у него и не  было.  Рассказывая
обо всем этом Кручинину, Грачик сконфуженно улыбнулся:
     - Воображаю,  как она издевалась в душе надо мной -  простофилей,
дважды  являвшимся к ней в дом и дважды выпустившим из рук ее и важный
след преступника!  Ведь второй-то раз я упустил  не  только  ее,  а  и
самого Квэпа... Помните окурок, взятый мною на мызе? - С этими словами
Грачик вынул из  шкафа  кусок  порядком  подсохшего  туалетного  мыла.
Кручинин с привычной осторожностью взял его и повертел в руках.
     - Ну-с,  мыло,  дрянное мыло,  так называемое  земляничное  мыло,
старое  мыло...  -  меланхолически ворчал Кручинин.  - Какой-то дикарь
пытался им позавтракать...
     - Вот  именно,  -  обрадовано  отозвался  Грачик,  -  кто-то  его
надкусил.
     - Фу,  гадость!  - и Кручинин брезгливо отложил мыло. Даже сделал
пальцами такое движение, словно отряхивал с них грязь.
     - Напротив,  прелесть! - возразил Грачик. - Мыло взяли при обыске
в  "доме  Винда".  Какие  молодцы  цесисские  товарищи.  Ведь  мыло-то
надкушено тем же, кто курил на мызе.
     - Ого!  - лаконически воскликнул Кручинин,  и Грачик уловил в его
глазах редкий огонек удовольствия, граничащего с восторгом. - Давай-ка
сюда всю эту пакость.
     Кручинин любил  сам  удостовериться  в  такого  рода вещах.  Он с
интересом прочел заключение эксперта и в лупу осмотрел окурок и мыло.
     - А ну-ка!  - воскликнул он,  оживляясь,  как ищейка, напавшая на
потерянный было след,  - ну-ка,  ну-ка, давай сюда то вервие, что было
найдено у Винда.
     На минуту Грачик опешил,  но тут же поняв все,  крикнул в  полном
восторге:
     - Вот уж поистине,  джан,  кто идиот,  так это я!  Гадал,  гадал:
зачем  он  его откусывал?  Как можно было не догадаться об этом,  имея
дело с палачом, да еще с "автором" патентованного узла для повешения.
     Грачик вынул   из   шкафа   вещественных  доказательств  веревку,
найденную под тюфяком Винда-Квэпа в Цесисе,  и  Кручинин  с  жадностью
поднес  ее  к  носу.  При  этом  лицо его выражало такое удовольствие,
словно он нюхал букет цветов.  Еще раз втянув воздух,  передал веревку
Грачику:
     - Милый мой,  благодари наших парфюмеров:  этот  мерзейший  запах
держится сто лет.
     Теперь и Грачик мог убедиться:  веревка издавала  ядовитый  запах
мыла, именуемого в парфюмерной промышленности земляничным!
     - Спасибо  цесисским  товарищам!  -  с   удовлетворением   сказал
Кручинин.  -  Кстати,  ты  поблагодарил их за помощь?  - И укоризненно
покачал головой при  виде  смущенной  физиономии  Грачика:  -  Что  за
странные манеры у вас,  у нынешней молодежи.  Ведь если бы не цесисцы,
ты никогда не получил бы в руки таких вещественных доказательств,  как
это  вервие  и мыло.  Наконец,  ты не мог бы доказать уже сейчас,  что
окурок был в зубах Квэпа и что, следовательно, Квэп был на мызе у этой
бабы... А ты?
     - Mea culpa!  - сконфуженно  произнес  Грачик  любимое  выражение
Кручинина.
     - Ты  виноват  перед  товарищами  из  Цесиса  и  передо  мной,  -
недовольно заявил Кручинин. - Если ученик дурно воспитан, значит, плох
учитель.
     Он еще  раз  укоризненно  покачал  головой  и,  погрозив  пальцем
окончательно  смущенному  Грачику,  неожиданно  наградил  его  крепким
ударом по спине.

74. СУДЬБА ВАНДЫ ТВАРДОВСКОЙ

     Грачик готов был плясать от восторга.
     - Если бы это было мне к лицу,  при моем ничтожестве,  о  учитель
джан,  - шутливо проговорил он,  склоняясь перед Кручининым, - то была
бы моя очередь воскликнуть: "Сим победиши!"
     - За  это  ты  должен  дать  мне подробный отчет о происшествии с
дочкой Твардовской. Сдается, что ты вовсе забыл о ней.
     Грачик рассмеялся.
