цу и старался
думать стройно, но не получалось.
     Дома  было сыро и пахло ночлегом пьяных. Он открыл окна и печную трубу.
Выпачкавшись  в  саже,  он  тщательно  вымыл руки и с полотенцем через плечо
подошел к столу.
     Раскиданная  рукопись  напомнила  ему,  что он пробовал читать из пьесы
нетрезвым  своим  друзьям,  и  Мефодий  кричал, что он гений. Он внимательно
сложил  листы.  Одна  фраза  постепенно  выложилась  в его сознании, и он не
знал,  принадлежит  ли она ему или запала из перечитанных за неделю статеек:
если  бы обитатели иных миров спросили наш мир: кто ты? - человечество могло
бы ответить, указав на Толстого: вот я.
     Спокойно,  с  убежденностью  осознанной  правоты,  Пастухов разорвал на
клочки  рукопись,  и  сквозняк  подхватил  и  разнес  по полу легкие обрывки
бумаги.  С  гримасой  презрения  и  боли  он  отвернулся  от  стола, пошел к
кровати,  постоял  неподвижно  и вдруг рухнул на постель. Уткнувшись лицом в
полотенце,  он  заплакал  навзрыд,  как  плакал  в  этой  комнате,  когда  -
маленького - его несправедливо и жестоко наказывал отец.


31

     Меркурий  Авдеевич  взбирался по ступенькам ночлежного дома, ревизующим
оком  изучая  обветшалую  лестницу.  Смотритель  ночлежки - отставной солдат
скобелевских  времен  -  шел  следом  за хозяином. Мешков указывал тростью с
набалдашником  на  подгнившие  доски,  торчащий  гвоздь,  сломанную балясину
перил  и  оборачивался  к  солдату,  безмолвно  заставляя его смотреть, куда
указывала  трость.  Солдат  пристыженно  качал головой. Так они добрались до
помещения   с  нарами,  где  ночлежники,  поеживаясь  от  холода,  справляли
утренние дела перед выходом в город за своей неверной поденной добычей.
     В  углу, около занавески Парабукиных, пожилой ершастый плотник точил на
бруске стамеску.
     - Взял  бы  топорик  да  починил лестницу, - обратился к нему Мешков. -
Голову сломишь - взбираться сюда к вам.
     - А  мне  к  чему? Ваш дом, вы и починяйте, - легко ответил плотник, не
отнимая рук от бруска.
     - Ты  что  -  в  деревне?  Не  моя дорога - так не пройти, не проехать.
Лестница-то общая?
     - Небось  деньги  сбирать  -  так  твое,  а чинить - так обчее. Толстой
какой нашелся. Обчественник.
     Соседи  по  нарам  засмеялись. Через узенькую щель занавески высунулась
голова  Парабукина  с  утонченными  от худобы чертами лица и набухшим свежим
синяком под глазом.
     - Много ты понимаешь в Толстом, - слегка растерянно сказал Мешков.
     - Понимаем,  -  вмешался  Парабукин, откашливаясь. - Не вы один газетки
читаете.
     - А  ты что здесь - чтения воскресные открыл, что ли? - спросил Мешков.
-  Толстовство,  может,  проповедуешь?  Сколько  раз  говорено  тебе,  чтобы
освободил угол? Ждешь, когда околоточный выселит?
     Он обернулся к смотрителю:
     - Ты чего глядишь? Сказано - очисть угол.
     - Дак,  Меркул Авдеевич, я ему, что ни день, твержу - съезжай, съезжай!
А  он  мне  -  куда  я на зиму глядя с детишками съеду? Сущий ишак, истинный
бог.
     - Я,  Тихон,  по-хорошему. Не серди меня, ищи другую квартиру, - сказал
Мешков.  -  Мне подозрительных личностей не надо. За тобой полиция следит, а
я тебя держать буду? Чтобы ты тут Толстым людей мутил?
     - Задел вас Толстой! Поди, рады, что он богу душу отдал.
     - Его душа богу не нужна.
