ешить просьбу
моего матроса. Сам я не решаюсь.
   - В чем дело?
   - Матрос Кирюшкин,  по словам офицеров,  отличный марсовой и  отчаянный
пьяница...
   - Знаю  о  нем,  -  перебил  адмирал,  -  бывший  старший офицер  лично
передавал мне о том, как он хотел его исправить. Так о чем просит Кирюшкин?
   - Разрешения  навестить  беглого  матроса  Чайкина,   который  лежит  в
госпитале. Изволили слышать об его подвиге на вчерашнем пожаре?
   - Как же.  И  только что послал Аркашина справиться об его положении...
Разумеется, разрешите...
   - Этот Кирюшкин очень привязан к Чайкину...
   - И об этом слышал...  Разрешите... И пусть Кирюшкин ежедневно навещает
товарища...  Ему тяжело болеть на чужбине...  Кругом все чужие... И если еще
кто  с  "Проворного"  захочет  навестить  товарища  -  разрешите...  Бедному
Чайкину, вероятно, это будет очень приятно...
   - Очень, ваше превосходительство.
   - Очень запугана команда "Проворного"?
   - Очень, ваше превосходительство.
   - Надеюсь,  Николай Николаевич, что при вас и при новом старшем офицере
они вздохнут и вы сделаете все возможное, чтобы они забыли о прошлом.
   - Постараюсь, ваше превосходительство.
   - Завтра я  буду  у  вас...  Сделаю смотр...  Знаю,  что  найду  все  в
образцовом виде:  бывший старший офицер недаром же мучил людей, полагая, что
без  жестокости нельзя держать судно  в  должном порядке.  А  между  тем  на
"Муромце" и без линьков люди работают прекрасно... Не так ли?
   - Точно так, ваше превосходительство!
   - Так разрешите Кирюшкину и другим... И это делает честь Кирюшкину, что
он не забыл товарища в беде...
   В эту минуту вошел флаг-офицер.
   - Ну что? - нетерпеливо спросил адмирал.
   Флаг-офицер доложил,  что его не допустили к Чайкину, чтобы не утомлять
и не волновать больного разговорами.
   - А есть ли надежда? Говорили вы с доктором?
   - Говорил,  ваше  превосходительство,  и  сиделку о  Чайкине спрашивал.
Доктор сказал,  что еще надежда не потеряна, а сиделка просто в изумлении от
мужества и терпения,  с какими Чайкин переносит страдания...  Денег, однако,
не приняли, ваше превосходительство! - прибавил флаг-офицер и положил деньги
на стол.
   - Почему?
   - Доктор заявил,  что больной ни в чем не нуждается в госпитале.  Когда
он  несколько поправится,  тогда будет можно лично передать ему деньги...  А
как  интересуются  Чайкиным  американцы,   ваше  превосходительство!   Перед
госпиталем толпа,  чтоб узнать об его положении.  Губернатор и многие власти
заезжали, чтоб оставить Чайкину карточки... Дамы привозят цветы...
   - Но все-таки бедняга один... Никого при нем нет близких...
   - Он не один.  К нему,  по словам сиделки, допустили его друзей: одного
русского и двух американцев. Они дежурят при нем.
   - Сегодня вечером опять поезжайте узнать о Чайкине! - сказал адмирал.
   - Слушаю,  ваше превосходительство! Если прикажете, я каждый день утром
и вечером буду ездить в госпиталь.
   - Отлично сделаете, Аркашин. - И, помолчав, адмирал прибавил, обращаясь
к новому командиру "Проворного":  - Я буду ходатайствовать о полном прощении
Чайкина,  если он  вернется на клипер.  Только я  сомневаюсь,  захочет ли он
вернуться...
   - Бывший старший офицер "Проворного" ему предлагал...
   И командир рассказал, со слов лейтенанта Погожина, о встрече офицеров с
Чайкиным в саду.


2

   Прошло три недели.
