ных  обиняков:  вот когда с тобой это случилось,
когда  тебя  на  пристани  ушибли, как же это вышло, что около тебя оказался
актер Цветухин? Да еще и в больницу тебя доставил, а? За какие это заслуги?
     - Тут я был без сознания, не упомню.
     - Опять, значит, в своем непотребном цикле?
     - Никак  нет. К тому времени цикл, благодарение богу, закончился. И это
я от тягости перелома ребер потерял ясность памяти.
     - Либо  ты  хитрец,  каких  мало,  - проговорил рассерженно Полотенцев,
поднимаясь и натягивая на плечи халат, - либо ты просто поганая харя!
     - Так  точно,  -  подтвердил  Тихон,  скроив  совершенно  бессмысленную
гримасу, и заросшее, изнуренное лицо его стало отталкивающе-дико.
     - Вот  что,  -  сказал  подполковник, уходя. - Поправишься, будет в чем
нужда  или выпить захочешь - приходи ко мне, в управление. Да помни, о чем я
тебя  спрашивал. Да узнай на берегу, кто там у вас прокламации раздавал. Я в
долгу не останусь. Понял?
     "Черта  лысого!" - подумал Парабукин с торжеством. Ему стало необычайно
легко.   Уверенность,   что   он  провел  за  нос  жандарма,  веселила  его.
Взволнованно  и  юношески расцвело его самомнение: ведь недаром же заявилась
к  нему  этакая шишка, почти - генерал, перед которым расступается в трепете
вокзальный  перрон.  Его  высокоблагородие господин подполковник! - поди-ка,
будет  он  утруждаться  разъездами  ради  каких-нибудь незначащих дел! Тихон
Парабукин  -  другое.  Тихон  Парабукин  знаком  с  господином  Пастуховым и
господином  Цветухиным.  А  господа эти, без сомнения, отмечены неким вышним
перстом,  почему  за  ними  начальство  и  охотится.  Тут  вот,  наверно,  и
образуется  поворот  в жизни Парабукина, поднимется его блистательная звезда
и сразу зальет перед ним светом новую дорогу.
     Ему  страшно  захотелось  поделиться  с  соседями  по  палате.  Но  они
возвратились  на  свои  койки  хмурые  и  злые.  Звонарь лег к нему спиной и
скорчился, будто от боли. Парабукин окликнул его, он не отозвался.
     - Послушай,  дубовая голова, - сказал Парабукин. - Что ты от меня скулы
воротишь?  Раскаешься.  Мне  как раз счастье привалило, о котором ты намедни
рассказывал. Сердце у меня справа оказалось. Слышишь?
     По-прежнему лежа к нему спиной, звонарь спросил:
     - Это, что же, доктор по части сердца приходил?
     - Вот-вот. Сердцевед. Профессор, - захохотал Парабукин.
     - Погоди.  Теперь тебя начнут в ванной мыть, - с желчью произнес сосед,
и  вся  палата  принялась  смеяться  и  кашлять  от  смеха.  Тихон  обиженно
отвернулся  к  стене.  Он уже твердо верил, что, ежели бы дело было достойно
насмешек,  Парабукина  не  занавесили бы от чужих взглядов: простыня все еще
болталась на двери...
     В  этот  день Аночка принесла ему молочного киселька, сваренного Ольгой
Ивановной,  и  он  обрадовался  дочери,  как  никогда  прежде. Она сидела на
краешке  железной  кровати,  он  гладил  ее  тоненькую  руку  побелевшими от
безделья   узловатыми  пальцами  и  расспрашивал  о  матери,  о  Павлике,  о
ночлежке.
     - Трудно  матери  с  вами,  -  сказал  он  горько. - Неправильно я жил,
дочка.
     - А  как  правильно?  -  спросила  Аночка.  -  Мама говорит, кабы ты не
пил...
     - Пить  я  не  буду,  -  сказал  Парабукин,  подумав,  и  с  сожалением
вздохнул. - Пить мне теперь здоровье не позволит.
