признаться,  что именно потому он и
думал об этом прикосновении,  что до сих пор не поборол в себе чувства
собственного  превосходства  и даже брезгливости,  с которыми когда-то
смотрел на каждого подследственного.  Он понимал,  что  это  вздорное,
нехорошее   предубеждение.   Но   инстинкт   моральной  чистоплотности
оказалось не так легко преодолеть.  В чертах  лиц  этих  людей,  в  их
глазах,  в улыбках,  чаще натянутых,  чем естественных,  даже в слезах
раскаяния или горя ему виделось что-то лживое и  неприятное.  Их  лица
казались  ему особенными,  не такими,  как лица других людей.  Но ведь
теперь Силс ни в чем не подозревался! Это же был только свидетель! Что
же мешало Грачику протянуть ему руку так же, как он пожал бы ее любому
другому?
     Да, конечно,  теперь  Силс  не  был  подследственным,  но  ведь в
недавнем прошлом  он  был  врагом!  А  разве  то,  что  высшие  органы
Советского  государства  -  мудрые  и  осторожные  -  простили  Силса,
поставили в ряды советских людей, не делает Силса совсем таким же, как
все  неопороченные граждане,  таким же,  как он сам,  Сурен Грачьян...
Конечно,  так!  Силс сказал бы:  "Именно  так".  Значит...  не  только
брезгливость тут неуместна, но не должно быть даже снисходительности в
обращении с Силсом.  Конечно, конечно! И самым правильным будет всегда
здороваться и прощаться с ним за руку!
     При этой мысли Грачик вытянул руку  и  поглядел  на  нее...  И...
усмехнулся.  "Конечно,  так  и  должно  быть",  - вслух проговорил он,
возвращаясь к столу.
     Целью сегодняшней  встречи  с Силсом было узнать,  принадлежал ли
нож Круминьшу и был ли у Круминьша химический карандаш. То, что Грачик
услышал,  укрепило версию, все более ясно складывавшуюся в его уме. Он
был намерен довести ее разработку до конца и предложить Кручинину, как
только тот приедет.  Впрочем, с чего это он взял, будто Нил Платонович
намерен сюда приехать?  Очень ему нужно бросать отдых и лечение на юге
ради того, чтобы помочь Грачику выпутаться из затруднения?
     Грачик рассмеялся и отодвинул бумаги:  на  сегодня  довольно!  На
первый взгляд может показаться,  что день не был слишком плодотворным.
Но ежели хорошенько проанализировать все, что он услышал от Силса, то,
пожалуй,  следовало  сказать,  что  теперь  он еще больше утвердился в
мысли:   убийство   Круминьша   -    политическая    диверсия.    Если
непосредственные  исполнители  преступления  и  не  были только-только
заброшены из-за рубежа,  то во всяком случае  выполняли  волю  хозяев,
находящихся очень далеко отсюда! Это так!
     - А на сегодня - финис!  - воскликнул он,  захлопывая ящик стола.
Вероятно,  из-за  этого  им  самим  поднятого  шума  он  и  не  слышал
осторожного  стука  в  дверь.  А  Силс,  не  дождавшись  его   ответа,
приотворил дверь и заглянул в комнату. (Финис (лаn. finis) - конец.)
     - Вы?! - удивился Грачик.
     У Силса  был  смущенный  вид.  Он топтался возле двери,  теребя в
руках и без того измятую шляпу.
     - Что-нибудь забыли? - спросил Грачик.
     - Именно...  Забыл...  сказать вам:  кажется,  я видел этот  нож.
Именно  на  берегу,  когда Мартын хотел убить Эджина.  Это нож Мартына
Залиня.

     Люди, которым признание  их  ошибок  доставляет  удовольствие,  -
исключение. Грачик не принадлежал к таким счастливым исключениям. Если
принадлежность ножа Мартыну и не могла  служить  уликой,  изобличающей
его,  как  участника  преступления,  то  во  всяком  случае  требовала
сосредоточить внимание на этой  фигуре.  Неужели  следователь,  ведший
дело  до Грачика,  был прав?  И как будет выглядеть теперь сам Грачик,
когда придет просить санкцию на  задержание  Мартына?!  А  ведь  ежели
подтвердится,  что нож принадлежит Мартыну, и ежели удастся установить
такие обстоятельства его нахождения близ места  преступления,  которые
скомпрометируют   Мартына   или   хотя   бы   обнаружат  его  связь  с
преступниками,  - ареста не избежать.  Это было  неприятно,  чертовски
неприятно!  Однако  прежде  всего  нужно  было  вызвать Луизу и самого
Мартына,  чтобы установить принадлежность ножа и  обстоятельства,  при
которых  он очутился в лодке на берегу Лиелупе.  Да,  да,  - на берегу
Лиелупе...