   Чайкин,   благополучно  выдержавший  операцию,   поправлялся.   Доктора
говорили, что через месяц он может выписаться из госпиталя.
   В  последние дни  у  Чайкина перебывало множество лиц.  Первыми гостями
были репортеры и рисовальщики,  и на другой день после их визита в газетах и
иллюстрациях были  помещены  портреты Чайка.  Множество писем  и  карточек с
выражением радости по  случаю его  выздоровления лежало у  него  на  столе у
кровати вместе с букетами цветов.
   И Чайкин,  смущенный, пожимал руки посетителям и, казалось, не понимал,
за что его так чествуют,  и утомлялся этими визитами, но не отказывал, боясь
обидеть людей, желавших выразить ему сочувствие.
   В госпитале все относились к нему необыкновенно предупредительно, и две
сиделки,  по очереди дежурившие в его отдельной комнате, наперерыв старались
угодить ему.  Его кормили отлично и даже роскошно. Неизвестные лица посылали
ему фрукты, вино, конфеты.
   Одною  из  первых  навестила  Чайкина,  когда  ему  разрешили принимать
посетителей, мать спасенной им девочки вместе с этой девочкой и мужем.
   Эта  молодая  женщина в  трогательных выражениях благодарила Чайкина и,
пожимая ему руку, говорила, что она его вечная и неоплатная должница.
   А маленькая черноглазая девочка поцеловала Чайкина и сказала:
   - Ведь вы придете к нам, когда поправитесь?
   - Мистер Чайк должен знать,  что он всегда желанный гость у нас в доме!
- заметил молодой янки. - И мы были бы счастливы, если бы он пожил у нас...
   И со свойственною американцам деловитостью прибавил:
   - И  так  как  мистер Чайк  только что  начинает свою  карьеру в  нашей
стране,  то,  конечно,  он  не откажется принять от нас дружеский подарок на
память о том, что он нам возвратил дочь.
   С  этими  словами  янки  положил на  стол  чек  в  двадцать пять  тысяч
долларов.
   Чайкин вспыхнул до корней волос.
   - Что вы?.. Что вы? Разве это можно? - проговорил Чайкин.
   - Отчего  же  нельзя?   Вы  сделали  для  меня,  подвергая  свою  жизнь
опасности,  великое благодеяние.  Неужели вы  не  позволите хоть  чем-нибудь
отплатить вам?
   - Нет...  прошу вас...  возьмите назад...  Я  делал это  не  для вас...
Возьмите эти деньги... Я спасал девочку не за деньги... Не обижайте меня.
   Янки положил чек в бумажник и пожал плечами.
   - Верьте,  мистер Чайк,  я  не думал обидеть вас.  Во всяком случае,  я
считаю себя вашим должником и буду счастлив,  если вы примете мою дружбу!  -
проговорил взволнованно янки и потряс Чайкину руку.
   - Но от этой памяти вы,  надеюсь,  не откажетесь? - воскликнула молодая
нарядная барыня.
   И,  снявши с своего пальца кольцо с изумрудом,  пробовала надеть его на
мизинец Чайкина.
   Кольцо было мало, и молодая женщина проговорила:
   - Завтра я привезу его... И Нелли сама его наденет...
   Чайкин сконфуженно согласился,  и  семья ушла,  взявши слово с Чайкина,
что он навестит их, когда поправится.
   Но  более  всех  посещений  доставляли  Чайкину  удовольствие посещения
Кирюшкина с "Проворного".
   Он бывал у  больного каждый день от пяти до семи часов вечера и занимал
его рассказами о  том,  как после Бульдога и Долговязого пошла совсем другая
"линия".
   - Новый  закон-положенье вышло,  Вась...  командир читал,  -  чтобы  не
драть,  а судиться. И вовсе у нас ослабка пошла теперь... Вздохнули матросы.