     Он слегка потянул Аночку к себе и улыбнулся.
     - Хочешь, чтобы у тебя папка знаменитостью стал?
     - Это как? - спросила Аночка. - Это как артисты?
     - Куда артистам! Так, чтобы меня все знали.
     - На берегу?
     - На берегу я и так известный. Нужен мне берег!
     - А  где  еще? - сказала Аночка, глядя в окно. - Таким, как артисты, ты
все равно не будешь. Они богатые.
     - Нашла  богатых!  Они  по  шпалам  пешком  ходят, а я, когда на дороге
служил, на пружинных подушках ездил.
     - Вот и служи опять на дороге.
     - Ты маненькая, - задумчиво ответил Парабукин, - ты не понимаешь.
     Они  посидели  молча,  потом  Тихон  достал  ложку  и  подвинул  Аночке
кастрюльку с киселем:
     - Поешь.
     Она  замотала  головой  и отсела подальше. Он подцепил на ложку крутого
киселя и протянул ей:
     - Поешь, говорю.
     Она  слизнула  кисель,  проглотила,  закрыла  глаза  от  удовольствия и
отсела еще дальше.
     - Все равно не буду. Это - тебе, - сказала она, - сладкий.
     Вдруг она опять придвинулась к отцу и спросила:
     - А про что генерал тебя пытать приходил?
     - Кто тебе наболтал?
     - Хожатка  сказала.  Я  там дожидалась, в передней, пока к тебе пустят.
Она и сказала.
     - Расскажи  матери,  какой  я  знаменитый:  генералы  ко  мне ездиют! -
проговорил он, довольно усмехаясь.
     Тогда она прошептала испуганно:
     - Он тебя про Кирилла не пытал? Ты не говори ничего: Кирилл хороший.
     - Защитник  твой,  -  снисходительно  кивнул  Тихон.  -  Не бойся, я не
скажу. Зачем мне?
     Они  простились,  как  всякий раз, когда приходила Аночка в больницу, -
тихо  и  утоленно,  и  он  остался  наедине с запутанными, взбудораженными и
прежде незнакомыми мыслями...
     Еще  не  совсем  поправившись, он выписался из больницы в яркий погожий
день.  Все  ему казалось обновленным и нежным - малолюдные дома с прикрытыми
от  солнца  ставнями  окон,  горячий ветерок, изредка невысоко отрывавший от
дороги  сухую  кисейку пыли. Так чувствовал он себя очень давно, в детстве -
удивленно перед всякой мелочью и немного слабо, будто проголодавшись.
     На   перекрестке,   около   казенной   винной  лавки,  он  увидел  двух
оборванцев.  Один  пил из полбутылки водку, другой глядел, много ли остается
в посуде.
     - Смотри, обмерит, - ехидно сказал Парабукин.
     На  него  не  обратили  внимания.  Он прошел мимо, прикидывая в памяти,
сколько  времени  не  пил.  Выходило - больше семи недель. Он оглянулся. Пил
другой,  запрокинув  голову  и  выливая бойкую серебристую струю в разинутый
рот.  Тихон  остановился:  проклятая  койка - пришло ему на ум. Он испытывал
приторную  пустоту  в  поясе,  и  подкрепиться было бы неплохо. Он нащупал в
кармане  серебро: как-то Ольга Ивановна, позабыв принести в больницу сахару,
дала  ему  денег.  Он  зашел  в казенку, и, когда вдохнул воздух, насыщенный
спиртом,  у  него  задрожали  колени. Он купил шкалик, вышел на улицу, выбил
пробку  и,  быстро  опрокинув водку в горло, пошел прочь. Но, пройдя два-три
дома,  решил  сдать  назад посуду, вернулся и, вместо того чтобы получить за
посуду  деньги,  нечаянно,  словно  за кого-то другого, попросил еще шкалик.
