весть какие диверсии.  Ведь достаточно
было  бы  нескольких террористических актов в Федеральной республике и
по ту сторону Эльбы, чтобы черная кошка была бы пущена между Западом и
Востоком. Кое-кто, правда, болтает, будто прошли времена, когда головы
правителей ценились выше мира народов, но мы думаем иначе.
     Шилде отрицательно   замотал  головой.  От  возбуждения  он  даже
привскочил на стуле:
     - Упаси   бог,   епископ,   когда-нибудь  подать  подобную  мысль
геленовцам.  Они ухватятся за нее,  и мы останемся в дураках.  На  кой
черт будем вмешиваться мы,  латыши, если дело пойдет внутри Германии -
Восточной или Западной,  - все равно?  Наши шансы на субсидии именно в
том,  что  мы - специалисты по России.  Как только вы ограничите сферу
деятельности Германией,  - вы банкрот.  Гелен сам  не  прочь  получить
деньжат из рук хозяев. Господь с вами, молчите и молчите!
     Ланцанс, оживившись было  от  мысли,  показавшейся  ему  удачной,
увял.
     - Видит бог, как мне хочется вам помочь, но ведь мои люди - божьи
люди,  -  кисло  проговорил  он.  -  А переправа их в СССР сопряжена с
опасностью для жизни...
     Шилде грузно уселся в кресло не напротив Ланцанса,  а рядом с ним
и фамильярно обнял его за плечи.
     - У нас большой опыт и много шансов на то, что ваш живой товар...
то бишь инвентарь,  будет цел.  - Он так приблизил рот к большому  уху
епископа, что торчавшие из этого уха волосы защекотали ему губы. Шилде
брезгливо отстранился и даже выпустил из объятий плечи Ланцанса.
     Ланцанс отодвинул опустошенную третью чашку и,  полузакрыв глаза,
откинулся на спинку кресла.  Ему доставляло удовольствие,  что  Шилде,
обычно  такой  наглый  и самоуверенный,  упрашивает его.  По-видимому,
девица Селга нужна ему до зарезу.  Коль скоро Шилде сам набил ей такую
цену, надо содрать за нее подороже.
     Кончилось тем,  что девица Инга Селга -  под  кличкой  "Изабелла"
была уступлена под денежный залог, вносившийся епископу Ланцансу.
     - И не какими-нибудь вестмарками,  дорогой Шилде, а в долларах, -
подчеркнул Ланцанс. - В долларах!
     После этого несколько времени Ланцанс сидел  в  задумчивости.  Он
отогнул утолок шторки и поглядел на улицу.  Мысли вертелись все вокруг
того, сколько усилий нужно затратить, чтобы пропихнуть одного человека
в  страну,  где  когда-то  он  и  его  друзья были хозяевами!  И какие
опасности  преследуют  там  его  людей  на  каждом  шагу!..  Стоит  ли
подвергать этим опасностям Ингу?  Разве мало в его распоряжении других
девиц?..  Почему Шилде так настойчиво требует именно Ингу?  -  Ланцанс
подозрительно   покосился:   нет  ли  в  глазах  Шилде  чего-нибудь...
такого?..  Чего-нибудь,  что говорило бы,  что Шилде выпрашивает  Ингу
вовсе не для посылки за кордон,  а для... Да, для того, чтобы оставить
ее здесь,  у себя?.. Если так, то у Шилде губа не дура! За счет Совета
купить себе такую девчонку!..  Но тогда чем он сам хуже Шилде?  Почему
не оставить Ингу себе?..
     Ланцанс сжал  в  кулаке газ шторы.  Людям,  не проведшим юности в
семинарии иезуитов,  не воспринявшим их учение,  не  впитавшим  каждой
порой  тела и всеми фибрами души дисциплины Ордена,  не постигшим силы
его власти над "солдатами роты  Иисусовой",  -  не  понять  того,  что
произошло  в  эти  минуты  с  Ланцансом.  Как поступил бы на его месте
всякий другой,  поняв,  что он во власти Инги, что ее образ преследует
его всюду,  не дает ему покоя? Какие мысли, желания, решения родило бы
это открытие? Едва ли нашлось бы много таких, кто пришел бы к решению,
принятому  Ланцансом:  поняв,  что  власть  Инги  над ним зашла дальше
похотливой забавы,  сводящейся к созерцанию ее изображения, поняв, что
прикосновение к живой Инге сделало бы его ее рабом,  - он решил отдать
ее Шилде! Оставалось только сделать это с наибольшей выгодой для себя.