И капитан и старший офицер совсем не похожи на прежних.  И адмирал на смотру
обнадежил нас:  "Теперь,  говорит, братцы, линьками и розгами наказывать вас
не будут...  А если свиноватил кто,  будут судить..." И ко мне подошел: "Ты,
говорит,  Кирюшкин,  что навестить товарища просился?" -  "Я,  говорю,  ваше
превосходительство!" -  "Доброе, говорит, дело навестить товарища. Навещай с
богом.  И  я  уверен,  говорит,  что будешь возвращаться на  клипер в  своем
виде?.." -  "Постараюсь, ваше превосходительство!" - "То-то, постарайся... Я
прошу тебя об этом.  Я,  говорит, поручился за тебя перед командиром. Так ты
оправдай,  говорит,  мое  доверие,  Кирюшкин!"  И  таково  ласково говорит и
ласково глазами смотрит.  Давно уж я таких слов не слыхал, Вась! И что бы ты
думал,  братец  ты  мой?  Вот  я  у  тебя  четвертый  раз  и  возвращаюсь на
"Проворный" в своем виде...  Даже самому удивительно. И все ребята дивуются,
что у Кирюшкина ни в одном глазе!  А почему? - словно бы задавая самому себе
вопрос, воскликнул матрос.
   И  после  паузы,  во  время которой он  усиленно теребил рукой штанину,
отвечал:
   - А потому самому,  что не хочу оконфузить адмирала:  пусть не говорит,
что Кирюшкин его осрамил. Вот, братец, какая причина! Не ручайся он за меня,
- обязательно после того,  как  я  от  тебя  ухожу,  пропустил бы  несколько
стаканчиков...  А вот поручился и... держусь... Прямо от тебя на шлюпку и на
"Проворный".
   - Умен, видно, адмирал! - промолвил Чайкин.
   - А что?
   - Понимает, как пронять добрым словом. И, видно, добер.
   - Добер.  Матросы с "Муромца" сказывали,  что страсть добер...  Нет, ты
только рассуди,  Вась,  -  за меня,  за пропойцу, поручился... Ведь обязан я
оправдать его?  -  снова возвратился к тому же вопросу,  видимо,  польщенный
этим поручительством, старый матрос.
   - Конечно, обязан! - ответил Чайкин.
   - То-то оно и есть. И я оправдаю, поколь к тебе хожу...
   - А потом? - с тревожным участием спрашивал Чайкин.
   - А  ежели  отпустят на  берег по  форме всю  вахту,  тогда я  погуляю:
адмирал, значит, за меня не ручался, и я по всем правам могу выпить.
   Затем  Кирюшкин не  без  своеобразного своего  остроумия давал  краткие
характеристики новых капитана и старшего офицера:
   - Капитан вроде бытто орел. Глаз зоркий - скрозь видит. Добер, однако с
матросами горд.  Душевности,  значит,  в  нем  к  матросу  нет...  А  должно
полагать, по морской части капитан будет форменный, не хуже Бульдоги... Тот,
надо прямо-таки сказать,  по флотской части отчаянный был.  Помнишь, как мы,
Вась, у Надежного мыса* штурмовали?
   ______________
   * Мыс Доброй Надежды. (Примеч. автора.)

   - Как не помнить! помню.
   - Так он небось свою отчаянность оказал. Ловко со штурмой справился!
   Чайкин невольно вспомнил про "отчаянность" капитана Блэка и сказал:
   - Я, Иваныч, еще более отчаянного капитана видел.
   - Где?
   - А на купеческом бриге, на котором год служил.
   И Чайкин рассказал о том, как они на бриге уходили от попутного шторма.
   - Да,  дьявол был твой капитан!  -  похвалил Кирюшкин. - Моли бога, что
целы тогда остались...
   - Небось все  матросы тогда бога-то  вспоминали.  Ну,  а  новый старший
офицер каков? - спрашивал Чайкин, видимо с большим интересом к "новой линии"
на "Проворном", благодаря которой матросы вздохнули.
