видел в Нью-Иорке синие волны Атлантического океана.
Глубокой осенью 1779 года путник распрощался с капитаном
английского брига, бросившего якорь в Бультоне...
   ...В холодный зимний вечер к замку в Ченсфильде прибыл
одинокий пешеход с обветренным лицом. Он потребовал допуска к
самому лорду-адмиралу.
   - Передайте милорду, - сказал он камердинеру, - что его
спрашивает посланец капитана Бернса, да будет земля ему пухом. Я
привез кое-какие вести из Америки. Сам я чудом спасся из рук
индейцев. Меня зовут Вильям Линс. Я был сержантом в гарнизоне
Голубой долины.
   Камердинер с сомнением посмотрел на бывшего сержанта.
   - Едва ли милорд примет вас сегодня, мистер Линс. У него уже
сидит посетитель, тоже издалека. Прибыл нынче с почтовой
каретой. Попробую доложить о вас, но не ручаюсь, мистер, не
ручаюсь!
   Через несколько минут Линса позвали в охотничий кабинет. Он
увидел графа Ченсфильда, который стоя прощался с высоким
моряком. Лорд-адмирал жестом указал Линсу место у камина, а сам
сделал несколько шагов к двери, провожая собеседника.
   - Мистер Лорн, я вижу, что путешествие очень утомило вас.
Когда вы отдохнете, мы возобновим беседу, и я надеюсь услышать
что-нибудь более серьезное, чем сказки для детей. Ей-богу, вы
развлекли меня! Остров мертвецов! "Летучий голландец"! В наш
трезвый век эти вещи не пугают даже детского воображения.
Ложитесь спать, и утром поговорим серьезно.
   Собеседник милорда отвернулся. Лицо его нахмурилось, и белый
шрам на лбу посинел. Он молча взялся за ручку двери.
   - Да не сердитесь, мистер Лорн. Мне, право, жаль, что нервы
изменили вам. Я вас впервые вижу таким. Завтра мы посмеемся с
вами над этими сновидениями...
   - Едва ли вам и завтра удастся развеселить меня, милорд, -
отвечал Джозеф Лорн свирепо. - Хотел бы я посмотреть, как бы вы
смеялись, когда по волнам пролетел этот проклятый корабль
призраков... Я хотел пощадить ваши чувства, но насмешки выводят
меня из терпения. Знаете, кто стал капитаном "Летучего
голландца"? Оно страшнее самой смерти, это привидение! Смейтесь,
если вам угодно, но Трессель и Ольберт так же ясно, как и я,
разглядели на мостике призрак Бернардито.
   Рука милорда чуть-чуть дрогнула, но он принудил себя
улыбнуться.
   - Поднимитесь в мой верхний кабине-г и подождите меня там. Я
должен побеседовать с человеком из Голубой долины.
   Джозеф Лорн не успел снова протянуть руки к двери - она
распахнулась. Камердинер почти упал внутрь кабинета от чьего-то
весьма решительного пинка. Полковник Бартольд, комендант
бультонского гарнизона, без приглашения появился в кабинете.
   - Простите меня, милорд, да это насильственное вторжение и
даже тумак, нанесенный вашему нерасторопному камердинеру, но я
прибыл с неотложной вестью. Сэр, только что получено чрезвычайно
прискорбное сообщение! Ваш боевой корабль "Окрыленный", краса и
гордость всех британских каперов, полтора месяца назад захвачен
или потоплен неизвестным судном. Боюсь, сударь, что вы сочтете
меня суеверным человеком или просто шутником, но полученное
сообщение гласит, будто сам "Летучий голландец" столкнулся с
"Окрыленным" в африканских водах.
   - Какие подробности известны о катастрофе? - спросил милорд
хрипло, потирая вспотевший лоб.
   - Мне трудно повторить их, не вызывая вашего тягостного
недоумения. Донесение поступило от коменданта Капштадтского
порта. Гибель капера наблюдали моряки одной голландской
бригантины под названием "Ден Хааг". Эта бригантина шла из
Ост-Индии с грузом для Новой Англии. Капер "Окрыленный" выследил
ее, взял на прицел и просигнализировал приказ остановиться. Дело
происходило в двухстах милях западнее мыса Доброй Надежды
безлунной ночью. Капитан бригантины уже приготовился к отражению
абордажа, как внезапно из ночного мрака возник светящийся
корабль-призрак. Бушприт его врезался в рангоут "Окрыленного".