     - Еретик? - ухмыльнулся Тихон.
     - Ты что себя судьей выставляешь?
     - А кому же судить, как не нам? Он к нашему суду прислушивался.
     - Какому  это  -  вашему?  Он  был  против  пьянства, а ты пьяница. Вон
морду-то набили, смотреть тошно.
     - Против пьянства он был, это - конечно. А против совести не был.
     Меркурий  Авдеевич  откашлялся,  брови его сползли на глаза, он спросил
внушительно:
     - Ты что хочешь сказать про совесть?
     В  эту  минуту занавеска раздвинулась, и Ольга Ивановна выступила из-за
спины  мужа.  Затыкая под пояс юбки ситцевую розовую кофту в цветочках - под
стать занавеске, - она заговорила на свой торопливый лад:
     - Верно,  Тиша,  что  верно,  то  верно!  Он был совестливый. Он бедных
людей  не  притеснял,  граф-то  Толстой,  а  всю жизнь помогал. Он бы мать с
детьми на мороз не выгнал, а имел бы сочувствие.
     - Что  же  к  нему  за  сочувствием  не пошла? Может, он чего уделил бы
тебе?  А  ты  за  него  схватилась,  как  он  помер.  С  ним  теперь  поздно
манипулировать. Из могилы небось не поможет граф-то твой.
     - Злорадуетесь,  что  еретик  умер,  - повторил Парабукин с язвительным
превосходством,  как  будто  вырастая  над  Меркурием  Авдеевичем и беря под
защиту обиженную Ольгу Ивановну.
     - Глупости  порешь,  - строжайше оборвал Мешков. - Христианину постыдно
радоваться  чужой  смерти.  Сожалею,  а не радуюсь. Сожалею, что старец умер
без  покаяния,  понял?  Не  очистил  себя  перед церковью, а умер в гордыне,
нечестивцем, вероотступником!
     - Ну  да!  Нечестивец! Анафема! Гришка Отрепьев! Как бы не так! Он чище
тебя!  Чище  всей  твоей  кеновии  со  свечками  и с ладаном. Кеновия только
знает, что всякое справедливое слово гонит.
     - Не  гонит  слово, болтун, а хранит слово. То слово, которое есть бог.
Тебе это не по зубам.
     - Мне  много  что по зубам, Меркул Авдеевич. Вот когда в зубы дают, это
мне не по зубам. А в рассуждениях я не меньше твоего понимаю.
     - Я тебе в зубы не даю. Синяк-то не я тебе наставил.
     - Надо  бы!  Вы  дяденька  осторожный, знаете, кто примет зуботычину, а
кто и ответит.
     - Грозишь? При свидетелях грозить мне вздумал?
     Мешков  осмотрелся.  Вокруг  стояли ночлежники, ожидая, к чему приведет
спор.  Ребячье  любопытство  размалевало  их  жадными  улыбками,  будто  они
собрались  перед  клеткой, у которой озорник дразнит прутиком рассерженную и
забавную птицу.
     - Что  же  это  он  - против хозяина людей настраивает? - сказал Мешков
смотрителю,  застегивая  пальто на все пуговицы, словно решившись немедленно
куда-то отправиться искать защиту.
     - Ты... этого... ветрозвон! Прикуси язык-то, - проговорил солдат.
     Ольга Ивановна загородила собой мужа.
     - Молчи,  Тишенька,  молчи.  Твоих  слов  не поймут. Мы с тобой бедные,
бесталанные,  никто  к нам не снизойдет. А вам, Меркул Авдеевич, должно быть
неловко: человек больной, несчастливый, чего вы с ним не поделили?
     - Толстого не поделили, - опять высокомерно ухмыльнулся Тихон.
     - Оставь  Толстым  тыкать!  -  прикрикнул Мешков, немного присрамленный
Ольгой  Ивановной,  но  все  еще  в  раздражении. - Имени его произносить не
смеешь  всуе!  Он  дарами  редкостными  отмечен,  а  ты  лохмотник, и больше
ничего.