   - Проще капитана.  Матроса до себя допускает.  Когда и пошутит, когда и
слово скажет...  И  затейно,  я  тебе скажу,  ругается...  И  не  то чтобы с
сердцем, а для порядка... Так затейно, братец ты мой, такие смешные словечки
подбирает,  что...  умора!..  Ребята слушают и  смеются...  И шустрый такой,
маленький...  как  волчок  по  клиперу носится.  Ему  так  и  дали  прозвище
"Волчок".  "Запылил, как порох, Волчок-то наш". А на аврале зря не суетится,
нельзя сказать... Хорошо правит авралом...
   - И не дерется?
   - Пока еще раз только смазал по уху сигнальщика...  И  то легко,  ровно
комар  пискнул,  смазал...  Однако  боцманам  и  унтерцерам  строго-настрого
приказал не чистить зубы и линьков чтобы духу не было...
   - И не дерутся?
   - То-то, дерутся. Не так, как прежде, а дерутся. С рассудком дерутся! -
И,  помолчав,  прибавил:  -  И  никак им  нельзя не драться,  если правильно
рассудить!
   - Будто бы и нельзя? - усомнился Чайкин.
   - Да как же!  Ежели теперича ты не отдал,  скажем, марс-фал или вовремя
не раздернул шкота,  как тебя не вдарить?  Не бежать же из-за всякой малости
жаловаться старшему офицеру.  Вдарил  -  и  шабаш!  И  матросу острастка,  и
никакой кляузы не выйдет... Не судиться же за все. Положим, сгрубил ты - ну,
начисти зубы...  отшлифуй, а не суди судом. Суд ведь засудит в карцырь, а то
и  в  тюрьму,  а  то и  в  арестантские роты...  человеку и  крышка!  А  тут
отдубасили -  и  вся недолга!  Только надо дубасить с  рассудком,  вот в чем
дело... И опомнясь боцман так и говорил на баке... насчет этого самого.
   - Что он говорил?
   - А говорил: "Так, мол, и так. Я, говорит, кляузы заводить не намерен и
к старшему офицеру с лепортом изо всяких пустяков доходить не желаю,  а если
кто свиноватит,  я буду сам шлифовать...  Согласны? - спрашивает. Не станете
на меня претензию оказывать?"
   - Что ж матросы?
   - Дали согласие, но только просили, чтобы дрался с рассудком...
   - Боцман обещал?
   - Обещал,  что без вышиба зубов.  И все унтерцеры обещали... А ежели не
сдержат слова, так ведь небось и на них управу найдем.
   - Жаловаться станете? - спросил Чайкин.
   - Что ты, Вась! Небось кляузы и мы не заведем и жаловаться не станем, а
проучим, как проучивали... Изобьем на берегу - будут помнить!
   Чайкин слушал Кирюшкина и доказывал,  что можно жить и без того,  чтобы
драться: живут же здесь люди - и никто не смеет другого ударить.
   Но Кирюшкин лишь ввиду того, что Чайкин очень прост и лежит больной, не
поддерживал спора и только скептически покачивал головой.
   Казалось,  один  только он  не  придавал героического значения поступку
Чайкина,  хотя  и  был  очень  доволен,  что  русский  матросик показал свою
"отчаянность" перед  американцами.  Он  не  видел  в  этом  поступке  ничего
героического,  потому что знал и чувствовал, что и он поступил бы точно так,
как и  Чайкин,  да и  не раз в  течение службы совершал не менее героические
поступки, рискуя жизнью, когда бросался за борт, чтобы спасти упавших в море
товарищей.  И  за  это  никакой награды,  кроме чарки водки,  не  получал и,
разумеется, ни на какую награду не рассчитывал.
