ь  в
парламенте вместе с ее отцом, у которого тогда  не  было  и  половины  таких
денежных средств, однако же мне кажется, что во всем парламенте  на  нашлось
бы более независимого и неподкупного члена, нежели он.
     - Да, но времена изменились! - воскликнул  сквайр.  -  Нынче  владельцы
поместьев живут по-другому. Один стол обходится  мне  каждые  три  месяца  в
добрую тысячу фунтов, хотя я сам разложу скот и получаю напитки и все прочее
из первых рук. Правда, во славу Старой Англии у меня дом  открыт  для  всех,
кто пожелает явиться!
     - В таком разе, - сказал я, - надо только удивляться, что вы тат;  мало
на стол тратите. Но от каждого джентльмена нельзя требовать,  чтобы  он  для
удобства путешественников держал караван-сарай. Впрочем, ежели бы  все  жили
так же, как вы, за вашим столом не было бы столько  гостей.  Стало  быть,  и
гостеприимство ваше не сияло бы так во славу Вест-Ридинга!
     Молодой сквайр, которого задели эти иронические слова, воскликнул:
     - О che bui'la! {Да это насмешка! (итал.).}
     Мать его взирала на меня молча, и вид  у  нее  был  надменный,  а  отец
наполнил стакан до краев октябрьским пивом и провозгласил:
     - Ваше здоровье, почтенный кузен Брамбл! Мне  всегда  говорили,  что  в
Валлийских горах ветер слишком резкий.
     Граф де Мельвиль мне весьма понравился; он умен,  покладист,  учтив,  а
графиня его - женщина прелюбезная. После обеда простились они с хозяевами, и
молодой джентльмен поехал верхом провожать их через парк,  в  то  время  как
слуга графа  отправился  за  другими  слугами,  оставленными  в  придорожном
трактире. Как только  гости  повернулись  к  нам  спиной,  демон  сплетен  и
пересудов овладел нашей йоркширской леди и моей  сестрицей  Табитой.  Первая
сказала, что графиня хоть  и  неплохая  женщина,  но  решительно  ничего  не
понимает в хорошем воспитании и потому так неуклюжа. На это сквайр  заметил,
что ему нет никакого дела до воспитания, кроме воспитания  жеребят,  но  что
эта баба была бы красива, будь она пожирнее.
     - Красива! - воскликнула Табби. - У нее только и есть что  пара  черных
глаз, да и то без всякого выражения! А в лице нет ни одной правильной черты!
     - Не знаю, что вы называете в Уэльсе правильными чертами, -  сказал  на
это сквайр, - но в Йоркшире она пришлась бы по вкусу.
     Затем он повернулся к Лидди и добавил:
     - Ну, а вы что скажете, Румяное Яблочко? Каково ваше мнение о графине?
     - Мне кажется, она - ангел! - с чувством воскликнула Лидди.
     Табби выбранила ее за  большую  вольность,  с  которой  она  осмелилась
говорить в обществе, а хозяйка дома презрительно заметила, что, должно быть,
девица воспитывалась в каком-нибудь деревенском пансионе.
     Нашу беседу прервало появление молодого сквайра, который  прискакал  во
двор,  бледный,  как  мертвец,  и  крикнул,  что  на  карету  напала   шайка
разбойников.