     Вероятно, так же вот, с именем искупителя на устах, освобождающим
их совесть от угрызений,  а их самих от ответственности перед  законом
людским,  отцы-инквизиторы  топили  в  каналах  Венеции  жертвы  своей
похоти.  Ланцанс ничего  не  имел  бы  против  того,  чтобы,  выполняя
обязанности разведчицы, Инга навсегда исчезла с лица земли.

52. ОТЕЦ ЛАНЦАНС НЕ ХОЧЕТ ШОКОЛАДА

     Ланцанс опустил оконную штору и, не глядя на Шилде, проговорил:
     - Вы недооцениваете услугу,  которую я вам оказываю.  - Его голос
едва  приметно дрожал.  Но Шилде ни за что не догадался бы об истинных
причинах этого. - Говоря между нами, мы посылаем ее в пасть льва.
     - Это известно мне не хуже вашего,  - ответил Шилде. - "Особенную
часть" Советского кодекса я помню наизусть.
     - Господь да поможет нашим питомцам! - пробормотал Ланцанс.
     - Ну,  знаете ли,  - усмехнулся Шилде,  - тут надежда  на  небеса
плохая.  Начиная со статьи 581 и до 5812 любую из них в отдельности, а
при желании и все вместе можно предъявить таким,  как мой Квэп.  Я уже
не  говорю  об  указе  12 января - тут крышка и гвоздь...  - проворчал
Шилде.  - Кстати говоря,  советую вам в Доротеенфройде следить за тем,
чтобы  ваши  люди  не  совали  нос в этот Уголовный кодекс.  Когда они
узнают,  что в случае провала не миновать расчета "по указу",  это  не
способствует желанию совершать путешествие в Совдепию.
     - Но мы же  сами  втолковываем  "перемещенным",  что  самый  факт
возвращения туда любого из них не обещает ничего, кроме лагеря.
     - Лагерь - это не смертная казнь.  Есть еще надежда выжить. Когда
она  исчезает,  вот и происходят такие случаи,  как с Круминьшем.  Я у
себя в школах выдрал эту главу из Советского кодекса и заменил листком
собственного изготовления.
     - Сложный вопрос...  - Епископ  в  сомнении  покачал  головой.  -
Попробуйте   дать   им   уверенность,   что   возвращение   под   сень
коммунистических властей ничем не грозит,  и наши люди устремятся туда
толпами.
     - Врать,  дорогой епископ, нужно с умом, - глубокомысленно заявил
Шилде.  - Гитлер уверял, будто ложь становится тем правдоподобнее, чем
она крупней.
     - Святые слова святого человека.
     - Еще немного, и вы посадите Адольфа рядом с богом-отцом.
     - Мученическая кончина зачтется ему в царствии небесном.
     - Значит, быть ему в раю? Ну, там мы с ним и встретимся. А теперь
по рюмке кюммеля,  епископ?  - заключил Шилде.  И,  заметив испуганный
взгляд,  который епископ метнул вокруг  себя,  со  смехом  добавил:  -
Сегодня на вас такой костюм, что если кто и увидит рюмку в вашей руке,
- не осудит.
     - Святая  церковь  не  возбраняет  своим  служителям  вкушать сок
плодов,  созданных всевышним.  - Ланцанс состроил постную мину.  -  Но
ничто  возбуждающее  плоть,  ничто возбуждающее мысли не касалось,  не
касается и не коснется моих уст!
     - А я все-таки дерну! - сказал Шилде и заказал две рюмки доппеля.
- За свою и за плоть вашего преосвященства.  Впрочем,  можно и третью:
за  плоть  Инги Селга.  - Он подмигнул Ланцансу.  Вы уж не постоите за
тем,  чтобы приписать к залогу сотенку долларов и в мою пользу.  Ей-ей
девица стоит того.

     Через два дня,  как было условленно,  Шилде пришел в кафе "Старый
король"  для  передачи  епископу  залога  за  Ингу   Селга   (она   же
"Изабелла"). Епископ не пил шоколада. С растерянным видом он глядел по
сторонам,  и пальцы его пересчитывали пуговицы пиджака:  сверху  вниз,
снизу  вверх  и  снова  сверху вниз.  После витиеватого предисловия он
путано  рассказал  Шилде  о  том,  что   мать   Маргарита   обнаружила
приготовления  к  побегу  Инги  Селга.  Нити  вели за пределы "обители
десницы господней".  Подготовкой побега руководила бывшая  заключенная
гитлеровского  концлагеря  и  участница  движения  сопротивления  Эрна
Клинт,  сестра Вилмы Клинт,  бывшей  воспитанницы  школы  Центрального
совета, а ныне уборщицы и судомойки в Доротеенфройде.