Целый сонм чудовищных привидений беззвучно перелетел на борт
капера, и среди экипажа началась безумная паника. Матросы
бросались в воду, а на палубе металось какое-то чудовищное
животное, вроде исполинского волка. Затем корабль-призрак как
будто ушел в пучину, а "Окрыленный" бесследно растворился в
тумане. Через час капитан бригантины решился обследовать место
гибели и подобрал из воды трех человек. Двое из них, пробыв
несколько суток между жизнью и смертью, пришли в себя; они
оказались матросами "Окрыленного" и подтвердили то же, что
экипаж бригантины наблюдал издали. Третий спасенный все еще в
горячке. Матросы узнали в нем своего капитана Блеквуда. Капитан
голландской бригантины привел свой корабль в Капштадт. Моряк был
сам весьма смущен этим чудесным спасением благодаря появлению
земляка-призрака и даже не рискнул вознести за него
благодарственную молитву, ибо не знал, будет ли она угодной
господу... В Капштадте комендант форта заставил капитана
бригантины и обоих очнувшихся матросов с "Окрыленного"
подтвердить все виденное под присягой. Извольте прочитать
подлинный рапорт капштадтского коменданта. Он пришел в Бультон
всего два часа назад, и я почел долгом...
   - Благодарю вас, - сухо сказал граф и поторопился
выпроводить всех своих посетителей, кроме Лорна.
   Оставшись с глазу на глаз с моряком, граф положил руки на
плечи Лорну и быстро зашептал ему на ухо:
   - Слушай, Джузеппе, поезжай-ка быстрее в Бультон. Там, в
порту, недавно открылась маленькая католическая часовня. В ней
есть священник, старый монах, отец Бенедикт Морсини. Это старик
из часовни в Сорренто, ты помнишь его?.. Я тебе потом как-нибудь
расскажу, как этот отец Бенедикт попал сюда. Он, верно, посланец
тайного ордена; в Италии почва стала горяча для отца-иезуита. Он
обосновался здесь, и я построил ему часовню. К черту
протестантский собор со всеми его попами! Ступай-закажи старику
ночную мессу, и мы вдвоем с тобой отстоим ее в капелле. Мы
помолимся богу о наших грешных душах... Поторопись, Джузеппе!
   Вокруг Скалистого острова гуляли океанские ветры. Тучи плыли
над ущельем в горах. Но ущелье уже не было пустынным и
безлюдным. Там, где горы раздвигались и поток разбивался на
несколько рукавов, вырос поселок. Он носил название "Буэно-Рио"
и состоял уже из трех десятков домов.
   Сорок матросов капера "Окрыленный" во главе с боцманом Джоном
Бутби уцелели после рокового столкновения капера с "Летучим
голландцем" и составили часть населения острова. Воды бухты
отражали теперь стройный корпус и высокие мачты "Окрыленного".
На берегу возродился негритянский поселок, где жил экипаж
"Африканки", затонувшей при ночном абордаже.
   На месте развалин старой хижины островитян было сложено
довольно большое строение из камня, скрепленного расплавленным
свинцом. Дом напоминал постройки средневековой Испании. В саду
этого дома вечерами играли три мальчика, всегда одетые в
одинаковые костюмы. Огромная собака и маленькая обезьянка
принимали в этих играх самое деятельное участие. Мальчики играли
в индейцев, пиратов или охотников на леопардов. Они истребляли
неисчислимое количество солдат капитана Бернса в образе
крапивных зарослей за оградой.
   Капитан Бернардито привел в порядок поднятую со дна яхту
"Элли". Судно, уже починенное и окрашенное, служило теперь для
увеселительных прогулок. Старое название яхты было густо
замазано, а новое еще не придумано.
   Однажды вечером, уже в темноте, Бернардито различил какую-то
странную возню на борту яхты. Он шел по берегу вместе с
Доротеей. Шлюпка с "Окрыленного" стояла на приколе. Капитан
усадил в нее Доротею и тихо повел шлюпку к борту яхты. У
форштевня он заметил свет фонаря. Бернардито подвалил к корме и
поднялся на борт. Он уже давно догадывался, кто хозяйничает на
корабле, однако удивился, застав своих питомцев за необычным
занятием. Фонарь освещал ведерко с краской, а трое мальчиков
наматывали тряпку на малярную кисть.