     Мы с племянником бросились в конюшню, где стояла оседланной его лошадь,
а также лошадь его слуги с пистолетами в седельных сумках.  В  один  миг  мы
были на конях и приказали Клинкеру и Даттону следовать за нами; но, невзирая
на поспешность нашу, мы прибыли  к  месту  действия  уже  тогда,  когда  все
кончилось, а граф с графиней находились в безопасности в доме Грива, который
показал себя с наилучшей стороны. На повороте  дороги  к  той  деревне,  где
оставались  слуги  графа,  внезапно  появились  верхом  два   разбойника   с
пистолетами в руках. Один из них  наставил  пистолет  на  кучера,  а  другой
потребовал у графа денег, меж тем как молодой сквайр пустился улепетывать во
всю прыть и без оглядки. Граф потребовал, чтобы  разбойник  отвел  пистолет,
ибо графиня ужасно испугалась, а затем  без  малейшего  сопротивления  отдал
кошелек. Но негодяю было мало богатой добычи, и он попытался снять с графини
серьги и ожерелье, а графиня начала кричать от испуга.  Муж  ее,  взбешенный
насилием, вырвал пистолет из рук разбойника и,  наставив  на  него,  спустил
курок; но разбойник, зная, что  пистолет  не  заряжен,  вынул  из-за  пазухи
другой пистолет и, по всей вероятности, уложил бы графа на месте,  ежели  бы
чудесное вмешательство не спасло ему жизнь.
     На счастье, там проходил аптекарь Грив. Он подбежал к карете  и  ударом
палки, которая была единственным  его  оружием,  поверг  разбойника  наземь,
выхватил у него пистолет и бросился на другого негодяя; тот выстрелил наобум
и, не оказав сопротивления, умчался куда глаза глядят. Граф вместе с кучером
схватили оставшегося разбойника, связали его ноги под брюхом его  лошади,  и
Грив повел ее в деревню, куда двинулась также и  карета.  С  большим  трудом
успокоили графиню, готовую лишиться чувств, после чего ее доставили в дом  к
аптекарю, который стал приготовлять ей лекарство в своей лавке, в  то  время
как жена его с дочерью хлопотали около нее в другой комнате.
     Я застал графа в кухне; он разговаривал с приходским священником, и ему
не терпелось поскорей увидеть своего избавителя, которого он  еще  не  успел
поблагодарить за великую услугу, оказанную ему и его супруге.
     В это время через кухню прошла дочь аптекаря со стаканом воды  в  руке.
Граф де Мельвиль невольно обратил внимание на ее очень миловидное личико.
     - Да, - сказал священник, - это самая примерная и  красивая  девушка  у
меня в приходе, и, если бы мог я оставить моему  сыну  десять  тысяч  фунтов
дохода, я дозволил бы ему положить их к ее  стопам.  Когда  бы  мистер  Грив
столь же заботливо копил деньги, сколь ревностно исполняет свои  обязанности
истинного христианина, Фаине оставалась бы так долго у него на руках.
     - А какое имя дали ей при крещении? - спросил я.
     - Шестнадцать лет назад, - отвечал священник, - я окрестил ее Серафиной
Мельвилией.
     - Как? Как вы сказали? - с жаром  воскликнул  граф.  -  Вы  назвали  ее
Серафиной Мельвилией?
     - Вот, вот... - ответил священник. - Мистер Грив  объяснил  тогда  мне,
что он дал ей имена двух знатных особ в чужих краях, а сим особам он  обязан
больше чем жизнью.
     Граф не произнес больше ни звука, но  бросился  в  гостиную  комнату  и
закричал:
     - Дорогая моя! Это ваша крестница!  Тогда  миссис  Грив  схватила  руку
графини и воскликнула с великим жаром;
     - О мадам! О сэр! Я... я -  ваша  бедная  Элинор!  А  то  моя  Серафина
Мельвилия.  Дочка,  это  -  граф  и  графиня  де  Мельвиль...   благородные,
великодушные благодетели твоих родителей, когда-то столь несчастных!
     Графиня, встав со стула, обняла милую Серафину и ласково прижала  ее  к
груди,  а  мать,  проливая  слезы,  обняла  ее.  Это  трогательное   зрелище
завершилось появлением самого Грива, который упал на колени перед графом
     - Вы видите, - сказал он, - раскаявшегося  грешника,  который  в  конце
концов может взирать без страха на своего благодетеля.
     - Фердинанд! - воскликнул граф, поднимая его и заключая  в  объятия.  -
Друг детства моего и юности! Так это вам я обязан спасением моей жизни!
     - Бог услышал мою  молитву  и  дал  мне  случай  быть  достойным  ваших
благодеяний и покровительства.