     - Как  запел!  Дары редкостные! Выходит, против даров ничего не имеешь,
себе  бы  приграбастал,  в свои владения. Да беда - богоотступник. Шкура-то,
значит,  хороша,  можно бы на приход записать, да своевольник, из послушания
вышел,  грехи  в  рай  не пускают. А вот мне он - ни сват, ни брат, и до ума
его  мне  не  дотянуться,  а  я  его славлю. Потому что он к истине человека
звал.  По правилам там звал или против правил - это мне все едино. А люди на
него  оглядывались,  согласны с ним были или нет. Вон и ты оглянулся, Меркул
Авдеевич, хоть и бранишься. И в тебе он человека бередит...
     Взяв  за плечи Ольгу Ивановну, Парабукин легонько отстранил ее и шагнул
вперед.  Говорил  он  тихо,  тоскливым голосом, точно застеснявшись злобы, и
обращался  уже  только  к  ночлежникам,  обходя  взглядом  Мешкова,  который
смотрел прочь, через головы людей.
     - Вы  на  фонарь мой под зенком не кивайте: подраться всякий может. А я
сейчас  не пью и потому понимаю, что - бесталанный, - Ольга Ивановна говорит
правду.  Жалко  мне,  что  я на дороге у себя не служу. Ездил бы с поездами,
приехал  бы  на  станцию Астапово - сколько раз я там бывал в своей жизни! -
приехал  бы  и  постоял  у  того окна, у того дома, где он умер. Постоял бы,
подумал:  вот,  мол, я из тех негодников, на которых ты взор свой направлял,
Лев!  Эх,  что  говорить!  Начальник  дороги  послал  ему  на  гроб венок от
железнодорожников.  Кабы  Тихон  Парабукин  сейчас  служил  на дороге, стало
быть,  и  от  него  был бы в этом венке какой листок или былиночка. А теперь
выходит - я уж ни при чем. Эх, Парабукин!
     - Такие  слова  ему,  может,  отраднее  венка,  если  бы  он  слышал, -
примиренно сказал Мешков, - зачем ему венок?
     - Зачем  венок,  -  передразнил  Тихон.  -  Тебе незачем. Ты бы ему кол
осиновый в спину вколотил.
     Меркурий   Авдеевич   пошатнулся,   тронул  дрогнувшими  пальцами  руку
солдата,  ища  опоры,  шумно  набрал  воздуха,  но не крикнул, а выговорил с
кряхтеньем, будто отрывая от земли тяжесть:
     - Ну,  Тихон!  Пеняй  на  себя.  Хотел  я твоих детишек пожалеть, да ты
самого  вельзевула ожесточишь. Собирай лоскуты! И чтобы твоего духа не было!
А  я - прямо в часть! В полиции ты запоешь по-иному! Там твоих манипуляций с
графом не потерпят.
     Он  раздвинул  людей, исподлобья следивших за ним, и зашагал между нар,
устрашающе пристукивая тростью о пол.
     - И  с  богом,  и  с  богом!  -  напутственно  послала  вдогонку  Ольга
Ивановна. - Мы от вас хорошего не ждали.
     Выпяченные  глаза  ее  помутнели,  уголок рта, запав глубоко, дергался,
широкий   лоб  покрылся  розовыми  разводами.  Порыв  неудержимого  движения
охватил  ее маленькое тело, - она кинулась к сундучку, который служил Аночке
кроватью,  открыла  крышку  и  начала выбрасывать наружу тряпье вперемешку с
одеждой, не переставая говорить:
     - Свет  не  без  добрых  людей.  Пожалеют  бедных крошек. Не замерзнем.
Аночка,  одень  Павлика.  Вот  чулочки.  Нет,  беленькие  приличнее.  И сама
оденься.  На,  возьми.  Надень  кофточку.  Ничего. Не умрем. Подвяжи чулочки
тесемочкой,  натяни, натяни повыше. Жили до сих пор, проживем и дальше. Вот,
на - поясок, подпояшь Павлика.