     Тут нить  размышлений  Грачика  порвалась:  в  его  сознании факт
нахождения ножа в лодке старого рыбака ассоциировался с тем, будто нож
найден на самом месте преступления...
     Грачик тут же отправил повестки,  и наутро Луиза явилась. Она так
же, как Силс, подтвердила: да, это тот самый нож, который она отобрала
у Мартына Залиня во время драки на пикнике...

19. ВИЛМА КЛИНТ

     Управляющий гамбургской  конторой   "Национального   товарищества
"Энергия",  худощавый  пожилой  человек  со впалыми щеками чахоточного
лица,  с ожесточением стучал  трубкой  телефонного  аппарата.  Станция
разъединила его во время разговора с Любеком, а он должен был сообщить
находящемуся в Любеке правлению этого эмигрантского  "товарищества"  о
больших неприятностях.  В трубке раздался сухой щелчок,  и управляющий
опять принялся стучать по аппарату. Наконец, ему удалось соединиться с
главным директором "товарищества".
     - Строительная компания "Европа"  недовольна  дурной  дисциплиной
наших  людей.  "Европа" грозит взыскать с нас убытки,  которые понесет
из-за простоев. Черт знает что, скандал!
     - О каких простоях ты говоришь?  Что случилось? - сердито перебил
директор.
     - Началось с этой... как ее... Вилмы Клинт.
     - Вилма Клинт? - недоуменно спросил директор.
     - Ну да, она оказалась подружкой Круминьша.
     - Какого Круминьша?
     - Того самого...
     - А-а, понял! Но почему же она оказалась на работах?
     - Потому,  что  нам  сбрасывают всякую дрянь.  Ланцанс не пожелал
держать ее у себя в канцелярии.
     - Его преосвященство вполне прав.
     - Вот она, эта Клинт, и стала из стенографистки бетонщицей.
     - Но я спрашиваю тебя: причем тут "Энергия"?
     - Клинт - зачинщица сегодняшнего бунта!
     - Так в карцер ее,  в тюрьму,  дрянь эдакую!  - закричал директор
так громко, что собеседник вынужден был отстранить трубку от уха.
     - Я уже отдал приказ об аресте Клинт, но рабочие не выдают ее.
     - Что значит "не выдают"? Кто они такие, чтобы "не выдавать"? Или
там нет команды порядка?
     - Я  ничего  не  могу  сделать,  не  рискуя  сорвать  работы   на
строительстве "Европы".
     - Ты смешишь  меня!  -  И  директор  действительно  рассмеялся  в
трубку. - Где мы живем? И когда мы живем?
     - С завтрашнего дня - забастовка, - продолжал управляющий.
     - Вызови полицию.
     - Конечно, я вызвал полицию. Но это только ухудшило дело.
     - Не понимаю.
     - Они начитались "Цини" с сообщением о Круминьше и Силсе.
     - "Циня"? Как она к ним попала?
     - Все уже знают об этом деле.
     - А  что  они раньше не знали,  что в советский тыл забрасываются
наши люди?
     - Дело не в этом,  - начиная тоже сердиться, объяснял гамбургский
управляющий.  - Это ни  для  кого  не  новость.  Но  Круминьш  и  Силс
добровольно явились к советским властям. Вот что вызвало бурю.
     - Ах,  вот что,  - с облегчением воскликнул директор.  - Так  эту
бурю   нужно  поддержать.  Раздувать  их  негодование.  Мы  немедленно
свяжемся с Центральным советом.  Настроения,  о которых  ты  говоришь,
нужно укреплять.
     - Господи!  Господи,  боже   мой!   -   в   отчаянии   воскликнул
управляющий.  -  Наши  люди  бросают  работу,  они требуют отправки на
родину, понимаешь.
     - Какая родина? О какой родине болтают эти ослы?
     - "Мы их обманываем"!..  Изволите ли видеть:  "Это вранье,  будто
каторга  ждет  их  в  Советском  Союзе  в  случае возвращения"...  Они
говорят, что имеют право...
     Резкий крик директора прервал его:
     - Право?! Мы покажем им "право"! Смело хватай красных агитаторов.
     - Хотели  взять  Вилму  Клинт,  и  что получилось?  - пожаловался
управляющий.  - Скандал, черт знает что! Они начинают говорить о своих
правах?! Это же просто небывало! Это скандал!