     Ланцанса не так волновал сам заговор, поскольку он был обнаружен,
как то,  что Шилде может теперь отказаться от Инги Селга. Однако Шилде
решил дело по-своему:  то,  что Инга замыслила бегство,  доказывает ее
способность   к   самостоятельным,   смелым   действиям.   К  тому  же
провинившийся агент - всегда удобнее чистюли, не чувствующего за собой
никакого греха. Одним словом, Инга устраивает Шилде в качестве агента.
Но он не покажет этого епископу и собьет цену на девицу.
     - Ну,  а насчет Эрны Клинт,  дорогой епископ, не беспокойтесь. Мы
передадим  ее  дело  господам  из  организации  Гелена.  -   Шилде   с
удовольствием потер ладони, как делают люди, покончив с удачным делом.
- А теперь, дорогой епископ, я закажу себе еще рюмочку доппеля. А вам,
конечно, обычный шоколад?
     - Знаете,  дорогой Шилде,  - опуская глаза,  едва слышно  ответил
Ланцанс,  - пожалуй, я выпью с вами. Уж очень она меня расстроила, эта
девица!.. Одну рюмочку!
     - Хоть  десять,  дорогой епископ,  - весело заявил Шилде.  - Хоть
десять, если вы платите сами за себя!
     Через час  они  вышли  из  кафе.  Лицо Шилде было красно,  и он с
выражением удивления,  точно впервые видел  бульвар,  людей,  деревья,
обводил все помутневшим взглядом. На руке его, уронив голову на грудь,
висел Ланцанс. Епископ шаркал ногами, и с его оттопыренной нижней губы
стекала   слюна.  Шилде  поманил  проезжавший  таксомотор  и  принялся
втискивать в него  расслабленное  тело  епископа.  Когда  ему  удалось
усадить спутника, он взгромоздился на сидение сам и бросил шоферу:
     - В Доротеенфройде!
     - Куда? - с удивлением спросил шофер.
     Шилде понял,  что сказал  глупость:  отсюда  до  Висзее  было  по
крайней мере 200 километров. С трудом ворочая языком, сказал:
     - Хорошо бы,  конечно,  в Ригу,  но это  еще  дальше...  В  общем
куда-нибудь... к девкам!

53. АССОЦИАЦИИ АНТИКВАРА

     Условимся, что   того,  кто  уже  известен  читателю  как  бывший
бригаденфюрер СС со шрамом от укуса на щеке, мы для удобства читателей
так  и  будем  называть  "бригаденфю-рером".  Нет надобности загружать
рассказ еще одним именем.  Такое допущение тем более оправдано, что не
только  в  кругу  друзей  и  близких сослуживцев,  но даже в некоторых
случаях  официальных  сношений  этого  человека,  по  старой   памяти,
именовали  бригаденфюрером.  Очевидно,  в  его  кругу полагали,  что в
существе положения мало что изменилось:  может быть,  не так уж  далек
день,  когда  к  бывшим  носителям  фашистских  прерогатив вернутся их
звания и привилегии.
     В описываемый  день  телефонный  звонок  застал  бригаденфюрера в
постели. Он потянулся и нехотя сунул ноги в туфли.
     Полицейское управление сообщало,  что у содержательницы пансиона,
где жил русский по  имени  Кручинин,  нашли  картину,  оставленную  за
ненадобностью,  точнее  подаренную  им  хозяйке  пансиона.  Именно  то
обстоятельство,  что картина без опасений брошена  Кручининым,  служит
свидетельством тому, что в ней не содержится ничего особенного. Но все
же может быть господин бригаденфюрер сам на нее взглянет.  Может быть,
она представляет какую-то художественную ценность.  В таком случае она
может пригодиться господину бригаденфюреру.
     Через час  бригаденфюрер  сидел  в  полиции  и  с  лупой  в  руке
исследовал - сантиметр  за  сантиметром  -  коричневое  лицо  старухи,
злобно  глядевшей  на него единственным уцелевшим глазом.  А еще через
час целая свора агентов шныряла  по  антикварным  магазинам  и  лавкам
старьевщиков,  выясняя происхождение картины.  Понадобился целый день,
чтобы наткнуться на антиквара, который вспомнил, что когда-то он был у
особы, продававшей кое-какие вещи, и на стене у нее видел это полотно.
     - Это или подобное ему,  - неуверенно сказал антиквар.  - Но если
бы  я  еще  раз  побывал в той квартире,  то мог бы ответить с большей
уверенностью.  - Подумав,  он добавил: - Я обладаю редкой способностью
ассоциативного мышления.