Спрятав  бутылочку  в  карман,  он двинулся новой, живой и упругой походкой,
рассуждая,  как  будет  в  своем  углу,  за чайничком, разговаривать с женой
насчет  устройства  жизни,  которая  теперь  должна  свернуть совсем на иной
разъезд.  Уже  недалеко  от ночлежки он сообразил, что если явится с водкой,
то   Ольга  Ивановна,  пожалуй,  отнимет  шкалик.  Он  завернул  под  ворота
каменного  строения  и  выпил  водку не спеша, отдаваясь подирающей все тело
знобкой  истоме.  Домики  на  улице  начали  приятно перемещаться перед ним,
будто заигрывая, и он одобрительно буркнул под нос:
     - Жив Парабукин!
     Ольгу  Ивановну  он  застал  с  Павликом на коленях. Она только коротко
повела на мужа тревожными глазами и тут же закрыла их.
     - Не  рада,  что  вернулся?  -  сказал он ущемленно. - Не смотри, что я
слабый, нахлебником не буду. Найду новую работу. Будем жить.
     - Лучше  бы  ты  в  больнице  остался. Опять за свое: ноги не держат, -
всхлипнула Ольга Ивановна, уткнувшись лицом в ребенка.
     - Эх!  Вот  она,  жития! - припомнил Тихон своего палатного друга. - Не
веришь в меня, нет? А я все переиначу, посмотришь!
     Посуду  в кармане он слышал на ощупь, деньги тоже были. Он повернулся и
пошел.  Ольга  Ивановна  хотела  стать  на  его пути, крикнула надорванно: -
Тиша!   -  но  он  бросился  бегом  между  нар,  и  позади  него  беспокойно
колыхнулась занавеска.
     Он  отправился  на  берег  и  запил. В своем старом логове - под сваями
пакгауза,  на рогожах и мешках, он нашел понимание и чувство, которых ему не
хватало:  соартельники жалели батю, одни - говоря, что все равно он не жилец
на  белом  свете, другие - обнадеживая, что всякая болезнь должна сплоховать
перед винным паром.
     Опухший,  полуголый,  он  бродил  по берегу, появляясь на пристанях, на
взвозах,  и как-то раз забрел в ночлежку, принеся в ладони гостинцы Аночке -
две  маковки  в  палец  величиной.  Он был мирно настроен, но нес околесицу,
больше  всего  - об артистах, с которыми будто бы был заодно и в то же время
-  держал  их в руках. То вдруг он принимался доказывать первому встречному,
что  благородство не позволяет ему умереть попусту, то грозил, что потребует
за  свою  шкуру  дорогую  цену, и, наконец, опять убежал из дому, скитался и
пропадал  бог знает где, пока неугомонный огненный дух тоски не привел его к
Пастухову.
     Случилось   это   в  сумерки.  Цветухин  сидел  у  своего  друга,  ведя
неторопливую,  внутренне сторожкую беседу, какая возникает в ожидании вечера
между  людьми  близких  переживаний.  Он  успел  тоже  побывать на допросе в
охранном   отделении,   будущее   представлялось  ему  разбитым  и  немилым.
Непричастность  к  делу,  которое  заглатывало  его,  точно он попал в струю
воды,  всасываемую  чудовищной тупой рыбой, побуждала все время искать в уме
виновников  происшедшего, и бесплодность поисков злила, надоедала. Состояние
было схоже с тем, что испытывал Пастухов, и это тоже раздражало.
     Александр   Владимирович,   услышав   стук,  пошел  открывать  дверь  и
отшатнулся:  Парабукин  был  страшен,  -  отекшая  кожа лица его коричневато
тускнела,  борода  и  усы  казались  наростами  жухлой коры, потерявшая цвет
рубаха  была  располосована  в  ленты  от  ворота  до  полы,  и  сквозь дыры
проглядывала  светлая  волосатая грудь. Он был бос, и топтанье его, когда он
тронулся в комнаты, пошатываясь, было неслышным, точно его держал воздух.