     На любекском конце провода  наступило  продолжительное  молчание.
Управляющий   было  подумал:  уж  не  разъединили  ли  их  опять?  Но,
по-видимому, главный директор попросту обдумывал ответ.
     - Так...  так... - пробормотал он наконец. - Они говорят: "Право?
Отправка на родину?" Это очень серьезное дело.  Гораздо серьезнее, чем
ты думаешь.
     - Я ничего не думаю,  - рассердился управляющий,  - но если их не
утихомирить, то получится грандиозный скандал. Мы понесем убытки.
     - Знаешь что?..  - нашелся главный директор.  - Нужно вернуть  на
работу эту самую,  как ее...  Ну же, ты только что назвал ее: подружка
Круминьша...
     - Вилму Клинт?
     - Пусть только успокоятся рабочие,  пусть вернутся на свои места,
а там мы будем знать, что делать: упрячем эту Клинт и урезоним их.
     - Попробуй, когда они читают рижские газеты.
     - Откуда  они  их  берут?  Произведи обыск,  осматривайте людей у
ворот,  газеты отбирайте!  Виновных... Директор задохнулся от гнева и,
сделав передышку, решительно заключил: - Нечего стесняться...
     Громкий стук в дверь помешал  управляющему  расслышать  последнюю
фразу  директора.  В  комнату  ввалилась  группа рабочих.  Они стучали
тяжелыми ботинками,  громко  переговаривались  между  собою  и  что-то
раздраженно выкрикивали по адресу управляющего. Он отмахивался от них,
закрывая ухо ладонью, но шум окончательно заглушил голос из Любека. От
имени   рабочих  латышей,  навербованных  для  военного  строительства
оккупантов,  пришедшие требовали расчета и отправки обратно  в  лагерь
для перемещенных.
     - Что вам делать в  лагере?  -  растерянно  спросил  управляющий.
Снова сесть на шею благотворителям?
     - Нам нужно добиться отъезда на  родину,  -  сделав  шаг  вперед,
крикнула Вилма.
     Казалось, при ее словах глаза управляющего готовы были  выскочить
из орбит.
     - Ах,  это ты бормочешь о родине?  - процедил он сквозь стиснутые
зубы. - И что ты называешь родиной, ты?!
     - Родина - это родина, - решительно ответила она. - Если господин
управляющий забыл, где она находится, то мы помним.
     - Вы что же,  собираетесь... в Советскую Латвию? - как бы не веря
своим ушам, спросил управляющий. - Прямо в лапы коммунистам?
     - Наконец-то вы поняли,  о чем речь идет,  - насмешливо  ответила
Вилма.
     Управляющий попятился, но все же крикнул:
     - Никто  не бросит работу раньше,  чем кончится контракт с фирмой
"Европа"!  И марш!  Все марш отсюда!  - Выкрикивая это,  он  продолжал
пятиться к задней двери.
     - Мы  не  желаем  больше  работать  на  иностранцев!  -  крикнула
наступавшая на него Вилма.  - Поедем туда,  где люди работают на самих
себя.
     - И  давно  у  тебя  появилось  такое  желание?  -  Управляющий в
изумлении остановился, и кулаки его сжались. - Эй, ты!
     - С детства меня звали Вилмой.
     - Постараюсь не забыть это имечко.
     - Записывайте скорее, - усмехнулась Вилма, - а то еще спутаете.
     - Я уж постараюсь,  чтобы твоя просвещенность нашла  себе  лучшее
применение, дорогая Вилма.
     - Благодарю вас, господин управляющий. Но надеюсь, что заботиться
обо мне вам уже не придется. С нас довольно вашей каторги.
     - Так,  так!..  Так,  так,  так!..  -  бормотал  управляющий,   в
бессильном  бешенстве  постукивая костяшками пальцев но столу.  Однако
взгляд его делался все более растерянным,  по мере того  как  говорили
другие  рабочие.  Это был случай беспримерный - первый в его практике,
да и,  вероятно,  первый за все время существования "Энергии". Вот уже
почти  десять  лет "товарищество" благополучно поставляет рабочую силу
многим строительным и горнорудным компаниям.  Латышей посылали  всюду,
где  дешевые  руки "перемещенных" могли успешно конкурировать на рынке
труда.  "Энергия" гордилась тем, что даже в Африку, где, как известно,
пара  рабочих рук стоит дешевле,  чем горсть муки,  нужная,  чтобы эти
руки прокормить,  - даже  туда,  на  черный  континент,  "Национальное
товарищество "Энергия" посылало "перемещенных". "Энергия" всегда имела
перед собой открытый рынок,  жадно всасывающий доведенных  до  крайней
степени  отчаяния  соотечественников.  И  право,  за  десять лет,  что
действовал этот конвейер сбыта белых рабов в Африку,  в Америку  и  во
все углы Европы, где нужны безропотные автоматы для тяжелых работ, еще
не бывало такого случая,  с каким "Энергия" столкнулась сегодня. - Это
же скандал,  черт знает что!  - бормотал управляющий, исподлобья глядя
на делегатов и невольно задерживая бегающие маленькие глазки  на  лице
Вилмы.   Ее   осунувшееся,  выпачканное  брызгами  цемента  лицо  едва
сохраняло признаки недавней, не по возрасту быстро увядающей свежести.