     Бригаденфюрера не интересовали вопросы  ассоциативного  мышления,
которыми,  как  оказалось,  занимался антиквар в свободное от торговли
время.  Бригаденфюрер посадил антиквара в автомобиль и отвез на улицу,
где жила Марта Фризе.  Антиквару было приказано побывать в ее квартире
под предлогом, что он хотел бы кое-что приобрести.
     Через какие-нибудь  полчаса,  что  бригаденфюрер  сидел в машине,
антиквар появился из-за угла.
     - Могу почтительнейше доложить вам, господин полицейрат, - сказал
любитель ассоциативной теории, - мои ассоциации верны, но интересующей
вас картины у госпожи Фризе больше нет.
     - А была?
     - Безусловно.
     - Где она?
     Антиквар недоуменно развел руками.
     - Черта  же  стоят  ваши   ассоциации!   -   сердито   воскликнул
бригаденфюрер,  но антиквар, переждав его гневную тираду (жителям было
не привыкать к дурному воспитанию полицейских),  -  сказал  с  учтивым
поклоном:
     - Я ведь не имею чести принадлежать к составу  полиции,  господин
полицейрат, и не могу быть настойчив.
     - Зато мы будем настойчивы, - ответил бригаденфюрер.

     Двое суток Марта мужественно держалась на допросах,  которые  вел
бригаденфюрер.   Она   утверждала,  будто  не  помнит,  куда  девалась
интересующая полицию картина.  Возможно, что этим бы дело и кончилось,
если  бы обыск,  произведенный в комнате,  где жил Кручинин,  не дал в
руки бригаденфюрера несколько номеров "Вестника".  В одном из  номеров
газеты   было  обнаружено  объявление  "Марты".  Сопоставив  дату  его
появления с показанием хозяйки пансиона,  занесшей в свой  донос,  что
русский  пришел домой с большим пакетом,  обернутым в газеты;  отметив
то,  что в комнате Кручинина был обнаружен лист из  дамского  журнала,
которого  не  получал  Кручинин,  но  который  выписывала Марта Фризе;
приняв во внимание,  что шпагат,  привязанный к  колечкам  на  тыльной
стороне "старухи",  отрезан от мотка, найденного в кухонном столе фрау
Фризе;  принимая  во  внимание  рапорты  филеров,  приставленных   для
наблюдения за Кручининым,  о том, что он скрылся от них, дважды сменив
такси именно в тот день и  в  те  часы,  когда  вышел  вечерний  номер
"Вестника"   с  объявлением  Марты  Фризе;  проанализировав  показания
привратника дома,  где жила Марта,  и показания ее прислуги об  образе
жизни  и симпатиях Марты и сопоставив все это,  бригаденфюрер пришел к
заключению,  что полотно с изображением старухи было получено  русским
от  Марты  Фризе.  А  так как было бы вздором полагать,  будто русский
скупал  драные  полотна,  чтобы  тут  же  их  раздаривать   квартирным
хозяйкам, то бригаденфюрер сделал столь основательный вывод: холст или
рама картины содержали нечто, переданное чешкой русскому.
     Что это было?
     Если принять во внимание, что Марта была чешкой по происхождению,
вдовой авиационного инженера и,  следовательно,  вращалась в кругу его
коллег,  следовательно,  имела  возможность  шпионить   среди   людей,
возобновивших    работу    в    области   военного   самолетостроения,
следовательно,  могла пользоваться  этими  связями,  чтобы  выпытывать
данные,  составлявшие тайны самолетостроительных фирм;  следовательно,
овладевая такими тайнами, могла передавать их иностранным агентам; то,
следовательно, таким агентом и являлся вышеупомянутый русский по имени
Кручинин.  Хотя  сам  этот  русский  и  не  был  пойман  с  секретными
документами  в  руках,  но  добытого  данным  расследованием материала
вполне достаточно  для  возбуждения  уголовного  преследования  против
Марты   Фризе.   То,  что  изобличенная  свидетелями  и  вещественными
доказательствами   Марта   Фризе   продолжает   отрицать    какое-либо
касательство  к военным тайнам и к шпионажу в пользу Советского Союза,
значения не имело.
     Возможность создать  дело  "О  шпионаже Москвы" была выгодна всем
инстанциям.   "Скандал   с    разоблачениями"    поднял    бы    акции
разведывательной  и  диверсионной службы Гелена.  Поэтому прежде всего
было отдано распоряжение изготовить  секретные  документы,  с  которых
шпионка  Фризе  якобы  сделала  микроснимки для передачи агенту Москвы
Кручинину.  Тут же должны были быть изготовлены  и  сами  микроснимки,
которые могли бы быть отобраны у Кручинина.