     - Кто   вы  такой?  Извольте  уходить,  -  сказал  Пастухов,  в  испуге
отступая.
     Парабукин   продолжал   воздушно   двигаться,   кланяясь   и  несуразно
расшаркиваясь.
     - Уходите,  говорю  я!  Вы  нетрезвы!  -  прикрикнул Пастухов, стараясь
ободриться.
     - Цветухин.  Господин  артист.  Очень  рад, - довольно внятно выговорил
Тихон,  рассмотрев  Егора  Павловича  и  наступая  на  него.  -  Имею случай
благодарить.   За  сочувствие.  За  со-стра-дание  к  человеку.  Очень  рад.
Благодарю,  не  ожидал,  говорится. А я ожидал. Именно такой благородный акт
ожидал.  Руку помощи. Другого не может произвести человек ваших рассуждений.
Борец за правду и за народ. Понимаю.
     - Что вы такое порете? - перебил Цветухин.
     Тихон хотел сесть, но Пастухов оттолкнул кресло.
     - Вам  надо  уйти  отсюда, слышите вы меня? - отчеканил он, загораживая
стол, к которому Парабукин направлялся. - Вам нечего здесь делать. Уходите.
     - Напрасно  скрываете  секретные  мысли,  -  сказал  Тихон,  как  будто
трезвея.  -  Я  хорошо  все  понимаю.  И  не  сомневайтесь:  унесу в могилу.
Господин  артист  принял  участие в пострадавшем Парабукине. И я благодарен.
Сопровождали  в  больницу  для  лечения,  потому  что проницательно оценили.
Совершенно верно. Тихон Парабукин есть тот лев, который вам требуется.
     - Нам ничего не требуется, - раздражался Пастухов.
     - Вы  другое,  -  обернулся  к нему Тихон. - У вас, может, свой расчет.
Как  у  покойника  вашего  родителя.  Вы желаете доказать непричастность. Вы
человек  скупой.  Экономический  человек.  А  господин  артист - душа и само
благородство.
     - Но что же вам надо? Опохмелиться, да? - спросил Цветухин.
     Парабукин  поклонился,  тронув  половицу  кончиками  пальцев,  и вдруг,
подогнув колени, уселся на пол.
     - Черт знает что! - воскликнул Пастухов.
     - Кресла  я не достоин и могу на полу, - сказал Тихон с ухмылочкой. - Я
пока  человек  низкого  вида,  но  только пока! Именно. А когда вы разрешите
оказать  услугу  вашему святому делу, тогда я стану на свое настоящее место.
Тогда вы не поверите, что тот самый Парабукин перед вами сидел на полу.
     - Ну,  пора  кончать,  -  нервно  настаивал  Пастухов, - мы все поняли.
Говорите - что вам надо. И кончено, кончено!
     - Извините, наоборот: я сам пришел узнать - чем должен услужить.
     - Нам от вас ничего не надо. Вставайте, довольно!
     - Не  надо?  Ничего?  Не-ет,  извините.  Я  понимаю,  какое  вы делаете
испытание,  чтобы  знать,  можно  вручить мне тайну или нет. Можно! - громко
крикнул  Парабукин,  воздевая  руки  и  тряся  ими над головой. - В эти руки
можно  вложить вашу дорогую заповедь, и Парабукин унесет ее на своей груди в
молчание  гроба.  Не пророню! Хочу прожить не даром, господа! Хочу сослужить
святому  делу.  Доверьте, доверьте Парабукину! Он есть тот человек, которого
вы искали. Все сделаю, на все пойду. Доверьте.
     - Да вы скажите толком, что хотите? - снова попросил Цветухин.
     - Господин  артист!  И вы, господин... Александр Владимирович! Объявляю
вам,  как  перед  Евангелием  (Тихон  опять затряс рукой), как перед крестом
животворящим: отдаю себя совокупно с вами на служение революции!
     - Чушь!  Пьяный  бред!  -  заволновался  Цветухин, принимаясь ходить по
комнате.