Выбившиеся  из-под  косынки рыжие волосы яркими прядями спадали вокруг
выпуклого лба.  - Вон,  вон отсюда!  - не владея больше собой, завопил
управляющий и, расставив руки, двинулся на спокойно покидавших комнату
рабочих.
     Едва затворилась  за  ними дверь,  он устремился к телефону.  Для
вызова полиции понадобилось  всего  несколько  минут.  После  того  он
поднялся на следующий этаж и прильнул к окошку. Сначала ему была видна
только  толпа  рабочих  во  дворе  конторы,  их   возбужденные   лица,
мелькающие  в  воздухе руки,  какой-то вожак на ящике у ограды и снова
эта...  Вилма Клинт!  Управляющему казалось,  что ее бледное в  темных
оспинах  цемента  лицо  в  яркой  рамке  рыжих  волос главенствует над
толпой.  И чем больше он на нее смотрел,  - а не смотреть он не мог, -
тем ненавистнее она ему становилась.  Ему казалось,  что в ней, в этой
девушке с огненной шевелюрой,  - все дело. Вот с кем нужно покончить в
первую голову!
     Наконец-то за  воротами  истерически  взвыла  сирена!   Рядом   с
полицейским  фургоном  управляющий увидел красный автомобиль пожарных.
Через минуту тугая струя воды,  направленная из брандспойта туда,  где
стоял  на  ящике  оратор,  сбила  его  с  ног.  Брызги рассыпались над
головами рабочих.
     - Правильно! - пробормотал управляющий.
     Вода вырывалась из пожарной кишки с таким шипением, что заглушала
слова,  выкрикиваемые  Вилмой,  вскочившей  на  ящик,  чтобы  заменить
сбитого  рабочего.  Управляющий  видел,  как  раскрывался  ее  рот   и
развевалась  в  воздухе косынка,  которой она размахивала над головой,
как флагом.  Вот тугая струя  холодной  воды  ударила  Вилму  в  лицо.
Девушке казалось, что ей отрывают голову, - так силен был удар. В рот,
в нос,  в уши - всюду врывалась вода. Вилма задыхалась. Но вместо того
чтобы закрыть лицо,  защищаться от воды,  она обеими руками ухватилась
за высившиеся за ее спиною бочки из-под цемента.  Удар струи  в  живот
заставил  ее  согнуться.  Она  не  могла  даже  кричать от боли - вода
по-прежнему заливала ее с ног до головы.  Струя сбивала с нее  одежду.
Вилма держалась, повернувшись к струе спиной. Все видели, как иссякают
ее силы.  Вот она выпустила  бочку,  за  которую  держалась.  Ноги  ее
подкосились,  и  она  упала.  Даже  тут вода преследовала ее,  и удары
струи,  жестокой,  как плеть о тысяче хвостах,  терзали, мяли ее тело,
казалось,  делавшееся  все  меньше  и меньше.  Словно оно таяло в этом
неумолимом потоке.

20. СНИМОК ОТЦА ШУМАНА

     В портрете "конвоира" Москва опознала преступника,  пять лет тому
назад   осужденного  за  убийство  и  направленного  в  одно  из  мест
заключения для  отбывания  наказания.  Таким  образом  устанавливалась
личность  одного  из  участников  преступления.  Однако стоило Грачику
потребовать по телеграфу данные из места заключения,  откуда,  видимо,
бежал   этот   субъект,  как  прибыл  совершенно  ошеломляющий  ответ:
преступник находится в заключении и никуда не бежал.
