его содержание  под  стражей,  -  с  огорчением  произнес
Крауш.  - Поэтому я первый был виноват в том,  что ему удалось уйти от
дальнейшего следствия. Иногда... хочешь добра - причиняешь зло...
     - Не редкий случай в жизни,  - смиренно согласился Кручинин.  - Я
не стал бы на твоем месте сокрушаться.
     - Э,   брат!   -   воскликнул  Крауш.  -  Ты  живешь  устаревшими
представлениями о советском правопорядке. Мы должны исключить из своей
практики   всякую  возможность  ошибки.  Нет  места  самодовольству  и
успокоенности прокурорской непогрешимостью. Повторяю: никто не дал нам
права  на  ошибки.  Юрист  обязан  быть  примером  всем  другим,  всем
работникам всего нашего аппарата!..  - Приступ  кашля  помешал  Краушу
договорить.  Прокашлявшись,  он  продолжал,  но,  по-видимому,  уже не
сказал того,  что намеревался:  мы не  имеем  права  прощать  себе  ни
случаев,  когда  напрасно  держим людей под стражей,  ни таких,  когда
напрасно их освобождаем из-под стражи.
     - К сожалению, - с усмешкой заметил Кручинин. - Первое, вероятно,
случается чаще второго?
     - Э,  нет!  - запротестовал Крауш. - Никто не смеет думать, будто
легче задержать,  чем упустить,  передержать,  чем выпустить! - По его
тону   нельзя   было   понять,   говорится   это   с  радостью  или  с
неудовольствием.  -  Сказать  правду,  мы  и  сами  как-то   внутренне
перестроились:  в  нас появилось что-то...  что-то...  - Он запнулся в
поисках подходящего слова, и Кручинин договорил за него:
     - Скажи прямо: "человеческое".
     - А что же, прежде мы не были людьми?.. Сказал бы хоть "душевное"
что ли?.. Хоть и это не точно: душа у нас была всегда.
     - Э,  брат!  В терминах ли дело?  Ведь из чиновников, блюстителей
буквы,  вы начинаете превращаться в живых людей, - Кручинин рассмеялся
и поправился:  - Ладно,  ладно, изволь: в душевных людей. Но ты сильно
обольщаешься,  Ян,  ежели воображаешь,  будто теплое сердце бьется под
сукном каждого прокурорского мундира. Душа и сердце - это атрибуты еще
не очень распространенные в нашем аппарате.
     - Не люблю я этой терминологии,  - поморщился Крауш. - Вечно ты с
этой "душой".
     - Отличная принадлежность,  если отбросить ее поповский  смысл...
Побольше бы ее в наших людях.
     - Я сужу по... - начал было Крауш.
     - Скажешь "по себе"? - перебил Кручинин. - Честь тебе и слава. Но
со стороны оно видней:  черствеем мы,  сохнем  под  бумажным  самумом.
Много  еще  нужно  сделать,  чтобы поставить закон и его служителей на
уровень жизни.  Да,  да, я не оговорился: закон на уровень жизни, а не
жизнь на уровень закона!
     - Ты  уж  скажешь!..  -  с  неудовольствием  проговорил  Крауш  и
закашлялся.  Кручинину  показалось,  что  этим  кашлем  прокурор хотел
прикрыть то, что у него не было убедительного возражения.

     От следователя Кручинин узнал,  что термин "задержан" в отношении
Залиня - не совсем точен: Мартын Залинь явился сам. Огромный сумрачный
детина,  с  пудовыми  кулачищами,  с  маленькими  белесыми   глазками,
ушедшими   под   выпуклые  надбровья,  Залинь  имел  растерянный  вид.
Следователю,  который принял  его  вместо  Грачика,  Залинь  рассказал
историю,   показавшуюся   необычной   даже  видавшему  виды  работнику
прокуратуры.  К тому же,  на взгляд следователя,  история эта не имела
отношения к делу Круминьша.  Она сводилась к следующему: когда Мартына
освободили  за  недоказанностью  участия  в  убийстве  Круминьша,   он
вернулся  на комбинат.  Но оставаться там - значило постоянно слышать,
что ему "удалось отвертеться",  что  "еще  придет  его  час".  Рабочая
общественность комбината была настроена против Залиня, разговоры о его
виновности не прекращались.  А тут пришел новый вызов - к следователю.
Мартын "сдрейфил" и решил скрыться.  Но в Цесисе,  где он устроился на
работу по имевшемуся у него чужому документу,  начались странности:  к
нему подошел незнакомый человек и пригласил его для разговора в буфет.