     Она  хваталась  то  за  одну  вещь,  то за другую, разглядывая на свет,
откидывая  в  сторону,  примеряя  на  себе  и  на Аночке, добиваясь одной ей
известной красоты сочетанья жалких, давно негодных обносков.
     Парабукин  молча  стоял  у занавески. Лицо его было недвижно, он следил
за  женой  в  окаменении  страха.  Вдруг  взглянув  на  него, Ольга Ивановна
оборвала  речь,  быстро  шагнула  к нему и прижалась щекой к его груди - все
еще широкой и большой.
     - Не  бойся,  Тиша, - сказала она, схватив и сжимая его руки, - бояться
нечего!  Я  обо  всем подумала. И поговорила, с кем надо. Пойдем все вместе.
Оденься и ты.
     Она  дала  ему  чистую косоворотку с вышивкой, прибереженную про черный
день  в сундучке, и он покорно сменил рубашку и надел стеганый рыжий пиджак,
изготовленный неутомимым старанием жены.
     Ольга  Ивановна,  отряхнув  и пристроив себе на темя слежавшуюся шляпку
голубого   фетра   с  канареечным  крылышком,  дрожащими  пальцами  натянула
резиночку  под  узел  волос  на  затылке  и,  подняв  на руки Павлика, пошла
впереди.  За  ней  -  озабоченными, маленькими и строгими шагами - двинулась
Аночка  и  робко  последовал  муж. Ночлежка провожала их серьезно, как будто
поняв,  что  смешной  праздничный  наряд  женщины  извлечен из-под спуда как
последнее  оружие  нищеты  против  жестокости  мира.  Только приняв жизненно
важное  решение,  Ольга  Ивановна  могла  обратиться  за подспорьем к своему
счастливому,  но  уже  позабытому прошлому. Никто не проронил ни слова, пока
Парабукины  шествовали  между  нар.  И  только  когда  их  шаги  затихли  на
лестнице, плотник, уложив в ящик свои рубанки, стамески и сверла, вздохнул:
     - Завьет теперь горе веревочкой наш батя!..
     Парабукины  поднялись  по  взвозу и обогнули угол. Не доходя до калитки
школы,  Ольга Ивановна спустила Павлика на землю, одернула на нем рубашечку,
пригладила   выпущенные  из-под  самодельной  шапочки  светлые,  по-отцовски
курчавые  волосы и взяла его за ручку. Он уже ходил. Переваливаясь, загребая
одной ножкой, он боком потянулся за матерью.
     Поравнявшись  с  калиткой,  Парабукины  не вошли во двор, а, сделав еще
два-три  медленных,  неуверенных  шага, остановились перед воротами, которые
стояли настежь.
     Подле  квартиры  Веры Никандровны ломовой извозчик кончал нагружать воз
мебелью  и узлами. Неотъемлемая вершина таких возов - самовар уже сиял между
ножек  перевернутого  стула.  Извозчик  перекидывал  через гору погруженного
скарба  веревку  и  натягивал  ее, продев конец под грядку телеги и упершись
ногой  в  колесо. Вера Никандровна вышла из дому с двумя лампами в руках. Не
могло быть сомнения: она уезжала с квартиры.
     Ольга  Ивановна пугливо взглянула на мужа. Он уже разгадал ее намерения
и  понял,  что  они терпят крах, но молчал. Она сорвалась с места, волоча за
собой отстававшего Павлика.
     - Милая,  -  воскликнула  она,  кивая  Вере  Никандровне с восторженной
приветливостью, - а мы - к вам!
     Она  выдвинула перед собой Павлика, словно уверенная, что именно он - в
шапочке  и  тесемочном  пояске,  на  своих  ненадежных, еще не выпрямившихся
ножках - даст исчерпывающее объяснение всему, что происходило.
     - Мы  -  к вам, простите нас, пожалуйста! Я бы ни за что не посмела. Но
ведь  вы,  в  разговоре,  -  помните?  - сказали, что уж если нас выгонят из
ночлежки,  то  вы  дадите  нам  как-нибудь  приютиться.  Так вот, милая Вера
Никандровна, Мешков выкинул нас, несчастных, на улицу, как мы есть.