     И он поцеловал руку графини, между тем как граф де Мельврль  расцеловал
ею  лену  и  прелестную  дочку,  и  все  мы  были  весьма  растроганы   этой
чувствительной встречей.
     Короче говоря,  Грив  был  не  кто  иной,  как  граф  Фердинанд  Фатом,
приключения которого были описаны в книге несколько лет  назад.  Вступив  на
путь добродетели, он переменил свое имя, чтобы укрыться от  розысков  графа,
великодушной помощи коего он решил больше не принимать, вознамерившись  жить
только плодами рук своих и соблюдая во всем умеренность. Таким  образом,  он
поселился в деревне как аптекарь и хирург и в течение нескольких лет боролся
с бедностью, которую и он и его жена переносили  с  примерным  терпением.  В
конце концов благодаря неустанному исполнению своих лекарских  обязанностей,
которые он исправлял с человеколюбием и успехом, он добился того, что немало
земельных арендаторов и поселян стало у него лечиться,  вследствие  чего  он
имел возможность жить безбедно.
     Его почти не видели смеющимся, он был благочестив без притворства и все
время, свободное от работы, отдавал воспитанию  дочери  и  занятию  науками.
Одним словом, искатель приключений Фатом под именем Грива завоевал  всеобщее
уважение в этих краях и почитался за образец учености и добродетели.
     Обо все этом я узнал от священника, когда мы покинули комнату, чтобы не
мешать их сердечным излияниям. Не  сомневаюсь,  что  граф  и  графиня  будут
просить  Грива  оставить  свои  занятия  и  снова  соединиться  с   графским
семейством, а  поскольку  дочь  его,  кажется,  весьма  полюбилась  графине,
последняя  будет  настаивать  на  том,  чтобы  Серафина  сопровождала  ее  в
Шотландию.
     Пожелав этим достойным людям всяческого благополучия,  мы  вернулись  к
сквайру и ожидали от него приглашения переночевать, ибо  шел  дождь  и  было
ветрено. Но, должно быть, гостеприимство сквайра  Бардока  столь  далеко  не
простиралось во славу Йоркшира,  и  потому  мы  уехали  в  тот  же  вечер  и
остановились на постоялом дворе, где я схватил простуду.
     В надежде прогнать ее, покуда  она  во  мне  не  угнездилась,  я  решил
посетить другого моего родственника, мистера Пимпернела, проживавшего  милях
в десяти от места нашей стоянки.
     Пимпернел, младший из четырех братьев, учился на законоведа в  Фарнивел
Инне; все старшие его братья умерли; он, в знак уважения  к  его  семейству,
был допущен в суд как адвокат и вскоре после  такого  возвышения  наследовал
поместье своего отца, которое  было  весьма  значительным.  В  свой  дом  он
прихватил все крючкотворство и все уловки ничтожного, бесстыжего  кляузника,
а также жену, которую он купил у ломового извозчика за  двадцать  фунтов,  а
затем нашел средства  добиться  назначения  мировом  судьей.  Он  не  только
гнусный  скряга,  но  скупость  его  соединена  с   властолюбием,   поистине
дьявольским. Он  грубый  муж,  жестокосердный  отец,  бесчеловечный  хозяин,
помещик-угнетатель, сосед-сутяга и пристрастный судья. Друзей  у  него  нет,
что же до гостеприимства и пристойного  поведения,  то  нашего  родственника
Бардока можно счесть принцем по сравнению с этим злобным негодяем,  чей  дом
весьма походит на тюрьму.
     Оказанное  нам  гостеприимство   в   точности   соответствовало   нраву
Пимпернела, который я описал. Ежели бы это зависело от его жены, нас приняли
бы любезно. Несмотря на свое низкое происхождение, она достойная женщина,  и
соседи почитают ее, но в собственном своем доме  она  не  может  потребовать
глотка пива, а еще того  меньше  может  печься  о  воспитании  своих  детей,
которые бегают, как дикие, степные  жеребята.  Черт  его  побери!  Он  такой
гнусный негодяй, что у меня больше нет желания о нем говорить.