54. ЧАСОВНЯ СВЯТОЙ УРСУЛЫ

     Оживление на   Птичьем  рынке  спадало.  Хозяйки  расходились  по
переулкам,  нагруженные корзинами с овощами.  Запах сельдерея и укропа
волною  следовал  за  каждой  проходившей мимо Кручинина женщиной.  Он
устроился на одной из скамеек, расставленных позади фонтана, где любят
устраиваться  цветочницы.  Отсюда  были  хорошо  видны  все  подходы к
часовне святой Урсулы,  стоящей в углу площади Птичьего рынка.  Самому
можно  было  оставаться  вне  поля зрения агентов,  которые может быть
наблюдали за дверью часовни.  Окидывая взглядом все углы, - на площадь
выходило  несколько  переулков,  -  и  близлежащие подъезды,  Кручинин
старался по поведению прохожих определить,  есть ли среди них  агенты.
Вокруг  Кручинина,  совершив  свои покупки,  между корзинами цветочниц
расхаживали женщины.  Эти корзины расцвечивались всеми красками, какие
только   создала  природа  в  руках  хитроумных  садоводов.  Осень  не
уничтожила их искусства:  цветов было так много,  груды  их  были  так
огромны  и  великолепны,  что  рынок  походил  на  фантастический сад,
усеянный яркими клумбами, - делом рук великого садовника, обезумевшего
в  неудержимой  щедрости.  Нет-нет  из  гущи цветов вырывались пчелы и
начинали с сердитым гудением носиться над головой Кручинина. Вероятно,
они  приехали  сюда,  опьяненные  ароматом цветов,  в чашечках которых
собирали мед.  Чайные, розовые, багровые почти до черноты и белые розы
источали аромат,  нежный,  как детская сказка. Его перебивал острый до
приторности запах гвоздики.  Тут  же  Кручинин  мысленно  склонялся  к
разбросанным  вокруг  нежно-зеленым  пучкам  резеды,  чтобы втянуть их
робкий аромат,  не способный пробиться сквозь  испарения  разноцветных
султанов левкоя.
     Чтобы сбросить овладевшую им сонливость,  Кручинин прошелся между
корзинами,  выбирая место поближе к часовне.  Усевшись на спину льва у
входа в крытый рынок,  он погрузил лицо в горсть  набранных  в  ладони
лепестков душистого горошка.  Красные, розовые, фиолетовые, истекающие
ароматом еще более нежным,  нежели их окраска,  они должны были скрыть
любопытство,  с которым Кручинин наблюдал за подходами к капелле.  Там
все еще не было ни одной подозрительной фигуры.
     Эрна пришла  именно  с  той стороны,  откуда Кручинин и ожидал ее
появление,  - из полутемного малолюдного переулка  Капуцинов.  Всякий,
кто  захотел бы выследить ее,  был бы ею замечен.  Дойдя до угла,  она
приостановилась и подождала,  глядя в только что оставленный переулок.
Он  был  пуст.  Тогда  Эрна  быстро  пересекла  площадь  и вошла в тот
цветочный ряд,  где незадолго до того сидел Кручинин.  Если бы  он  не
ушел оттуда,  она прошла бы рядом с ним,  не могла бы его не заметить,
передала бы ему все,  что нужно,  и,  может быть,  они бросили бы друг
другу   несколько   слов.  Теперь  же  она  шла,  отдаленная  от  него
красно-бело-лиловым валом  цветов  и  парусиновыми  зонтами  торговок,
огромными,  как  церковные  купола.  Шла не спеша,  разглядывая цветы;
задержалась у одной из корзин и взяла маленький  букетик...  душистого
горошка. Да, да, именно так: в ее руке были те же нежные лепестки, что
наполняли его горсть!  Неужели она  помнит,  что  рассказывала  ему  у
колючей проволоки лагеря "702", как однажды, будучи на работе в садике
перед домом коменданта,  увидела цветы - это был для нее праздник. Они
распустились   под   самыми   окнами  дома,  и  она  не  смела  к  ним
приблизиться.  Это был душистый горошек. Его аромат, робкий, как лепет
ребенка,  не доходил до нее и все-таки это был праздник...  Даже когда
она рассказывала об этом, глубокая складка вокруг ее рта разгладилась,
и в глазах появился теплый блеск... Десять лет такой жизни, какую вела
она,  не стерли из ее  памяти  подобную  мелочь?..  И  что  это  было:
крошечная  подробно