   Бернардито стал в тень и прислушался. Мальчики отложили кисть.
Лица их были измазаны краской, а глаза горели от возбуждения.
Словесный спор, возникший между ними, грозил продолжиться уже
другими средствами. Но старший из мальчиков, мистер Томас
Бингль, предложил решить спорный вопрос жеребьевкой.
   Этого мальчика, которому капитан Бернардито был обязан
спасением в Пирее своего сына, мистер Мюррей отпустил из Голубой
долины на остров Чарльза. Капитан взял слово с Мюррея, что весть
о "воскрешении" старого корсара останется тайной, и посвятил его
в свои дальнейшие планы... В лице Томаса Бингля Бернардито обрел
третьего сына.
   ...Теперь на глазах у капитана, тайно наблюдавшего за
мальчиками, юный Томас Бингль что-то старательно писал на трех
клочках бумаги. Затем бумажки были основательно скатаны,
придирчиво освидетельствованы и опущены в берет. Три руки
одновременно схватили по бумажке.
   Первым расшифровал собственный почерк сам автор записок.
   - Я буду Маттео Вельмонтес! - провозгласил он торжественно и
веско.
   Черные глаза Чарльза засверкали радостно. Он пустился на
палубе в пляс.
   - Как я и хотел, как я и хотел! Я буду Алонсо де Лас Падос!
Только теперь, мур, уж ничего не менять! Диего, ты, значит,
будешь Одноглазым Дьяволом!
   - Ну что ж, - вздохнул Томас, явно претендовавший сам на
указанную роль. - Ладно! Давай прими нашу кровавую клятву,
Одноглазый Дьявол Бернардито!
   ...Прижизненно разжалованный капитан тихонько вернулся на
корму. Дома он вместе с женой часа два дожидался возвращения
"братьев-мстителей" из их таинственного рейда. В этот вечер они
ничего не объяснили капитану, но утром, чуть ли не на рассвете,
подняли Бернардито на ноги и привели к берегу. Над форштевнем
яхты, выведенная не слишком аккуратными малярами, красовалась
надпись: "Толоса".
   Капитан потрепал ночных живописцев за вихры и поднял всех
троих в воздух. Старое братство капитана Бернардито возрождалось
в новом составе!



                           19. "ТРИ ИДАЛЬГО"

                                               Назад с тоскою он взглянул
                                               И по тюрьме своей вздохнул.
                                                                    Байрон

   Человек ходил по тюремной камере.
   Четыре шага в длину, три шага в ширину. Окно в полукруглой
передней стене - на высоте трех с половиной ярдов: даже на
цыпочках не дотянешься руками до подоконника. Но после обеда
солнечный луч падал на оконную решетку, проникал в камеру и
освещал каменные плиты пола. Чем ниже садилось солнце, тем выше
скользил по стене золотой луч. К вечеру он становился багряным и
угасал на полукружье потолочного свода, как раз над дверью.
Дверь была железной; с небольшим оконцем и круглым "глазком",
снаружи защищенным маленькой медной крышкой. Камера под номером
четырнадцать помещалась в юго-западной башне бультонской
тюремной крепости. Старая крепость высилась на крутом холме, к
северу от городских предместий, среди таких же серых, как стены
самой тюрьмы, прибрежных камней Кельсекса.
   Ночами шум реки усиливался. Казалось, волны пенились под самым
основанием башни. Было слышно, как на дне скрежещут и ворочаются
камни - обломки береговых утесов. Камни... Вот уже много лет
каторжники дробят эти скалы и в тачках катят гравий и булыжник
вверх по узким доскам, ссыпают его в штабели, и растущие
пригороды Бультона украшаются новыми мостовыми...
   Но узник четырнадцатой камеры не участвовал в этих работах. Он
не покидал стен тюрьмы уже десятый год. Его выводили дважды в
неделю только на тюремный двор. Дважды в неделю он видел над
собою небо и слушал дальний рокот океанского прибоя. Прогулка
длилась полчаса, а затем человек снова начинал свое путешествие
по камере.
   В юности он видел белку в большой решетчатой клетке.
Кругообразным движением, распушив хвост и задевая им прутья
решетки, белка с утра до вечера носилась по клетке как
заведенная: с пола на нижнюю жердь, потом на верхнюю, под
крышей, затем прыжком на пол - и снова на нижнюю жердь. Человек
вспоминал этого зверька все десять лет. Сам он делал четыре шага
вперед, от двери к окну, два шага в сторону, пять шагов в угол,
два шага к двери, и цикл начинался сызнова. Тринадцать шагов,
тринадцать движений, и занимали они семь секунд.
   Эти секунды, повторенные сотни раз, складывались в часы.
Бесконечные ручейки убитых тюрьмою часов стекались в
однообразные потоки суток, а месяцы были словно озера стоячей
воды. Человек старел и менялся; река времени обтачивала его, как
воды Кельсекса обтачивали каменья. Год шел за годом, а впереди
все еще оставался безбрежный океан тюремных лет и переплыть его
казалось невозможным...
   Человек уже давно не видел снов про волю. В первые годы
заключения мысль о свободе доводила его до исступления, и каждую
ночь он совершал во сне отчаянные побеги, попадал в знакомые
места, отбивался от погони и просыпался в поту. Потом чаще и
чаще стали приходить ему на память картины детства, а недавнее
прошлое отодвигалось, заволакивалось туманом и становилось
неправдоподобным и чужим, как прочитанная без интереса книга.
   Первые месяцы заключения были самыми трудными, и в это тяжелое
время судьба послала узнику товарища.
   Из подземелья замка Шрусбери был переведен в бультонскую
тюрьму некий отставной французский капитан. Из-за переполнения
тюрьмы, как пояснил надзиратель Хирлемс, его поместили в одну
камеру с молодым узником, и, узнав друг друга ближе, временные
соседи подолгу беседовали и делились рассказами о прошлом.
   Узник был вдвое моложе своего товарища, но тому предстояло
провести в тюрьме всего два месяца, затем он должен был в
течение суток покинуть пределы Англии. Француз очень
заинтересовался службой соседа в доме некоего важного лорда, но
молодой человек становился при этих вопросах глухим и немым и
молчал до тех пор, пока собеседник не избирал другой предмет
обсуждения. Эта недоверчивость узника усилилась и в конце концов
превратилась в тайную, хорошо скрытую неприязнь к соседу, когда
тот в состоянии сонного бреда проговорился о цели своего далеко
не случайного пребывания в камере номер четырнадцать. Узник
давно знал обычай ловких тюремщиков подсылать к заключенным так
называемых "наседок" и убедился, что в лице француза он имеет
дело с птицей именно такого рода. Сообразить, по чьей воле она
избрала своим гнездом данную камеру, было нетрудно.
   Своим осторожным поведением и кое-какими басенками,
рассказанными французу будто бы в приливе откровенности, молодой
человек, вероятно, успокоил некую сиятельную особу, ибо после
исчезновения отставного капитана узник не видел в камере иных
лиц, кроме тюремных надзирателей.
   Изредка он получал от них кусок бумаги, карандаш и акварельные
краски, садился к железному откидному столику и рисовал цветы,
животных и пейзажи. Делал он и портреты своих охранителей.
Надзиратель немедленно отбирал рисунок и дарил его своей дочери,
а иной раз обменивал его на табак или стакан бренди. За эти
рисунки узнику тайком приносили книги. "Утопию" Томаса Мора
   ###дить ему на память картины детства, а недавнее прошлое
отодвигалось, заволакивалось туманом и становилось
неправдоподобным и чужим, как прочитанная без интереса книга.
   Первые месяцы заключения были самыми трудными, и в это тяжелое
время судьба послала узнику товарища.
   Из подземелья замка Шрусбери был переведен в бультонскую
тюрьму некий отставной французский капитан. Из-за переполнения
тюрьмы, как пояснил надзиратель Хирлемс, его поместили в одну
камеру с молодым узником, и, узнав друг друга ближе, временные
соседи подолгу беседовали и делились рассказами о прошлом.