Залинь решил,  что попался,  и хотел  удрать,  но  дело  было  днем  -
невозможно  было  поднимать  "шухер"  на улице.  В буфете,  после двух
стопок водки, незнакомец дал понять Мартыну, что знает за ним кое-что,
неизвестное властям,  и что Мартына разыскивает милиция.  Единственное
спасение Мартына -  воспользоваться  его,  Альберта  Винда,  дружеской
помощью.    Эта   помощь   совершенно   бескорыстна   и   продиктована
исключительной   симпатией   к   Залиню,   к   которому   он,    Винд,
присматривается  уже  несколько времени.  Водка,  комплименты и знание
новым  приятелем  обстоятельств  преступления  Мартына,  скрытого   от
властей, - вот три довода, подействовавшие на Мартына так, что вечером
он проснулся уже в доме Винда.  Мартын не знал,  что это за дом и  где
находится.  Очевидно где-нибудь в Цесисе или поблизости от него. Он ни
разу не покидал этого дома, так как, по словам Винда, уголовный розыск
буквально   висел   уже  у  него  на  хвосте.  Выйти  -  значило  быть
арестованным.
     Через несколько дней,  когда выяснилось, что у Мартына больше нет
денег,  а необходимо купить еды,  он отдал Винду свои часы  -  подарок
Луизы.  Винд  заявил,  что  часы  испорчены надписью,  нацарапанной на
обратной стороне крышки часов,  но все-таки  взял  их  и  сказал,  что
снесет на скупку.
     Уходя по утрам,  Винд запирал Мартына в доме.  Конечно,  сильному
парню ничего не стоило выставить дверь или окно, но он боялся высунуть
нос на улицу и сидел смирно. Однажды Винд сказал, что есть возможность
переправить Мартына в другое место,  на юг Латвии,  где Залинь по его,
Винда, рекомендации получит работу. Но следует быть осторожным: Мартын
должен сменить костюм,  известный уголовному розыску,  и подождать еще
несколько дней,  пока окончательно зарастет бородой.  Винд дал Мартыну
свой  пиджак  и брюки.  "Ты мне нравишься,  - сказал он,  - и я охотно
отдаю тебе эту новую пару в  обмен  на  твое  старье.  Будешь  помнить
Альберта Винда". Прошло еще несколько дней. Мартыну казалось, что Винд
как-то особенно внимательно присматривается к нему.  "Больно  медленно
растет  у  тебя  борода",  -  с  досадой говорил Винд.  А когда борода
показалась Винду,  наконец,  достаточной,  он сказал,  что ей и темным
волосам   Мартына  нужно  придать  другой  цвет:  это  сделает  Залиня
неузнаваемым.  Винд принес из  аптеки  какую-то  жидкость  и  заставил
Мартына несколько раз вымыть ею голову, бороду и усы. И действительно,
вскоре волосы Мартына стали такими же светлыми,  как у  самого  Винда.
"Ну  вот,  -  сказал  Винд,  - теперь никто не признает в тебе Мартына
Залиня. Скорее уж тебя примут за меня, а?" Он подвел Мартына к зеркалу
и поставил рядом с собой.  "Ну, как? - спросил он, - есть сходство"? И
тут Мартын с удивлением увидел,  что  действительно  похож  на  Винда.
"Теперь  все  в  порядке",  - сказал Винд.  В тот же вечер он вернулся
домой с водкой и закуской и сказал,  что можно справить отвальную.  Он
налил  полный стакан водки.  Но вкус ее показался Мартыну странным.  К
тому же ему чудилось что-то необычное в поведении Винда:  тот  странно
похохатывал  и  все  время успокаивал Мартына,  хотя парень и не думал
волноваться.  "Пей,  друг,  пей и все  сойдет  как  нельзя  лучше",  -
повторял Винд.
     Залинь не брался объяснить следователю,  почему он так сделал, но
когда  Винд  вышел  из комнаты,  он выплеснул остаток водки,  - больше
половины стакана, - а когда Винд вернулся, сказал, будто допил стакан.
Скоро  Мартын почувствовал,  что ему не по себе:  кружилась голова,  и
невозможно было совладать с желанием тут же,  не  раздеваясь,  лечь  в
постель.  Мартын  не помнит,  что было дальше,  - наверно,  он упал на
койку и заснул...