     Грачик вооружился   лупой.   Однако  сколько  он  ни  разглядывал
фотографию,  полученную от Шумана,  сколько ни поворачивал  ее  так  и
эдак,  ничего  нового  обнаружить  не мог.  Но вот лупа дрогнула в его
руке:  от костела справа налево четко ложилась тень, а фигуры шагавших
перед костелом троих людей...  вовсе не отбрасывали тени!..  Да, да, -
ни Круминьш,  ни его "конвоиры" не давали  тени  на  мостовую,  словно
солнечные лучи пронизывали их, как бесплотные существа.
     Стоило Грачику сделать это открытие,  как мысль заработала в  том
же направлении:  почему предметы,  находящиеся ближе к объективу,  чем
Круминьш и его "конвоиры",  оказались на снимке более четкими, гораздо
резче очерченными.  Разве не известно, что не в фокусе могут оказаться
предметы,  приближенные к аппарату,  а не удаленные от него.  За менее
четким  лицом  и  фигурой  Круминьша - снова более четкий куст и фасад
костела...  Быть может,  причиной нечеткости фигуры Круминьша было то,
что  он  в  момент съемки двигался и изображение "смазалось"?  Но ведь
двигался с той же самой скоростью и один из "конвоиров",  а его фигура
и   черты  очень  ясны  -  более  ясны,  чем  у  Круминьша  и  второго
сопровождающего.  Что все это значит...  Нужно получить  подтверждение
специалистов в том,  что несоответствие теней и четкости на фотографии
означает именно то,  что подозревает он сам.  Да,  но...  Лицо Грачика
вытянулось   в  гримасу  разочарования:  чтобы  потребовать  ответа  у
экспертизы,  он обязан представить ей достаточный материал - нужны все
фотографии, на каких имелось изображение Круминьша, а ни в личном деле
покойного в заводоуправлении,  ни в завкоме  фотографии  Круминьша  не
нашлось.  Что же касается любительских снимков, то Силс заявил, что ни
он сам,  ни Круминьш старались  не  попадать  в  чей  бы  то  ни  было
объектив: они боялись, чтобы их фотографии не попали туда, за рубеж.
     Единственной подходящей  фотографией,  обнаруженной  Грачиком   в
делах завкома,  был снимок, сделанный во время маевки: на нем виднелся
Круминьш,  идущий бок о бок с Луизой. Рассматривая этот снимок в лупу,
Грачик  должен был прийти к выводу,  что костюм,  надетый Круминьшем в
день маевки, - тот самый, в котором он виден на снимке Шумана.
     Размышляя об этом, Грачик вошел в комнату Силса, когда приехал ее
осмотреть.
     - Вероятно,  это был лучший костюм вашего друга? - спросил Грачик
Силса, показывая ему снимок Шумана.
     - Именно лучший.  Нам выдали эти костюмы, когда освободили из-под
ареста.
     Грачик смерил взглядом костюм, аккуратно повешенный в нише.
     - Тот самый? - спросил он.
     К его изумлению Силс ответил:
     - Именно.
     - Как?! Разве в день исчезновения на Круминьше был другой костюм?
     - Именно: как вернулся с комбината, так в рабочем платье и ушел.
     Это значило,   что   в   момент   ухода   Круминьш  не  мог  быть
сфотографирован в том костюме,  в котором был изображен на фотографии.
И  второе  обстоятельство:  весь  абрис  фигуры  Круминьша,  его поза,
движение на обеих лежавших перед Грачиком  фотографиях,  сделанных  во
время  маевки и при "аресте",  были сходны во всех подробностях.  Даже
тени на лице и на платье  лежали  одинаково.  Теперь  для  утверждения
поддельности фотографии,  полученной от отца Шумана,  Грачику не нужна
была и экспертиза.

21. СНОВА ОТЕЦ ШУМАН

     Глядя на сидящего перед ним  краснолицего  человека,  со  щеками,
отвисшими,  как  на  старинных  портретах купцов,  Грачик думал о том,
сколь мало подходит служителю бога неприветливый взгляд холодных серых
глаз,   пытливо   вглядывающихся   в  собеседника  из-под  насупленных
седоватых бровей.  Священник  не  отличался  разговорчивостью.  Каждое
слово приходилось из него вытягивать.  Самой длинной тирадой,  которую
услышал от  него  Грачик,  была  характеристика  Круминьша.  Священник
произнес ее поучительным тоном:
     - Я  не  отношу  покойного  Круминьша   к   морально   устойчивым
субъектам.  Это  доказано  его самоубийством.  Церковь сурово осуждает
подобный акт. Круминьш одинаково виновен перед нами и перед богом.
     Грачик не мешал ему.  Гораздо полезнее, чтобы спрашиваемый не был
насторо