     - Значит,  еще не все пропало!  - воскликнул он с  торжеством,  -
значит,  я хорошо перенял вашу манеру хранить секреты и "волноваться с
равнодушным видом". Кажется, так вы меня учили?
     - Так, так! Но в чем же дело? - нетерпеливо ответил Кручинин.
     - А в том,  учитель джан,  что не проходило дня,  когда бы  я  не
получал  сведений  о  состоянии Ванды.  Клиника слала мне бюллетени ее
здоровья,  как если бы она была принцессой крови.  И не  было  недели,
чтобы я не спрашивал Москву, а нельзя ли допросить Ванду?..
     - Ах  ты,  дрянной  притворщик!  -  крикнул  Кручинин,  награждая
Грачика  крепким щелчком в лоб.  - Вот тебе!  Говори скорее,  что же с
нею?
     - С Вандой?..  Это один из тех случаев,  когда вам представляется
еще одна возможность посмеяться надо  мной  или,  наоборот,  умилиться
своему искусству воспитывать себе смену.
     - Смена - это ты?
     - Речь идет о смене вам - чародею.
     - Я-то никогда не претендовал на бессмертие,  но у тебя видать не
все ладно по линии мании величия.  Смотри,  как бы не пришлось просить
психиатров заняться твоею особой!  Однако шутки в  сторону:  случай  с
юной Твардовской достаточно мрачен. Она еще не умерла?
     - Жива. Но это ничего не дало для дела.
     - В отличие от тебя,  дружище, я умею радоваться не только пользе
дела,  а  и  тому,  что  спасена  молодая  жизнь  хотя  бы  и   совсем
"бесполезной" для дела девушки... Выкладывай по порядку!
     Грачик призадумался на минуту  и  с  сосредоточенным  видом  стал
докладывать так, как если бы стоял перед строгим начальником:
     - Действие  сульфата  таллия  оказалось  очень  затяжным.   Ванда
получила,  видимо,  здоровую дозу этого яда,  хотя и недостаточную для
смертельного исхода.  Причина та, что она поделилась своим бутербродом
и  чаем  со случайной попутчицей.  И все же яд оказал на Ванду одно из
своих самых неприятных действий: поражена центральная нервная система.
     - И таким образом она выпала из игры как свидетель.
     - Да - ни одного цельного показания в течение нескольких месяцев.
Врачи  ее  очень  оберегают.  Но  хорошо,  что  дело Ванды Твардовской
оказалось одним из обстоятельств большого и важного политического дела
Круминьша. Слово за словом, очень осторожно, не перегружая больную, мы
узнали,  что у ее матери Линды Твардовской есть друг.  Неожиданно  для
себя  она  проследила мать на свидании с человеком,  имени которого не
знала и которого никогда прежде не видела. Свидания матери происходили
втайне.  Но  однажды  - заметьте:  по датам это совпадает с последними
днями перед смертью Круминьша - этот неизвестный  -  крепкий  блондин,
средних  лет,  мрачный,  неразговорчивый,  очень  грубо обращавшийся с
Линдой Твардовской,  - явился к ним  в  дом.  Кроме  наружности  Ванда
описала  и  его  костюм:  "рябое"  пальто  и  ботинки  с очень узкими,
длинными носами...  Если бы я  знал  это  раньше!..  В  комоде  матери
хранился пистолет.  Этот пистолет исчез после того,  как у них побывал
Квэп.  Все это не  понравилось  девушке.  Она  решила  переговорить  с
матерью.  Между ними разыгралась тяжелая сцена. Мать плакала и умоляла
Ванду никому не проговориться о появлении ее знакомого. Линда сказала:
     - Ты  уже не ребенок и сама понимаешь...  Это мой давний,  давний
друг... Это - мой муж.
     Оказалось, что  мать  сошлась  с  ним еще во времена гитлеровской
оккупации.  Девочки тогда не  было  в  Риге.  Ее  перед  самой  войной
отправили погостить к знакомым в Ленинград. Там ее и застала война. Ее
эвакуировали с другими детьми в глубь страны.  Пять лет она прожила  у
родителей  подруги.  И  вот теперь сказалась вся разница мировоззрений
матери и дочери.  Они очутились по разные стороны барьера.  Воспитание
дочери сделало ее советским человеком, юным, но уже преданным стране и
своему народу существом.  А мать...  мать совершенно явно находилась в
сетях вражеской агентуры.
     - Тяжелая ситуация, - сочувственно покачал головою Кручинин.
     - Девушка  очутилась  перед  дилеммой:  внять  мольбам  матери  и
молчать,  как говорила Линда "не губить ее", или исполнить свой долг и
открыть, что в доме у них нашел себе приют подозрительный человек.