     Он проснулся  от  ощущения,  будто  кто-то поднимает ему голову с
подушки. А голова была тяжелая, словно камень - как от угара. Мартын с
трудом  разлепил  веки.  Он клялся следователю,  что видел тень Винда,
метнувшегося прочь от его койки.  Страх овладел Мартыном,  и он уже не
мог заснуть до утра. А когда рассвело, увидел, что Винд, как и он сам,
спит одетый,  хотя с вечера вовсе не высказывал такого  непреодолимого
желания  уснуть,  Из-под  подушки Винда свисал конец веревки - тонкой,
крепкой веревки,  какой Мартын прежде не видел в его хозяйстве.  И это
тоже  возбудило  подозрение  Залиня:  зачем  Винду  ночью понадобилась
веревка?
     Утром, не глядя на Мартына, Винд проворчал:
     - Эк, мы вчера хватили... Прозевали поезд.
     Мартын вышел из комнаты,  а когда вернулся,  из-под подушки Винда
уже не торчало никакой  веревки.  Винд  попробовал  уговорить  Мартына
выпить  вместо чая по стакану водки,  "чтобы опохмелиться",  но Мартын
отказался: он понял, что Винд что-то замышляет.
     Перед уходом Винд исподтишка вглядывался в Мартына. "Уж завтра-то
утром тебе нужно уехать",  - сказал он и велел не высовывать  носа  из
дома, чтобы не мозолить глаз милиции. На этот раз он не только замкнул
дверь,  но затворил даже ставни на  окнах.  Если  бы  не  эти  ставни,
Мартын,  может быть, и дождался бы прихода Винда. Он знал, что один на
один Винд с ним ничего не сделает.  Но  затворенные  ставни  заставили
Мартына насторожиться:  он решил,  что Винд вернется не один,  и тогда
неизвестно,  что будет.  Мартын принялся за  поиски  веревки,  которую
видел  под  подушкой  Винда.  Он  нашел  ее под матрацем:  на ней была
приготовлена мертвая петля вроде удавки.  Тут Мартыну вспомнилось, как
его  голову  приподнимали с подушки...  Запертые ставни и петля решили
дело.  Мартына охватил панический страх. Он не мог понять, зачем Винду
нужно  его  удушить,  но не сомневался в том,  что именно это замышлял
Винд.  Мартын бежал,  забыв о драгоценных часах,  тоже  найденных  под
матрацем  Винда,  но  зато  захватил  веревку,  которую  и  представил
следователю.
     Следователь полагал, что ночные видения Залиня - не что иное, как
следствие злоупотребления алкоголем,  - мания преследования.  Практика
знает   случаи,   когда   преступники   готовы   искать   спасения  от
действительной или воображаемой опасности в стенах  тюрьмы.  За  право
укрыться в них Залинь и заплатил тем, что дал откровенные показания по
своему делу,  не известные  властям,  и  выложил  на  стол  "запасный"
паспорт,  по  которому  жил  в Цесисе.  Однако причастность к убийству
Круминьша он по-прежнему упрямо отрицал.
     Идя с   намерением   поскорее   упаковать  чемодан  и  успеть  на
Таллинский поезд,  Кручинин размышлял над обстоятельством,  привлекшим
его  внимание:  узел  на веревке,  принесенной Залинем,  был вывязан в
точности так же, как оба узла, уже имеющихся в деле Круминьша.

63. ОБЕД У МАТУШКИ АЛЬБИНЫ

     Удивительно ли,  что во главе стола восседал отец Петерис  Шуман,
раз  праздник  происходил  у  матушки  Альбины.  Весь  С.  хорошо знал
отношение старушки к своему духовному  отцу  -  ни  один  ее  семейный
праздник  не  обходился  без  Шумана.  Никто  не  видел  в этом ничего
дурного:  поколение Альбины  -  отпетые  люди.  "Что  там  разыгрывать
комсомольцев,  ежели  не  сегодня-завтра  придется  стучаться в ворота
святого Петра!" Попробуйте убедить их в том,  что протекция священника
им мало поможет. Правда, на этот раз матушка Альбина могла бы обойтись
и  без  священника:  как-никак  ее  внучатная  племянница  Ирма  -  не
последний  человек  в  комсомоле,  а не день ли рождения Ирмы является
поводом для  нынешнего  праздника?  Но,  как  сказано,  трудно  ломать
стариков.  Молодежь сделала им уступку и попросту не обращала внимания
на тот конец стола,  где вокруг Шумана  группировались  старики.  Ирма
тоже   считала,  что  можно  сделать  уступку  двоюродной  бабушке.  В
сущности,  ведь старушка была ее единственным родным человеком.  Да  и
вообще,  нужно  заметить,  характер  Ирмы заметно изменился со времени
смерти Круминьша.  Пока среди рабочих держалась версия о  самоубийстве
Эджина,  Ирме пришлось немало передумать.  Совесть не давала ей покоя,
словно  ее  насмешки  над  бывшим  "перемещенным"  имели  значение   в
случившемся.  Ведь она одна знала, что эти насмешки были только, может
быть и вовсе неправильным,  она согласна, но неудержимым выражением ее
ревности. Она же ведь никому не говорила, как ее бесят нежные взгляды,
которые Луиза бросала на Эджина.  Не признаваться же было Ирме в своих
чувствах!   Чтобы   Луиза  все  разболтала?  Нет,  Ирма  была  слишком
самолюбива!  Ироническое  отношение  к  окружающим  было  ее  защитным
рефлексом. Психологи знают этот вид застенчивости, приводящий человека
к тому, что окружающие начинают считать его гордецом.