     Она  повела  рукой  от  Павлика  к Аночке и к мужу и тут же одернула на
детях платьица и поправила свою шляпку, сбившуюся набекрень.
     - Но  ведь  вы  видите,  -  в  смущении проговорила Извекова, показывая
глазами на лампы, которые неудобно прижимала к бокам.
     - Да!  Что  это  такое? Куда это вы? - стараясь изобразить непонимание,
вопрошала Ольга Ивановна.
     - А меня, собственно, тоже выгнали.
     - Кто же это посмел?
     - Ах!  -  улыбнулась  Вера  Никандровна.  -  Все так просто! Попечитель
учебного  округа  приказал  перевести  в другое училище. Я переезжаю на край
города, в Солдатскую слободку.
     - Господи! Да как же это возможно?
     - Почему  не  возможно?  Сын у меня в тюрьме, - какое же я могу внушать
доверие?
     Она  сказала  это  с  безропотной  горечью  и  так убежденно, что Ольга
Ивановна  невольно  протянула  к ней руки, вместе с тем оглядываясь на мужа,
словно призывая его к сочувствию.
     - Тиша!  Мы  бы ведь помогли Вере Никандровне перебраться на новоселье,
правда?  Да  ведь  сами-то  мы  в  каком  положении!  На  мостовой, прямо на
мостовой очутились!
     - А  что  ж, на мостовой! - презрительно сказал Парабукин. - Привыкать,
что ли?
     - Да ведь - дети, дети! - с мольбой выкрикнула Ольга Ивановна.
     - Нет,  нет,  спасибо  вам,  не  беспокойтесь,  я  сама, - сказала Вера
Никандровна, утешая и как будто извиняясь.
     - Справимся,  не  впервой, - вдруг громко протянул извозчик и сдернул с
загривка лошади конец вожжей. - Тронулись, хозяйка!
     Неожиданно  Аночка бросилась к Вере Никандровне и, схватив за подставку
лампу, так же торопливо, как мать, забормотала:
     - Я  понесу,  дайте  мне,  дайте!  Я провожу. Я пойду с вами. Дайте, ну
дайте, пожалуйста!
     Она  тянула  и  тянула  лампу,  силясь  вырвать  ее, а Вера Никандровна
крепче  и  крепче  прижимала  лампу  к  себе,  глядя на девочку вспыхнувшим,
горячим  взором.  Нагнув  голову,  она  поцеловала  Аночку в лоб и шепнула с
нежностью:
     - Не  надо.  Пусти. Оставайся с мамой. Хорошо? Как-нибудь потом придешь
ко мне.
     Она быстро обратилась к Ольге Ивановне:
     - Вы  простите,  что не могу вам помочь: на новой квартире у меня всего
одна  комнатка. Но если желаете, Аночка может поселиться у меня. Я возьму ее
с радостью.
     - Ах,  ну  что  вы!  Как  же  это можно? - завосклицала Ольга Ивановна,
вытирая  слезившиеся глаза кулачком. - Мы вовсе не хотим быть вам в тягость.
Зачем  же?  Да  и  Аночка - моя единственная подмога, как же я без нее?! Вот
если  позволите,  может, мы поселимся пока тут, на этой вашей квартире? Пока
не  найдем  угол.  Право! Ну, хоть бы на денек-другой. Пока квартира пустая,
а?
     - Квартира эта не пустая: сегодня сюда приедет новый учитель.
     - Ах,  господи!  Как это все... право! Ну а что вы думаете, - с ожившим
приливом  решимости  спросила  Ольга Ивановна, - что вы думаете, не пойти ли
нам со своим горем к дочке Мешкова?
     - К Шубниковой? Почему же? Она человек сердечный. Непременно пойдите.
     - Закалякалась,  хозяйка,  -  снова поторопил извозчик, взял лошадь под
уздцы и начал поворачивать задребезжавший всею кладью воз.