     - Да,  да,  очень тяжелая ситуация,  - повторил  Кручинин.  -  Он
говорил  негромко,  как  будто с самим собой.  - До последнего времени
кое-кому все это представлялось простым:  существует  статья  5812,  -
остальное, мел, ясно само собой. А душевной драмы одной такой девочки,
как Ванда,  Шекспиру хватило бы на хорошую трагедию. Мы очень упрощаем
такие  вещи.  Ведь это огромное поле для кропотливой и почетной работы
воспитания новых взглядов,  новых чувств - подлинно советских, чистых.
Тут  можно,  конечно,  столкнуться  с  трудностями,  которые  заставят
призадуматься  самих  творцов  кодекса,  а  не  только  объектов   его
действия.  Ведь это же люди,  живые люди со своими мыслями, с большими
чувствами, с сомнениями, с любовью, с привязанностями. Просто сказать:
"закон   повелевает!"  А  где  черпать  силы  для  его  соблюдения?  В
патриотизме? Так нужно же этот патриотизм воспитать.
     - Вы говорите странные вещи...  - начал было Грачик,  но Кручинин
не дал ему кончить:
     - Знаю,  знаю:  воспитующая роль школы,  печати,  литературы. Все
так.  И все это очень сильно.  Но тут, мне кажется, выпало одно звено,
которое,  к  сожалению,  часто  декларируется без учета реальности.  Я
говорю о семье,  о той самой  семье,  за  укрепление  которой  борется
партия, которой мы стремимся дать все возможности для нормальной жизни
и развития.  Мы должны сделать и сделаем то,  чего простой человек  не
может  добиться  в  условиях  капитализма - собственный,  неотъемлемый
кров. Человек должен иметь прочное гнездо.
     - Вы  верите,  что  государству сейчас до такого...  гнезда?  - С
некоторым сомнением спросил Грачик.  - Средств  хватит  на  то,  чтобы
такими темпами создавать главное - индустрию,  и тут же распыляться на
это  вот  -  "гнездо"?  Кто  же  это  может  -  какая  партия,   какое
государство?
     - Наша партия,  наше государство!  Как будто главное для  нас  не
"человек"!  Как  будто  не  для  него  и  все,  что  делается  и будет
делаться?!  Человек зачинается в семье.  Он формируется  в  семье.  Из
семьи  он выходит в свет.  Семья должна,  должна иметь площадь,  чтобы
собраться;  чтобы все ее члены сели за стол хотя бы за  ужином;  чтобы
они  все вместе посидели перед приемником или телевизором;  чтобы мать
почитала маленьким детям сказку;  чтобы отец  по  душам  поговорил  со
старшим  сыном  о  том,  что  творится  на  белом  свете;  чтобы  дети
рассказали родителям о  своих  успехах;  чтобы  они  могли  поделиться
своими  горестями.  А юношество?..  Где ему встречаться друг с другом?
Что же удивительного,  что улица,  как ядовитая губка,  втягивает нашу
молодежь  и разлагает ее.  Мы должны с этим покончить.  Тогда и нашему
брату работы убавится.
     Грачик в сомнении покачал головой:
     - Вы  же  только  что  сказали  о  положении  Ванды  Твардовской:
"тяжелая ситуация". Значит, вы сами признаете, что...
     - Конечно,  признаю,  - снова  перебил  Кручинин,  -  кто  же  не
признает,  что  именно наше воспитание дает молодым людям крепкую базу
для того, чтобы почувствовать себя сынами своей страны. Это бесспорно.
Но если бы не школа,  если бы не организованное общество - от октябрят
до партии, - что бы это было?
     - Знаете  что,  -  неожиданно  рассердившись,  перебил Грачик,  -
по-моему,  уродливая юность формируется не в трудовой семье,  не  там,
где  отец  весь  день  на заводе,  а мать у плиты или в мастерской,  а
именно там,  где мамаша торчит  дома  или  шатается  по  комиссионкам;
именно  там,  где  папашин  автомобиль  привозит  юного принца крови в
пьяном виде домой. Большинство стиляг - порождение семей обеспеченных,
а  не  строго  рассчитывающих  трудовые  рубли.  Ветреные  девчонки  в
нейлоновых паутинках - не дочери рабочих!
     - Конечно, существуют у нас и такие уродливые семьи, - согласился
Кручинин. - Есть и такие мамаши и папаши. Так это же уроды! А здоровое
общество исторгает уродов или лечит их.  Вылечим и это уродство. Народ
- хозяин заботливый и бережливый.
     - Но иногда несколько неторопливый и, увы, подчас расточительный.
     - Народ не может быть и не бывает расточителен!  - с негодованием
возразил Кручинин.  - Народ знает цену копейке.  Его копейка - это его
пот. Расточительствуют только плохие доверенные, которые не знают цены
труду. Другое дело, что они швыряют деньги, прикрываясь именем народа.
Но народ здесь ни при чем. Он мудро бережлив.
     - Сколько  раз  я давал себе слово уйти в ОБХСС.  - Грачик поднял
сжатый кулак. - Большое дело и такое чертовски нужное!
     - Да,  чистота  общества  -  довольно сложная вещь,  - со вздохом
сказал Кручинин. - Тут нужен срок да срок.
     - Я-то согласен ждать...
     - Но не ждет твое дело?  Тоже верно.  Вопрос  об  отношении  этой
Ванды   Твардовской   к   проблеме  "семья  и  государство,  любовь  и
обязанность" - для тебя вопрос сегодняшнего дня,
     - Нет,  вчерашнего!  -  отрезал Грачик,  возвращаясь к прерванной
теме.  - Ванда сказала матери, что ставит ей условие: запретить чужому
человеку  бывать у них или...  или она пойдет и все расскажет властям.
Но это,  как мы видели, стоило ей очень дорого... Разве не ясно: Линда
передает  разговор  Квэпу.  Тот  не  долго  колеблется  -  дочь должна
исчезнуть с их горизонта.  Она может помешать плану  диверсии.  Можно,
конечно,  представить  себе  драму,  происходящую  на этой почве между
Линдой и Квэпом.  Все-таки - мать.  Тигрицы, говорят, и те любят своих
детенышей.
     - Ванда,  кажется,  не тигренок... - возразил Кручинин. - С твоих
слов она стала мне симпатична.
     - И в самом деле  очень  приятная  девушка:  умница,  кажется,  с
хорошим сердечком. И собою - хоть куда.
     - Но,  но - ты не туда  глядишь!  Экий  ты...  право!  От  южного
солнца, что ли?
     Грачик досадливо  отмахнулся,  но  лицо   его   отражало   скорее
удовлетворение чем смущение, когда он продолжал:
     - Вероятно,  происходит спор,  и мать,  наконец, усылает Ванду из
Риги.  Как выясняется,  старые ленинградские друзья девочки, у которых
она воспитывалась всю войну,  -  на  юге.  Обмен  телеграммами.  Ванде
покупают  билет  на  самолет.  Квэп  не  жалеет денег,  лишь бы скорее
избавиться от девушки.  В Москве предстоит  пересадка  на  Сочи.  Мать
готовит  завтрак  в  дорогу.  Приготовляет  термос  с чаем.  Крепкий и
сладкий чай,  как любит Ванда.  Квэпу ничего не стоит  ввести  сульфат
таллия в булку,  начиненную ветчиной,  и в чай. Доза достаточна, чтобы
убить девушку.  Квэп боится ее: она может сболтнуть лишнее и в пути, и
своим  друзьям  в  Сочи,  и  вообще  она совершенно лишняя в схеме его
жизни. Он вносит Ванду в список пассажиров самолета под чужим именем и
выкрадывает у нее документы.  Если бы не телеграмма в дырявом кармане,
мы не смогли бы узнать, к кому девушка летела на юг.
     - Дальше все просто, - согласился Кручинин.
     - Не так-то просто,  - возразил Грачик.  - Мать Ванды  тотчас  по
отлету  дочери  съехала  с  квартиры  в  Задвинье  и  больше в Риге не
прописывалась.  Лишь только теперь, когда мы узнали, что наша знакомая
со  старой  мызы это и есть Линда Твардовская,  мы смогли понять,  что
между делом Круминьша и  покушением  на  убийство  девушки  существует
связь.
     - И ты построил свою версию? Эх, Грач, Грач! - в голосе Кручинина
звучало разочарование. Не глядя на Грачика, он надел шляпу и вышел.

75. НАХОДКА ЭММЫ КРАМЕР

     Если бы   это   повествование   не   было   отчетом  об  истинном
происшествии,  то автору,  может быть,  и  не  было  бы  необходимости
тратить  время  самому  и отвлекать внимание читателей на знакомство с
таким эпизодическим  персонажем,  как  ночная  гардеробщица  гостиницы
"Гауя"  Эмма  Крамер.  Но,  хотя  Эмма  Крамер  была действующим лицом
второго,  а может быть и третьего, плана, она сыграла свою роль в деле
Круминьша. Она одна из тех тоненьких, но необходимых спиц, без которых
все дело расследования,  может быть,  и не смогло  бы  продвинуться  с
таким  успехом,  с  каким  это  произошло,  и  потребовало бы большего
времени  для  своего  производства.  Такими  незаметными   спицами   в
советской   системе   борьбы   с   преступлением   являются  граждане.