     Нынешний праздник   по   случаю  дня  рождения  Ирмы,  устроенный
матушкой Альбиной,  был,  пожалуй,  первым,  когда девушка согласилась
собрать в домике бабушки своих друзей. Их было немного, и первой среди
них должна была быть Луиза.  Та самая Луиза,  чье вмешательство спасло
Круминьша  от  руки  обезумевшего  Залиня и отдалило на несколько дней
смерть Эджина.  И именно сегодня,  в этот "день Ирмы", Луиза почему-то
изменила старой дружбе - ее не было среди гостей.
     Словно по уговору,  никто из молодежи не  упоминал  имени  Силса.
После его бегства из С.  он как бы перестал существовать для молодежи.
Только если кто-нибудь попрекал комсомольцев в недостатке  чуткости  и
влияния  на  бывшего  "перемещенного",  возникал  горячий  опор вокруг
фигуры Силса и  вокруг  всего  вопроса  о  возможности  перевоспитания
таких,  как  он.  Наиболее суровыми ортодоксами выступали молодые.  Их
непримиримость  противостояла  жизненному   опыту   стариков,   подчас
получавшему  у  комсомольцев  не  в  меру суровое наименование гнилого
примиренчества.  Когда со "стариковского" конца стола раз,  другой  до
молодежи  донеслось имя Силса,  Ирма первая демонстративно поднялась и
ушла в свою комнату:  она ничего не  хотела  слышать  об  этом  дважды
изменнике.  За Ирмой последовала вся молодежь. Тогда старшие принялись
свободно обсуждать исчезновение Силса.
     С новой  силой  вспыхнул спор о судьбе Круминьша.  Взоры стариков
обратились к отцу Шуману. Разве он не был несколько раз у следователя?
И  без  того  красное,  налитое кровью лицо священника запылало огнем.
Была ли тому виной вишневка или охватившая Шумана неловкость,  сказать
трудно.
     - Официальные власти,  - важно проговорил он и поднял палец  так,
словно  хотел  предостеречь  слушателей  от  возражений,  - официально
высказали официальную версию данного происшествия.  Мне как лицу  тоже
официальному нельзя высказать точку зрения, несогласную с официальной.
     Этого было  достаточно,  чтобы  присутствующие  поняли:  у   отца
Петериса есть свой взгляд на вещи.  Но, возбудив общее любопытство, он
сделал вид,  будто увлечен пирогом Альбины. Это дало возможность самой
Альбине  завладеть  вниманием.  Страсть  посплетничать  взяла верх над
данным следователю обещанием молчать.  Она не скрывала,  что с молодых
лет  славилась  любовью собирать слухи и распространять их.  Ее голос,
похожий на карканье старой вороны, покрыл все голоса:
     - Если  бы  не  я  -  ни  за  что бы следователю не докопаться до
правды!..  - Несколько мгновений  она  молча  наслаждалась  удивлением
гостей. - Будь он сто раз следователь, ему бы не усомниться в том, что
Круминын был действительно арестован,  ежели есть фотография,  где это
показано. - При этих словах Шуман отставил в сторону рюмку вишневой, и
приготовленный для закуски большой кусок лососины застыл на  вилке  по
пути к широко открытому рту.  А Альбина,  подавшись вперед,  чтобы все
могли ее слышать,  продолжала:  - Да, да, настоящая фотография: шагает
Круминьш,  царство ему небесное,  и по сторонам двое - милицейский и в
цивильном.  Ты бы усомнился? - обратилась она к сидевшему напротив нее
племяннику  -  фотографу из артели "Художественное фото".  - Хоть ты и
столичная штучка и у вас в Риге умник на умнике сидит, а ты мне скажи:
фотография - это документ?
     - Документ, тетушка Альбина, - согласился фотограф, - но...
