы ни случилось, и я сдержал свое слово. Я  говорю "сдержал" слово; да у
меня ни разу не было ни основания, ни желания поступать иначе.
   Странный получился завтрак у меня с Нэтаки. Собственно говоря, завтрака и
не было. Мы оставили попытки есть и она рассказывала обо всем, что произошло
за  время моего отсутствия. Затем она начала расспрашивать меня:  что я  все
это  время делал?  Что  я  видел?  Здорова  ли  моя матушка? Мне нечего было
рассказывать.  Я хотел  только  слушать,  как она говорит,  видеть,  как она
счастлива,  и  это  делало  меня  тоже  счастливым.  Через  некоторое  время
доставили