Действенная помощь каждого советского гражданина в  работе  розыска  и
органов безопасности - залог их успеха.  Эта особенность нашей системы
была  верно  подмечена  и   хорошо   охарактеризована   еще   Феликсом
Дзержинским в известном эпизоде с красноармейцем, явившимся незаметным
и даже, пожалуй, невольным героем некоего важного разоблачения.
     Эмма Крамер, сделав свое открытие, меньше всего думала о том, что
явится героиней целого этапа в расследовании важного  дела.  Она,  как
обычно,  на своем ночном дежурстве чистила верхнее платье постояльцев.
Эмма была трудолюбива и бескорыстна.  Ей и в голову не приходило,  что
кто-нибудь  из  жильцов  должен  поинтересоваться,  почему его пальто,
запыленное  или  забрызганное  грязью  с  вечера,  наутро  оказывалось
чистым.  Она не считала, что делает лишнее, пришивая повисшую на нитке
пуговицу пальто.  Правда,  она не стала бы делать этого  для  дам,  но
мужчин считала существами беспомощными и требующими ухода за собой.
     В ту ночь,  о которой  идет  речь,  Эмма,  перечищая  висевшее  в
гардеробе   платье,   дошла   и  до  драпового  пальто  номера  триста
семнадцатого. И то, что одежда принадлежала жильцу семнадцатой комнаты
третьего этажа,  и то,  что пальто было не по сезону теплым,  говорило
Эмме,  что постоялец не из богатых. К вещам таких людей она относилась
с особым вниманием,  хотя и возни с ними бывало больше, чем с другими,
более нарядными,  соответствующими сезону новыми  вещами.  Когда  Эмма
водила  щеткой  по  полам весьма не нового пальто "Э 317",  конец полы
загнулся и больно ударил ее по пальцу. А пальцы у Эммы, простуженные в
годы  оккупации,  были  очень  чувствительны.  Она с досадой отдернула
руку,  но потом ощупала полу,  чтобы поглядеть, что причинило ей боль.
Между  драпом  и подкладкой прощупывалось что-то твердое.  Форма этого
предмета  была  ей  незнакома  -   маленький,   вроде   продолговатого
цилиндрика.  Решив, что этот предмет при случае может причинить боль и
владельцу пальто,  если ударит его на ходу  по  ноге,  Эмма  подпорола
подкладку и вынула нечто,  чего меньше всего ждала в те дни,  в мирной
обстановке своей тихой гостиницы: настолько-то Эмма была в курсе дела,
чтобы безошибочно сказать: "пуля!"
     Эмма осмотрела карманы пальто - они были без дырок.  Значит, пуля
не провалилась из кармана.  Может быть, на этом интерес Эммы к находке
и погас бы - мало ли для чего человеку может понадобиться старая пуля.
Например,  мальчишки собирают их на грузила для удочек.  Но, продолжая
чистить  пальто,  Эмма  сделала  второе  открытие:  на  спине   пальто
оказалась дырка.  Подумав,  Эмма просунула в нее свою находку,  и пуля
упала вниз, в пространство между сукном и подкладкой. Тогда Эмма снова
вынула ее в пропоротое уже отверстие и положила уже не в карман пальто
"Э 317", а в собственный фартук.
     Утром, когда   окончилось   ее  дежурство,  Эмма  отправилась  на
перекресток улицы Кирова,  Свердлова и Стрелковой - туда, где стоял на
посту единственный знакомый ей милиционер.  Он регулировал движение на
этом  сложном  тройном  перекрестке.  В  глазах  Эммы  он  был  больше
милиционер,  чем  любой  другой  милицейский  работник Риги.  Вечером,
проходя на дежурство,  Эмма раскланивалась с этим человеком  и  утром,
возвращаясь с дежурства,  она тоже раскланивалась с ним.  Она не могла
устоять против теплоты,  разливавшейся по  всему  телу,  когда  видела
этого стройного франта,  с рыжеватыми бачками, спускающимися по щекам,
с талией,  туго стянутой  широким  поясом.  Все  на  этом  милиционере
выглядело  красиво  и  нарядно.  Даже  кожаная сумка,  простая кожаная
сумка,  где  лежали  квитанции  для  штрафов  с  нарушителей  уличного
движения,  выглядела так,  как будто это была гусарская ташка,  как их
рисуют  на  картинках.  А  сколько  было  ремней