     - Не  доверяете?  Клятве  и  честному  слову  Парабукина  не доверяете?
Парабукин  вас  перед жандармом выгородил. Тайну вашу на себя взял, как вы в
ночлежку  приезжали  вербовать  людей  для  подпольного  дела!  Ни  слова не
промолвил, а благородно утаил в себе!
     Пастухов схватил Тихона за плечо, потряс и потянул вверх.
     - Да  ты,  братец, просто провокатор, - сказал он. - Вставай и убирайся
вон, пока я не позвал городового!
     - Не  прикасаться  к личности! - крикнул Парабукин, вскакивая на ноги и
вызывающе надвигаясь на Пастухова.
     Цветухин  тотчас  стал  между ними. Тихон вздумал отстранить его, но он
неожиданно  перехватил  обе  руки Парабукина в запястьях и стал сжимать свои
пальцы  с  медленно  нарастающей  силой. Лицо его острее очертилось, утратив
подвижность,  он  глядел  на  Тихона в упор. Попробовав вырваться, Парабукин
шагнул  назад,  но  Цветухин  не  выпустил  его, а сделал более широкий шаг,
приблизился  к  нему, разводя его руки, почти касаясь всем корпусом его тела
и продолжая вдавливать пальцы в запястье.
     - Пусти.  Пусти  свои  когти!  Эх!  -  застонал Тихон. - Койка высосала
парабукинскую силу!
     Он  отступал  и  отступал  все  безвольнее,  и наконец Цветухин броском
толкнул его в дверь.
     Пастухов  наблюдал  внезапную  сцену  недвижимо,  со  своей  алчной, но
уравновешенной  пристальностью. Он видел, как, заперев дверь, его друг потер
и  отряхнул  ладони, как поднял голову, словно чем-то привлеченный к карнизу
потолка.  Вероятно,  он  пережил  момент,  который давно знал по своим вещим
фантазиям  и,  может  быть,  снам: вот он встретил злодея, занесшего над ним
руку,  и  он  схватил  эту  руку, сжал ее, поставил злодея на колени и пошел
прочь,  свободный,  величавый.  Он  мог  поднять голову еще выше, потому что
устранил  злодея  не  только со своей дороги, но с дороги друга, смотревшего
благодарно   и   любовно...   нет!  -  смотревшего  высокомерно,  брезгливо,
насмешливо - да, да, насмешливо!
     Пастухов  смеялся  едва слышно, потом громче, раскатистее, пока смех не
превратился в хохот и хохот резко не оборвался. Минута прошла в тишине.
     - Ты позер, Цветухин, - проговорил Пастухов.
     - Не знаю. Допускаю. Но ты не мог выгнать это чудовище, а я выгнал.
     Будто не слыша ответа, Пастухов сказал:
     - Разве  я не говорил тебе, что этот твой кумир, с которым ты носишься,
схватит   нас   за   глотку?   Мы  расплачиваемся  за  твою  позу,  за  твое
оригинальничанье. Дьявол тебя понес в распроклятую ночлежку!
     - Я не насиловал тебя, Александр.
     - Надо  бы! Но из-за тебя все началось. Из-за тебя я сижу в этой дыре и
не могу двинутся. Из-за тебя, может, пойду этапом в места отдаленные.
     - Послушай, Александр, это уже обидно. Это оскорбительно!
     - А  черт  с  тобой,  оскорбляйся!  -  бросил  Пастухов, с злобой ломая
незажигавшуюся спичку.
     - Я ухожу, Александр, - сказал Цветухин как будто осипшим голосом.
     - Пожалуйста.
     - И не вернусь.
     - Буду  очень  рад.  По  крайней мере, ко мне забудет дорогу голытьба и
все прочие твои фавориты.