     - Не перебивай,  когда старшие говорят! - Альбина махнула на него
рукой.  - Ответил и ладно.  - Она  оглядела  слушателей  и  остановила
взгляд на Шумане. - Что вы думаете, отец Петерис?
     Шуман не отвечал, глядя перед собою помутневшими глазами.
     - И следователь тоже так думал:  документ - не дождавшись ответа,
продолжала Альбина.  - Он мне так и сказал, - не стесняясь, выдумывала
она:  - "Ежели бы,  говорит, я нашел бы этих людей, то их бы повесили,
потому что арест советского человека с неизвестными нам тайными целями
- это государственная измена".  Так и сказал:  "Не правда ли,  тетушка
Альбина:  измена?"  Ну,  что  ж,  -  тут  она  подбоченилась  и  важно
протянула: - Так и записали: из-ме-на!..
     - Позвольте,  - попытался вставить  слово  племянник-фотограф,  -
ведь на этой фотографии...
     - Разве я уже все сказала? - строго уставилась на него Альбина. -
Что значит твое "позвольте", где тебя учили манерам?
     - Позвольте...  -  в  волнении  поднявшись  с  места,   настаивал
фотограф.
     - Когда я закончу,  ты и скажешь,  что думаешь. Разумеется, когда
речь идет о фотографии, - тебе и карты в руки.
     - Конечно,  тогда и послушаем,  - сказал кто-то. - И отец Петерис
скажет свое мнение.
     Шуман сидел,  выпрямившись,  как большой черный истукан. Лицо его
стало сине-багровым,  и казалось,  на тугой крахмал воротничка вот-вот
прольются розовые складки надувшейся шеи.  Но он  все  молчал,  только
громче  делалось  его сопение и взгляд его медленно переходил с одного
гостя на другого.  Охотнее всего Шуман встал бы  из-за  стола  и  ушел
подальше  от  глупых  и  неделикатных вопросов.  Но он не вставал и не
уходил.  Он боялся этих людей.  Очень часто тот,  кто  виноват,  видит
возможность  подозрений  там,  где  о  них  никто и не думает.  Таково
свойство нечистой совести.  Много людей с чистой и  нечистой  совестью
прошло  перед  отцом Петерисом в исповедальне,  и он лучше многих знал
это свойство человеческой души.  Разговоры прихожан выбили у  него  из
головы  все,  кроме этой проклятой господом богом фотографии,  которую
Шуман своими руками подсунул следователю. Теперь Шуман боялся прервать
старую  болтунью  Альбину,  как  непременно  сделал  бы,  ежели бы его
совесть была чиста.  Пожалуй,  даже ему следовало послушать,  что  еще
знает Альбина.
     - И вот,  дорогие вы мои, - оживленно продолжала та, - гляжу я на
фотографию  и  думаю:  да ведь я же видела эту компанию!  Они-то меня,
конечно,  не могли видеть,  потому что я была за  деревьями,  а  я  их
видела.  Вот  как  вас  всех  сейчас  вижу...  И  вот  гляжу  я на эту
фотографию...
     - Матушка Альбина,  - заметил кто-то из гостей, - не тяните вы из
нас жилы: говорите, что вы видели!
     Но Альбина   сделала  хорошо  рассчитанную  паузу  и  таинственно
прошипела:
     - Гляжу я, думаю: а ведь лица-то у этих вот, что увели Круминьша,
- не те.
     - То есть, как это не те? - не выдержал Шуман.
     - Именно не те.
     - Не  может  быть!  -  хрипло проговорил Шуман,  напрасно пытаясь
отодвинуть тяжелое кресло от,  стола,  чтобы освободить свой  живот  и
встать.
     - Как перед богом,  - оживилась Альбина,  - личности не те. - При
этих  словах  краска  начала  отливать  от багровых щек священника.  А
старушка с увлечением продолжала:  - А когда мне показали утопленника,
того, что выловили в камышах у острова, он оказался в другом платье. Я
так и сказала следователю:  "Выловили в милицейском,  а я его видела в
цивильном... Как бог свят".
     Шуман прекратил свои попытки отодвинуть  кресло  и  погрузился  в
него глубже,  чем прежде.  Его руки были вытянуты вдоль стола. В одном
кулаке был зажат нож,  в  другом  вилка.  Они  торчали  вверх,  словно
воткнутые  в  стол железные ручки,  за которые отец Петерис ухватился,
чтобы не уйти в кресло с головой.
     Наконец Альбина  умолкла,  и  ничто  не  мешало фотографу из Риги
высказаться: