мятся, и
жертва из ненужной станет осмысленной.
     Однако  тут  Пастухов  возвращается  к исходу. Совершенно верно, жертва
может  быть  осмыслена.  Но  смысл  жертвы является достоянием тех, кому она
принесена,  а  не  того, кто ее принес. Тот, кто пожертвовал собой "за други
своя",  ничего  не  приобрел. Приобрели "други". Кто же эти "други", другие,
друзья? Ради кого должен уничтожаться Пастухов?
     Он  думает  о  друзьях. Где они? Ася? Алеша? Их ожидает несчастье, если
он   погибнет.  Его  петербургские  приятели?  Они  рассеялись  по  земле  и
безразличны  к  нему.  Театральные  дирекции,  актерские  труппы? Они скорее
пожалеют  его,  чем  извлекут  из  его  смерти  пользу.  Кто  же выгадает от
исчезновения  Пастухова?  Два-три  драмодела, которым мешал успех Пастухова.
Они  подпишут коллективный некролог и, растирая подошвами крокодиловы слезы,
будут  плясать  от  радости,  что  больше  не  появится ни одной новой пьесы
Пастухова. И ради того, чтобы они пустились вприсядку, он должен умереть?
     Нет,  у  Пастухова  нет  друзей. Может быть, вся беда в том, что у него
нет  друзей?  Может  быть,  если  бы друзья были, они помогли бы ему сделать
выбор  - куда пойти? Ради чего приносить себя в жертву, если история, время,
календарь,  часовая  стрелка  обрекли  его  в  жертву? Выбор, выбор, вот что
должен  был сделать Пастухов! Все содержание жизни, вся ее сущность сводится
к одному, и это одно - выбор!
     Так,  с  этим ощущением приговоренного, Александр Владимирович явился к
Извекову.  Его  заставили  подождать  в  приемной. Он понимал, что его могут
обидеть,  и  был готов к обиде. Даже в позе его проступила безропотность. Но
он   ошибся:   его  не  собирались  обижать.  Через  полчаса  с  необычайной
поспешностью к нему вышел Извеков:
     - Я  был  занят  телефонными переговорами, извините. Пройдем ко мне. Вы
ничего не имеете, если я пообедаю?
     В   смежной   с  кабинетом  узенькой  комнате  Извеков  снял  салфетку,
укрывавшую  две тарелки. В одной была пшенная каша, на другой лежало яблоко,
еще не совсем спелое, и кусок пеклеванного хлеба.
     - Съешьте яблочко, - сказал Извеков.
     - Спасибо. Я боюсь, помешаю вам. Но у меня короткое дело.
     - Нисколько  не  помешаете,  - возразил Извеков, отправляя ложку каши в
рот.  -  А  то,  правда,  съешьте,  а? Из наших советских садов в Рокотовке.
Бывали когда там?
     - Да. Там прежде было прекрасно.
     - И теперь тоже прекрасно.
     - А вы были?
     - Нет. Я представляю себе.
     Пастухов   почувствовал   любопытство   к   этому   молодому  человеку,
глотавшему  холодную кашу с таким удовольствием, будто аппетит был пробужден
изысканной  гастрономией.  Однако по-настоящему любопытно было не то, что он
ел  с  аппетитом (редко кто в эту эпоху ел без аппетита), а то, что во время
еды  лицо  его  не  переставало  отражать, видимо, нисколько ему не мешавшую
настороженную мысль.
     - Теперь  везде  одинаково,  что  в  садах,  что  в  огородах, - сказал
Пастухов.
     - Одинаково хорошо или одинаково плохо?
     - Достаточно  того,  что  одинаково.  По-моему,  несчастье человечества
заключается  в универсальных учениях. Нельзя создать общую, одинаковую форму
жизни, одинаковое счастье для человека.
     Извеков облизал губы и словно подмигнул собеседнику.
     - Страшно  хочется  пофилософствовать,  да?  Как у Чехова. Ну, давайте.
Вскроем,  для  начала, одно заблуждение. Общее не означает одинаковое. Общее
-  значит  принадлежащее  всем, но не одинаковое. Это общее будет разное, но
равно  доступное всем. Каждый будет выбирать деятельность по своему желанию,
и   один   станет   садоводом,   другой  хирургом,  третий  землепашцем  или
машинистом. Но каждому равно легко будет доступно счастье.
     - Если он от него не откажется, - заметил Пастухов.
     - Невыгодно будет отказываться.
     - Невыгодно для одних, выгодно для других. Это доказывает война.
     - Да,  пока  идет раздел. Тем, у кого отбираются излишки благ, конечно,
выгодно...  отказаться от счастья тех, кому излишки передаются, - усмехнулся
Извеков.
     Пастухов  приметил  оттенок  нового  удовольствия на его лице - немного
лукавого  удовольствия  превосходства. Извеков со вкусом заедал свои реплики
кашей, будто шутя вознаграждая себя за легко найденное соображение.
     - Забавы мысли, - сказал Пастухов недовольно. - Жизнью движет чувство.
     - И  мысль!  -  живо  воскликнул  Извеков.  -  И, пожалуй, мысль раньше
всего, потому что стремится руководить чувством.
     - Это  неверно,  -  запротестовал  Пастухов,  чуть-чуть  раздражаясь. -
Вначале  была  боль.  Был  жест. Был крик. Потом было слово. Из чувственного
родится  мысль.  Не  наоборот.  Нет,  не  наоборот. Злоба, ненависть, любовь
всегда сильнее сознания. Мы не хотим войны, но не можем без нее.
     - Мы не хотим бессмысленной войны. То есть войны злонамеренной.
     - Вы  хотите  войны,  которая руководствуется любовью? Вы хотите доброй
войны,  -  по  ее  целям,  по  ее  намерениям, так? Но это значит, вы хотите
облагородить  или  обогатить  смыслом  чувство,  идущее  впереди сознания, -
чувство  ненависти,  потому  что  война  исходит из чувства ненависти. А это
чувство  сильнее  осмысления, которым вы стараетесь его опередить. Зло войны
сильнее добра ее целей.
     Извеков  отставил  тарелку  и  поглядел  в  глаза  Пастухова настойчиво
жестко.
     - Что значит "вы"? Кто это? - спросил он низким голосом.
     Пастухов немного выждал, затем ответил, тяжело подымая плечи:
     - Я  не  имею в виду вас лично. Но раз вами употреблено слово "мы"... я
говорю... вообще...
     - Чтобы отделить себя?
     - Это воспрещено?
     - Это  ваше право. Я только хотел знать, ведем ли разговор мы, или мы и
вы.  По-видимому,  последнее.  Тогда  я  буду говорить только о нас... Да. В
этой  войне  нами  руководит  ненависть.  Но  ненависть наша не слепа. У нее
зоркий  глаз.  Этот  глаз  -  справедливость.  Мы  ведем  справедливую войну
обездоленных,  которые  защищают  свое право на достойное человека бытие. Мы
не  хотим  войны,  мы  хотим  мира для всех. Но к нам применено насилие, нам
предложена  война.  Мы приняли ее. Мы воюем против войны. Поэтому наша война
не  злонамеренна  и  не  бессмысленна.  Она, как вы выразились, добра. У нее
великий   смысл   и  прекрасная  цель.  Если  мы  сложим  оружие,  мы  будем
преступниками,  потому  что  нас не пощадят, раздавят и еще больше обездолят
обездоленных.
     Пастухов   вскинул   руку,   чтобы  остановить  Извекова.  Очень  тихо,
преодолевая  вдруг  вернувшееся  к нему испытанное по дороге сюда страдание,
он проговорил:
     - Я   никогда  не  сомневался  в  возвышенности  целей,  о  которых  вы
говорите.  Я  не  так  наивен  и  в конце концов не так жалок, чтобы бояться
осмысленной  борьбы.  Но,  признаюсь,  меня  ужасает,  что  в битве за добро
человек вынужден делать так много зла!
     Кирилл  молча  взял  яблоко,  без  усилия переломил его и, улыбнувшись,
протянул половину Пастухову:
     - Попробуйте все-таки...
     Пастухов  долго сохранял неподвижность, всматриваясь с каким-то глубоко
утаенным    опасением   в   зеленовато-белый,   заискрившийся   соком   овал
разломленного яблока.
     - Ну  что  ж,  постараюсь  справиться  один,  -  сказал  Извеков, опять
улыбаясь, и с хрустом перекусил половинку надвое.
     Намек  на  знакомую  с детства легенду праотцев был настолько очевиден,
что  Пастухов  почел  неостроумным  сказать,  что  понял  его. Он пристально
следил,  как  Извеков разжевывал хлеб вприкуску с яблоком. Угловатые челюсти
Кирилла  сильно  пружинились  от  крепкой  работы мышц. Казалось, он всецело
отдался   наслаждению   приятной   едой.   И  все  же  взгляд  его  сохранял
настороженную и словно мечтательную мысль. Хрустя яблоком, он заговорил:
     - Вы  ужасаетесь  войны,  но  под  войной  разумеете  революцию.  Я, по
крайней мере, слышу это.
     - Я  разумею  уничтожение человека человеком. А каким словом называется
уничтожение - разве это существенно?
     - Вы   не  были  на  войне?..  В  армии  есть  понятие  "невозместимого
материала".  Мораль  обязывает  нас  дать  в  руки  революции нечто подобное
невозместимому  материалу. В самом деле. Если война имеет право пользоваться
ценностями  и  человеческой  жизнью в целях разрушения во имя победы, во имя
защиты  от  врага,  то  как  же  революционер  будет лишен всяких ценностей,
всякого  права на жизнь, когда его целью является строительство нового мира?
Солдат  не  отвечает за израсходованный боевой припас, за уничтоженный кров,
за  истребление  богатств  и  жизней,  если  это сделано в интересах победы.
Почему  же  революционеру  должно  ставить на счет всякую разбитую тарелку и
тем паче всякое членовредительство, будь оно учинено даже явному врагу?
     - Логично, но жестоко, - сказал Пастухов.
     - А  война?  Та  война,  против которой вы, наверно, не возражали, пока
она не обратилась в революцию. Она была жестока, но нелогична. Правда?
     Кирилл  смотрел  на  Пастухова  с  торжеством.  Бог  знает,  куда могло
завести  неожиданное  состязание!  -  подумал Пастухов и отозвался как можно
ленивее, показывая, что устал спорить:
     - Человек  есть  существо  объясняющее.  Без  объяснения  видимого  или
происходящего  нет  ему  покоя.  Но уж зато если он нашел объяснение - готов
примириться с чем угодно.
     - Не примириться, но отстаивать верно найденное объяснение.
     Нет!  Этот  говорун  находил  в дебатах явную усладу! В конце концов не
ради словопрений явился сюда Пастухов в такую тяжелую минуту.
     - Стоит  ли,  однако,  -  сказал  он  с грустью, - стоит ли цепляться и
виснуть  на  подножке трамвая, лишь бы угнаться за объяснениями? Не проще ли
идти по-хорошему пешком?
     - Можно еще верхом на осляти, - задорно добавил Извеков.
     Пастухов снова пожал плечами:
     - Мне кажется, в погоне за объяснениями вы не хотите понять Россию.
     - Нет,  я  принадлежу  к  тем,  кто хочет понять ее, чтобы делать новую
Россию. В отличие от тех, кто хочет понять ее, чтобы сохранить старой.
     - Вряд  ли  следует  огулом  отвергнуть  все  старое. Так, как думаю я,
думают многие. Я не один.
     - Знаю,  что  вы не один, - мгновенно усмехнулся Кирилл. - По данным на
прошлый месяц, таких, как вы, двести тысяч. Сейчас наберется и больше.
     - По каким это... данным?
     - Центральной  комиссии  по  борьбе  с  дезертирством. (Извеков прикрыл
рукой  расплывшуюся  улыбку.)  Впрочем  -  может,  гораздо меньше. Комиссия,
поди,  раздувает  цифры,  чтобы  похвастать  -  ловим,  мол,  с  успехом, не
дремлем...
     Пастухов  повременил,  как  будто подчеркивая, что даже не находит, как
ответить,  но вдруг деловым тоном, с виду совершенно отклоняющим шутливость,
высказал мнение, которое еще больше развеселило Извекова:
     - Вы  -  большевик?  В  таком  случае  последнее  решение  вашей партии
обязывает вас к работе с... товарищами дезертирами. Если не ошибаюсь.
     - Замечание,  как  говорится, не лишено... - поискал слово Извеков и не
нашел и рассмеялся.
     В  смехе  его  было,  пожалуй,  не  так  много веселости, как вызова, и
Пастухов  решил, что не всякая шутка хороша. Он представительно поднялся, не
спеша одернул на себе пиджак.
     - Дезертир тот, кто нарушает присягу. Я присяги не давал.
     Кирилл  тоже  встал.  Сдвинув  прямые  свои  брови,  он  секунду  мерил
сощуренными глазами Пастухова с головы до ног.
     - Когда  городу  угрожает  наводнение, жители выходят строить дамбу, не
давая никакой присяги... И кто не вышел, кто спрятался, тот дезертир.
     Пастухов   достал   платок,  утер  губы,  в  высшей  степени  деликатно
поинтересовался:
     - Вы пообедали?
     - Да, - ответил Извеков. - Пойдемте в кабинет.
     Там  он  остановился  около  своего  места за столом, давая понять, что
хотел бы скорее кончить с делом.
     - Не  знаю,  угодно  ли  вам  будет  пойти  мне  навстречу после нашего
философского  разговора,  -  проговорил  Пастухов  натянутыми  губами. - Я с
семьей  очутился  на  улице. Квартиру, в которой мы жили, занимает городской
военком  под какое-то свое учреждение. Это квартира Дорогомилова. Вы слышали
о таком? Его, между прочим, тоже выселяют, вместе с нами.
     - Дорогомилова?
     - Да.  Мы  должны  выехать из квартиры завтра. Куда? Я не знаю. Я прошу
либо остановить выселение, либо предоставить мне какое-нибудь жилье.
     Тогда  произошел  разговор,  который  поистине  не  нуждался ни в каких
философских  предпосылках.  Так  как дом занимали военные власти, Извеков не
мог  приостановить  выселения.  Что  же  до жилья, то с помещениями в городе
было  из рук вон плохо, и Пастухову оставалось устраиваться частным образом.
Сделать  это  в  двадцать четыре часа было, очевидно, невозможно, но Извеков
не видел иного выхода.
     - Простите...  -  обиженно  сказал  Пастухов,  -  но  в каком положении
окажется  Совет, если горожане увидят завтра мою семью на узлах и чемоданах,
как цыган, под открытым небом?
     - Этого  не  может  быть. Жилищный отдел обязан дать помещение, хотя бы
временное.
     - Где-нибудь  в бараке? - спросил Пастухов, легонько кланяясь, как бы в
благодарность за утвердительный ответ, который он предвосхищал.
     - Возможно,  -  бесчувственно сказал Извеков. - Во всяком случае, мы не
будем  проводить  дополнительную муниципализацию домов, чтобы устроить вас в
квартире.
     Пастухов  стоял,  точно  памятник  самому  себе  - с опущенными руками,
неподвижный  и  будто  покрупневший.  Вдруг  сорвавшимся неверным голосом он
выговорил, шумно вздохнув:
     - Вы меня толкаете... бог знает на что!
     - Мне  не  интересно,  на что я вас толкаю, - быстро ответил Извеков. -
Вы  старше  меня, у вас на плечах своя голова... Что такое? - спросил он тут
же у вошедшей стриженой барышни.
     - Вас ждут на заседание.
     - Да, я кончил. Сейчас иду.
     - Будьте  здоровы, - негромко сказал Пастухов и коротким шагом пошел из
комнаты, не подав руки.
     Как  только  затворилась  за ним дверь, Кирилл велел вызвать к телефону
военного   комиссара.  Пока  барышня  вертела  ручку  аппарата,  постукивала
рычажком,  читала  наставления  центральной  станции, он успел несколько раз
пробежать  по  кабинету  из  конца  в  конец.  Потом  он сам вступил в бой с
телефонисткой, добился соединения и сказал военкому:
     - Мне  тут  на  тебя  жалуются,  что  ты  выселяешь  из квартиры одного
гражданина...  Да,  есть  такой  гражданин...  Арсений  Романыч Дорогомилов.
Можешь  узнать  о  нем  у  Рагозина,  если хочешь... Как первый раз слышишь?
Выбрасывают   человека   на   улицу,   а  тебе  неизвестно?..  Что  ты  меня
спрашиваешь?  Я  должен  тебя спросить - кто приходил. Приходили выселять от
твоего  имени...  Как  так  - не нуждаешься в помещении? Странно. Разберись,
пожалуйста...  Ясно,  что  есть  дела  поважнее.  Думаешь  -  у  меня нет?..
Распутай, прошу тебя, а то нехорошо получается. И позвони мне.
     Кирилл  с  силой хлопнул себя руками по бокам, отошел к окну. Не мог же
Пастухов  сочинить  все  от  начала  до  конца!  Вон  он шествует вдалеке по
тротуару,   тем   же  коротким  шагом  оскорбленного  и  сдерживающего  себя
человека,   каким   покинул  кабинет.  Разве  только  прибавилось  в  осанке
надменности,  да голова поднялась немного выше, да правая рука значительно и
в  то  же время свободно отсчитывает такт шагов. Нет, такой человек не может
безответственно   наболтать  черт  знает  что!  Такой  человек  уверен,  что
занимает  свое  место  во  вселенной  не  напрасно. Такому человеку уступают
дорогу, по привычке уважать тех, кто знает себе цену. Тут что-то не то...
     Да,  тут  было  что-то не то. Пастухов шел полной достоинства походкой.
Но  это  была  прирожденная  стать и привычка носить себя по земле сообразно
представлению   о   выдающейся   своей   породе.   На   душе  же  Александра
Владимировича  не  оставалось и следа порядка. Она была унижена и отвергнута
миром,  она  с  тоскою  твердила  одно:  вот ты, красивый, статный, когда-то
независимый,  идешь  по улице по-прежнему изящными шагами, так знай же - это
твои  последние  шаги! Любуйся собою, неси свое добротное, складное, едва ли
не  великолепное  тело  в неизвестность - это твое последнее любованье, твои
последние  часы!  Прощайся,  прощайся со всем, что видишь. Прощайся с собой,
ты скоро перестанешь быть.
     Александр  Владимирович  возвратился  домой  мрачный, и Ася поняла, что
они  потерпели  поражение.  Он  бросил шляпу, скинул пиджак, грузно придавил
собою стул. Он был, как никогда, тяжел.
     - Ну? - с извиняющейся улыбкой спросила Ася.
     - Змий соблазнял меня вкусить от древа познания, - сказал он.
     Она улыбнулась смятеннее, но игривей:
     - И что же, грехопадение свершилось?
     - Завари мне свежего чаю.
     Он  налил такого крепкого чаю, что она испугалась за его сердце. Он лег
и пролежал до сумерек, глядя в потолок.
     Потом  он  вывел  Асю  в  сад.  Они сели на перевернутую тачку, которую
любил  катать  по  дорожке  Алеша.  Они говорили неторопливо о вещах ясных и
одинаково  близких  им обоим. Решение уже сложилось, но они вели к нему друг
друга нарочно с оглядкой, проверяя заново все пережитое.
     Они  надолго  примирились  бы  с  тишиной  этого заброшенного сада, где
просвирник,  перевитый  вьюном, бедно стлался под ногами, да мальвы жались к
забору,  да  плотные  тополя  навесом  заслоняли  небо.  Конечно, это не был
райский  сад, но потому, что их изгоняли отсюда прочь, им было жаль его. Еще
вчера   беглецы,   сегодня   они  становились  изгнанниками.  Им  оставалось
стремиться  к  другому такому же укромному углу. Тот самый Балашовский уезд,
вожделенный  и  недосягаемый,  ради  которого  они покинули Петербург, опять
делался   единственной   целью.  Там,  конечно,  еще  сохранилась  хуторская
усадьба,  где  доживали старики Анастасии Германовны, там найдется и хлеб, и
кров  над  очагом, там никто не посягнет на человеческую неприкосновенность.
Они договорились отправиться туда немедленно.
     Вечером Пастухов сообщил решение Дорогомилову.
     Арсений   Романович   в   последнюю  неделю  обретался  в  непреходящем
возбуждении.   События   будто   дразнили  его  честолюбие.  Он  корил  себя
бездействием.  В  городе  росла  тревога,  люди  на  разные  лады готовились
встретить   надвигавшуюся   грозную  перемену.  А  он  листал  за  конторкой
ведомости  и  гроссбухи,  как это делал всю былую жизнь. Он сердился на свою
неспособность  повернуть с проторенной дороги. Известие о том, что выселение
из  насиженного  гнезда  должно  состояться,  он  встретил вдруг без всякого
противления,  но  с  тайной  надеждой, что это будет толчок к каким-то очень
важным  действиям  -  может  быть,  к  переходу  на военную службу, а то и к
выступлению  на  фронт.  Да,  он  сменит  заветшалый  сюртук на гимнастерку,
подтянется  ремнем,  выкинет галстуки, сбреет бороду и гриву! Маршировать он
может  превосходно,  ходоком  он  был  всегда неутомимым! Жизнь, в сущности,
позади, но она еще теплится, и тепло ее надо отдать за благородное дело.
     - Позвольте,  - изумился Арсений Романович, когда Пастухов объявил, что
завтра  увозит  семью  в Балашов, - ведь там, подать рукой, идут бои! Как же
можно - с мальчиком? Там кругом - белые!
     - В  нашем положении безразлично - какие. Раз меня до этого довели. Нам
нужен дом, - даже с некоторой заносчивостью ответил Пастухов.
     Арсений  Романович  не  сказал  на  это  ни  слова, а только отшатнулся
немного   и   потом  молча,  совершенно  неучтиво  удалился  к  себе  темным
коридором.
     Короткий  этот  разговор  слышал  Алеша.  Его  поразило, как отвернулся
Арсений  Романович  от  отца.  Он  ни  разу  не замечал на лице Дорогомилова
такого  осуждения.  Он насилу заснул, и ночью все время свергался и летел то
с  колокольни,  то  с  горного  обрыва, то с са