   Вот   почему  его  дивили  все  эти  чествования,   которые  устраивали
американцы Чайкину,  и  нисколько не  удивил отказ Чайкина от больших денег,
предложенных ему отцом спасенной девочки.  И  когда об  этом отказе Кирюшкин
узнал от Дунаева, он только сказал Чайкину:
   - Правильно ты, Вась, поступил, что побрезговал деньгами...
   - А то как же?..
   - Оправдал, значит, себя...
   И  Чайкину  необыкновенно приятно  было  услышать  одобрение именно  от
Кирюшкина.
   Обыкновенно за  четверть часа до семи,  вдоволь наговоривши Чайкину обо
всем, более или менее интересном, что, по его мнению; происходило за день на
клипере, Кирюшкин уходил, обещаясь завтра навестить своего любимца. И Чайкин
всегда нетерпеливо ждал его прихода.
   Однажды, прощаясь с Кирюшкиным, он сказал:
   - Уважь,   Иваныч,   голубчик,   принеси  черного  сухарика.  Давно  не
пробовал...  Тут  все  белый хлеб.  И  хотя меня кормят до  отвала и  всяких
пирожных дают, а по ржаному сухарику я соскучился.
   Кирюшкин обещал принести и заметил:
   - То-то оно и есть... И по сухарику соскучился... Так как же останешься
ты в этой Америке?.. Совсем пропадешь в ней...


3

   Однажды утром,  когда Чайкин первый раз встал с постели и необыкновенно
довольный,  что раны его заживают и  нет уже никаких болей,  сидел в  кресле
около  стола,  на  котором стоял  чудный  букет  чайных роз,  присланных ему
матерью  спасенной девочки,  и  разговаривал с  верным  Дунаевым,  неотлучно
находившимся при нем, в комнату вошла сиделка и сказала Чайкину:
   - Вас  хочет  видеть  русский адмирал,  начальник эскадры.  Хотите  его
принять, Чайк?
   В первую минуту Чайкин был изумлен и испуган.
   "Зачем ко мне идет адмирал?" - думал Чайкин и не знал, как ему быть.
   - Если вам  визит этот неприятен,  Чайк,  то  я  могу сказать,  что  вы
чувствуете себя  нехорошо  и  не  можете  его  принять...  Вы,  кажется,  не
расположены видеть адмирала, Чайк? - прибавила в виде вопроса сиделка.
   - Нет, зачем же врать! - промолвил смущенно Чайкин.
   - Так,  чтоб не  врать,  я  просто скажу,  что вы не хотите его видеть,
Чайк. Сказать?
   - Это будет обидно для адмирала...
   - А ну его... Пусть обижается! - заметил по-русски Дунаев.
   - За  что зря обиждать...  Он,  может,  от доброго сердца пришел,  а  я
скажу: "Уходи!.."
   И, обратившись к сиделке, Чайкин сказал:
   - Попросите адмирала...
   И с этими словами он несколько испуганно оправил свой халат; смахнул со
стола  хлебные  соринки и  не  без  некоторого страха  прежнего матроса ждал
появления адмирала, несмотря на то, что слышал о нем много хорошего.
   Тот  же  страх  испытывал и  Дунаев,  хотя  и  хотел показать,  что  он
совершенно равнодушен к приходу адмирала.
   - А  я  пока уйду...  Может,  он захочет с  тобой о чем-нибудь секретно
говорить, Вась...
   И  Дунаев пошел  к  выходу и,  встретившись около  дверей с  адмиралом,
невольно вытянулся по-военному и провожал адмирала глазами.
   - Бывший  матрос?   -   спросил,   останавливаясь,  адмирал  и  ласково
улыбнулся.
   - Точно  так,  ваше  превосходительство!  -  отвечал Дунаев  по  старой
привычке.
   - С какого судна?
   - С "Люрика", ваше превосходительство.
   - Давно здесь?
   - Пять лет, ваше превосходительство.
   - Какие занятия?
   - Возчиком  был,   а   теперь   вот   около   Чайкина  нахожусь,   ваше
превосходительство!