   Узник был вдвое моложе своего товарища, но тому предстояло
провести в тюрьме всего два месяца, затем он должен был в
течение суток покинуть пределы Англии. Француз очень
заинтересовался службой соседа в доме некоего важного лорда, но
молодой человек становился при этих вопросах глухим и немым и
молчал до тех пор, пока собеседник не избирал другой предмет
обсуждения. Эта недоверчивость узника усилилась и в конце концов
превратилась в тайную, хорошо скрытую неприязнь к соседу, когда
тот в состоянии сонного бреда проговорился о цели своего далеко
не случайного пребывания в камере номер четырнадцать. Узник
давно знал обычай ловких тюремщиков подсылать к заключенным так
называемых "наседок" и убедился, что в лице француза он имеет
дело с птицей именно такого рода. Сообразить, по чьей воле она
избрала своим гнездом данную камеру, было нетрудно.
   Своим осторожным поведением и кое-какими басенками,
рассказанными французу будто бы в приливе откровенности, молодой
человек, вероятно, успокоил некую сиятельную особу, ибо после
исчезновения отставного капитана узник не видел в камере иных
лиц, кроме тюремных надзирателей.
   Изредка он получал от них кусок бумаги, карандаш и акварельные
краски, садился к железному откидному столику и рисовал цветы,
животных и пейзажи. Делал он и портреты своих охранителей.
Надзиратель немедленно отбирал рисунок и дарил его своей дочери,
а иной раз обменивал его на табак или стакан бренди. За эти
рисунки узнику тайком приносили книги. "Утопию" Томаса Мора
и "Город Солнца" Фомы Кампанеллы [Томас Мор (1478-1535) -
гениальный английский гуманист
и общественный деятель; казнен по приказу короля Генриха VIII;
изложил свои коммунистические взгляды в книге "Утопия",
оказавшей огромное влияние на развитие мировой социалистической
мысли; Фома Кампанелла (1568-1639) - итальянский
коммунист-утопист; провел в тюрьмах двадцать семь лет; в своем
"Городе Солнца" нарисовал утопическое идеальное государство на
одном из островов Тихого океана] он знал целиком страницами
наизусть...
   Сегодня человек быстрее обычного ходил по камере, с трудом
сдерживая волнение. Темное оконное стекло отражало огонек
фонаря, горевшего в камере, но уже через час дальний край
летнего неба должен был порозоветь; близилось утро 14 июля 1789
года, а с ним - и окончание тюремного срока: ровно десять лет
назад после полугодового следствия суд вынес свой приговор. И
ровно десять лет без четырех часов узник просидел, прошагал и
проспал в камере номер четырнадцать.
   Выпустят, не выпустят?.. На ходу он закрывал глаза, делал шаг
и смотрел под ноги: если ступня покрыла пятнышко на полу,
значит, выпустят, если нет... Пятнышко оказывалось только
наполовину под подошвой, и узник закрывал глаза, повертывался к
окну и разыскивал в небе знакомую звезду: если светит звезда -
выпустят, если скрыта облаком - опять будет длиться тюрьма...
Когда на решетку садился воробей, узник замирал: клювиком или
хвостиком повернется к нему птичка?.. Так истекал час за часом...
   Бесконечные ряды цифр терзали мозг человека. То он высчитывал
десятки и сотни тысяч миль, пройденных им по камере; то измерял
заработок, который накопился бы у него за это время; то
переводил в часы и минуты свой арестантский стаж.
   Наконец свет фонаря сделался бледным и ненужным в голубых
лучах вновь рожденного дня. Узник, оторванный от внешнего мира,
не ведал, что наступившее утро оказалось последним утром в
истории более грозной тюремной крепости. В этот день мрачная
парижская Бастилия разделила участь лондонского Флита и
Ньюгейта [во время лондонского восстания 1780 года Флитская и
Ньюгейтская тюрьмы были разрушены; в английской художественной
литературе эти события нашли отражение у Диккенса (роман
"Барнебю Радж"); впоследствии тюрьмы Флит и Ньюгейт были
восстановлены], разрушенных народным возмущением девять лет назад. Но
бультонский узник ничего не знал об этих событиях. Он не ведал,
что великий народ за Ла-Маншем уже распрямил
свои плечи, что там началась революция и власть короля
становится день ото дня все более шаткой. Узник обитал в тесном
мире, и только мечта о Городе Солнца, светлом городе без тюрем и
страдальцев, еженощно раздвигала перед ним трехфутовые каменные
стены...
   По цвету неба человек видел, что бультонское солнце уже
взошло. Тюрьма просыпалась. О, как изучил он все ее звуки,
утренние, вечерние, ночные!.. Вот в конце коридора послы