     - Вот  хорошо,  вот  хорошо!  И  что  это  мне сразу на ум не пришло? -
трещала  Ольга  Ивановна. - Тиша, возьми Павлика на руки. Пойдем, Аночка. Ты
ведь  Лизу  знаешь? Пойдем. Она теперь барыня, богатая, счастливая, Лизавета
Меркурьевна. Она нам поможет. Пойдемте скорей!
     Все  тронулись за лошадью и прошли двором под неумолчное приговаривание
суетившейся  Ольги  Ивановны.  Пока  извозчик  закрывал  певучие ворота, они
прощались,  высказывая  друг другу пожелания добра и удачи. Потом Парабукины
двинулись  гуськом,  во  главе  с  Ольгой  Ивановной, и Аночка, обернувшись,
помигала  Извековой,  как  подружке,  и  Павлик,  покачиваясь на руках отца,
долго, внимательно глядел на лошадь через его широкое плечо.
     Вера  Никандровна  вспомнила,  как  она  смотрела  вместе с Кириллом на
примечательное  шествие  Парабукиных  по  двору,  когда  впервые  узнала это
странное  семейство,  и  ей  стало  тяжко.  Она перевела глаза на школу. Три
оголенных  тополя  кланялись  ветру  и  постукивали сухими ветвями. В стенах
дома,  вырываясь  через  открытые  форточки,  зазвенел  голосистый звонок, и
тотчас переплелись в озорной хор высокие крики школьников: кончился урок.
     Больше  двадцати  лет  прожила  Вера  Никандровна в этих стенах, и этот
голосистый  звонок,  эти  озорные  мальчишеские  крики сделались неотделимой
частью  ее  крови.  Здесь начался путь, которым она несла свою свободу, свою
любовь,  свое  горе. Здесь родился Кирилл, и когда она мучилась в родах, все
тот  же голосистый звонок расплывался по дому, и она старалась считать уроки
-  первый, второй, третий - и с последним, четвертым уроком появился на свет
ребенок,  и  его  новорожденный  писк  слился с веселым криком катившихся по
лестнице  отпущенных  домой  мальчишек.  Муж Веры Никандровны подошел к ней,
опустился  на колени и поцеловал ее в покрытый холодным потом лоб. Здесь, на
чердаке,  в  шуме  и  свисте  голубиных  крыльев,  проходили  ребячьи забавы
Кирилла,  и  - уже юношей - он забирался сюда с любимой книжкой, устраиваясь
у  слухового  окна, которое называл своей дачей. Тут, в этом доме, провел он
свой последний вольный день, и отсюда его увели в неизвестность.
     Весь  этот  до  боли  памятный  путь  обрывался  теперь,  как тропинка,
которая,  затерявшись  в  побережных  зарослях,  привела  к  омуту. Все, что
сохранилось  от  былого,  умещалось теперь на возу, и Вера Никандровна пошла
за этим возом.
     Телега  громыхала  по  булыжнику,  извозчик,  шагая рядом, покручивал в
воздухе   концом   вожжей   и  подтыкал  изредка  под  веревку  какую-нибудь
выскользнувшую   спинку   стула.   Тянулись  улицы,  сначала  -  безмолвные,
малолюдные,  за  ними  -  шумные, с рокотом пролеток, лязгом трамваев, потом
снова  - покойные и молчаливые. Показалась далекая грустная гладь серой реки
с  неприютными песками. Мостовая кончилась, и колеса беззвучно покатились по
пыльным  колеям  между  кочек  подмерзшей  грязи. Вера Никандровна шла и шла
обок  с  возом,  прижав  к  себе,  как драгоценность, пропахнувшие керосином
лампы,   глядя  на  вымазанную  дегтем  чеку  заднего  колеса.  Не  было  ни
усталости,  ни желания прийти скорее к цели, ни даже воспоминаний, как будто
оставленных  позади,  вместе  с  белым домом, оградой и качающимися на ветру
голыми тополями.
     Новое  жилище  Извековой  -  флигелек  в  два  оконца  -  обр