     Пастухов  сел  в  кресло,  лицом  к  окну,  заложив  ногу на ногу, и не
поворачивался,  пока  Цветухин,  с  усилием  сдерживая  шаги, отыскивал свою
накидку,  шляпу и удалялся за дверь. Потом он швырнул в угол коробок спичек,
вскочил   и   забегал,  завертелся  по  комнате,  что-то  восклицая,  бурча,
отплевываясь, вдруг потеряв без следа обычную картинную внешность.
     Цветухин,   выйдя   на  улицу,  увидел  Парабукина,  который  лежал  на
тротуаре,  спиной  к забору, в той удобной расслабленной позе, в какой можно
лежать  на кушетке, - скрестив ноги, подперев голову рукой и задумчиво глядя
перед  собою.  Кажется,  он плакал. В вечернем свете отекшие коричневые щеки
его  влажно  поблескивали.  Может  быть,  он горевал, что ему уже не удастся
переиначить  свою жизнь, что в его многосносной груди сердце обретается там,
где  у всех смертных - с левой стороны, - и он не представляет для холодного
и  усталого  мира  ничего  любопытного.  Как  знать? Издалека его гривастое,
смутное и увлажненное лицо казалось даже красивым.
     Цветухин  недолго посмотрел на него, слегка взмахнул накидкой и перешел
на другую сторону улицы.


27

     Наконец   Вере  Никандровне  назначили,  когда  прийти  за  ответом  на
прошение. Лиза решила непременно ее сопровождать.
     В  приемной  камеры прокурора палаты шел летний ремонт, вход был открыт
двором,   публике  для  ожидания  отвели  коридор  с  деревянными  необитыми
диванами.   К   началу   занятий   никаких   посетителей  не  было.  Прошли,
насвистывая,  маляры  с  ведерками,  явился служитель и поворчал им в спину,
озирая затоптанный пол.
     Вера   Никандровна   намеревалась  войти  в  канцелярию,  но  встретила
Ознобишина.  Он  узнал  ее  как  завсегдатая  приемной,  сказал, что доложит
товарищу прокурора, и просил посидеть.
     - Вы вместе? - обратился он к Лизе, вдруг задерживаясь.
     - Да, со мной, - ответила Извекова.
     - По тому же делу?
     - Нет, просто нам по пути, и мы зашли.
     - Извините,  кажется,  вы  Мешкова? Я видел вас в гимназии на выпускном
акте.
     - Да, - сказала Лиза.
     "Вот  я тебя сейчас разоблачу!" - говорил отчетливый взгляд Ознобишина.
"Правда,  ты  ни  в чем не повинна и заслуживаешь сострадания", - отзывались
взгляду  участливые  складки  вокруг  рта. "Но как упоительно сознавать, что
уже  давно  отыскано  все  то,  что  ты  старалась  спрятать",  -  возражала
вкрадчивая  усмешка.  "Тебе некуда деваться, ты попалась, однако не пугайся,
я  тебя  не трону", - обнадеживал и добродушно утешал благожелательный облик
кандидата.
     - Вы  хотите  о чем-нибудь спросить? - выговорила Лиза, теряясь от этой
молчаливой игры незнакомого лица.
     - Я  только  хотел  узнать,  не  по  тому  ли  вы  делу,  что и госпожа
Извекова,  -  слукавил Ознобишин и, потирая свои немужские ручки, удалился в
канцелярию.
     - Какой  странный человек, - сказала Лиза. - Ему, наверно, все известно
о Кирилле, правда? Почему вы не спросили?
     - Я  как-то  раз  обратилась  к нему, он сказал: отвечать на вопросы по
делам  относится  к  компетенции  господина  товарища прокурора. Ах, Лиза, -
вздохнула  Извекова,  мягко  прижимаясь к ней плечом, как будто ища опоры. -
Для меня - это вся жизнь. А для них - только дело. Одно из сотни дел.
     За  поворотом  коридора прозвенел высокий смех. Двое молодых чиновников
медленно   направлялись  к  выходу.  Толстолицый  свежевыбритый  рассказывал
худощавому  коллеге,  сил