   - Слышал... хорошо, что Чайкин не один...
   - К нему еще российский ходит: Кирюшкин, ваше превосходительство.
   - Знаю. Тебе здесь нравится? Дунаев, кажется?
   - Точно так, ваше превосходительство. Очень нравится!..
   - А по какой причине ты оставил судно?
   - Претензию   подавал    адмиралу    на    капитана   "Люрика",    ваше
превосходительство.
   Адмирал не  сомневался,  что  Дунаев говорит правду:  командир "Рюрика"
даже и  в те отдаленные времена считался жестоким командиром и был уволен от
службы.
   - И не скучаешь по России?
   - Прежде скучал, а теперь мало скучаю, ваше превосходительство.
   - Совсем американцем стал!  - улыбаясь, проговорил адмирал, оглядывая с
ног  до  головы  Дунаева,  и  направился  к  креслу,  где  сидел  похудалый,
побледневший и испуганный Чайкин.
   Когда адмирал подошел к Чайкину, тот стоял у кресла.
   - Здравствуй, Чайкин!
   - Здравия желаю,  ваше превосходительство!  - отвечал тихим, утомленным
голосом Чайкин.
   От стояния на ногах он чувствовал, что у него кружится голова.
   - Садись,  садись скорей!  Тебе нельзя стоять!  -  участливо проговорил
адмирал, увидавший побледневшее лицо Чайкина.
   - Трудно еще, ваше превосходительство... Первый раз встал с постели.
   И  словно бы  виновато улыбаясь,  что не  может стоять перед адмиралом,
Чайкин опустился в кресло. Адмирал сел в другое.
   - Я давно собирался навестить тебя, да боялся потревожить! - проговорил
он.
   - Чувствительно благодарен, ваше превосходительство.
   - А  я  пришел к  тебе,  чтобы сказать,  как я рад был узнать о подвиге
русского матроса.
   Чайкин застенчиво молчал.
   - Но мне,  признаюсь,  очень жаль было узнать, что ты русский человек и
принужден оставаться на  чужбине...  Я  знаю,  что  тебя  вынудило  остаться
здесь... Страх перед наказанием? Да?
   - Точно так,  ваше превосходительство...  Я опоздал на шлюпку и боялся,
что меня накажут... и остался...
   - Слушай,  Чайкин, что я тебе скажу. Ты, конечно, волен остаться здесь,
и никто тебя не может отсюда вытребовать... Но если ты хочешь вернуться, даю
тебе слово,  что ты  никакому наказанию не  подвергнешься.  Я  буду за  тебя
просить начальство. Оно уважит мою просьбу.
   - Премного благодарен на  добром слове,  ваше превосходительство!  -  с
чувством произнес Чайкин.
   - И  знай,  что милостью нашего государя телесные наказания отменены...
На  клипере новое начальство,  и  того,  что было прежде,  не будет...  Тебя
сделают унтер-офицером.
   Чайкин молчал.
   - Так хочешь вернуться? Даю тебе слово, что тебе ничего не будет! - еще
раз ласково повторил адмирал,  объяснявший молчание матроса недоверием к его
словам.
   - Никак нет, ваше превосходительство! - тихо, но твердо ответил Чайкин.
   - И ты не боишься, Чайкин, что стоскуешься на чужбине?
   - И теперь иной раз тоска берет, ваше превосходительство.
   - Что ж  ты думаешь здесь делать?  Опять матросом будешь,  как был,  на
купеческом бриге?
   - Никак нет, ваше превосходительство, - при земле буду. Как поправлюсь,
поеду работником на ферму. У меня уж и место есть.
   - Ну,  дай бог тебе успеха,  Чайкин... Будь счастлив! - сказал адмирал,
поднимаясь.
   - Счастливо оставаться, ваше превосходительство!
   - Не нужно ли тебе чего?..
   - Покорно благодарю. Ничег