     К тому времени, когда мы прибыли в Хэрроугейт, у  меня  снова  начались
ревматические  боли.  Шотландский  законовед,   мистер   Миклуиммен,   столь
настойчиво восхвалял  купанье  в  здешней  горячей  воде,  что  убедил  меня
испробовать это леченье. Он прибегал к нему, и всегда  с  успехом,  сидя  по
целому часу в лохани с хэрроугейтской водой, подогретой для этой цели. Ежели
я не в силах был вынести запаха одного-единственного стакана холодной  воды,
вообразите, каково было моему носу  выносить  испарения  целой  лохани  воды
горячей!
     Вечером меня отвели в темную конуру в нижнем этаже, где  в  одном  углу
стояла лохань, из которой исходил смрад и  чад,  точно  она  наполнена  была
водой из Ахерона, а в другом находилась грязная постель с толстыми одеялами,
под которыми я должен был потеть после купанья. Сердце мое замерло, когда  я
вошел в эту  ужасную  баню,  и  голова  моя  закружилась  от  этих  смрадных
испарений. Я проклял Миклуиммена, забывшего, что я  родился  по  ею  сторону
Твида, но устыдился повернуть назад у порога и подчинился тому,  что  должно
было произойти.
     Через четверть часа меня, едва не задохшегося, перетащили из  лохани  в
постель и  закутали  одеялами.  Тут  я  пролежал  битый  час,  изнемогая  от
невыносимой жары, но на коже моей не проступило ни капли  пота,  затем  меня
перенесли в мою комнату, где я всю ночь не сомкнул глаз и пребывал  в  таком
возбуждении, что почел себя несчастнейшим из смертных.  Я  бы  ума  лишился,
ежели бы моя  кровь,  разжиженная  этим  стигийским  купаньем,  не  прорвала
некоторых сосудов, из которых последовало сильное кровотечение, хотя  весьма
и опасное, однако утишившее мое волнение.
     Я потерял по сему случаю больше двух фунтов крови и  все  еще  чувствую
слабость и изнеможение. Но я надеюсь, что умеренное движение восстановит мои
силы, и порешил завтра ехать дальше через Йорк в  Скарборо,  где  я  надеюсь
укрепить свои нервы морскими купаньями, которые, я знаю, есть  любимое  ваше
средство. Однако же существует одна хворь, против которой вы  еще  не  нашли
лекарства, а  именно  старость,  несомненным  признаком  коей  является  это
скучное, несвязное письмо. Но чего нельзя излечить, то  надо  выносить,  как
вам, так и вашему
                                                         М. Брамблу.
                                                         Хэрроугейт, 26 июня


          Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

     Любезный баронет!

     Образ жизни в Хэрроугейте пришелся мне  так  по  душе,  что  я  не  без
сожаления покинул это место.  Тетушка  Табби,  вероятно,  воспротивилась  бы
столь скорому нашему отъезду, не  случись  у  нее  размолвки  с  шотландским
адвокатом, мистером Миклуимменом, чье сердце она вознамерилась  покорить  на
другой же день после нашего прибытия.
     Этот чудак, хотя, по-видимому, и лишенный возможности владеть руками  и
ногами, умело воспользовался  своими  способностями.  Короче  говоря,  своим
хныканьем и стенаниями он возбудил к себе в обществе такое сострадание,  что
некая старая леди, занимавшая лучшую комнату в доме, уступила  ее  ему  ради
спокойствия его и удобства. Когда слуга приводил его в общую залу, все особы
женского пола тотчас начинали  суетиться.  Одна  придвигала  кресло,  другая
взбивала подушку, третья приносила скамеечку,  а  четвертая  -  подушку  под
ноги. Две леди (одной из них всегда бывала Табби), поддерживая его,  вели  в
столовую, осторожно усаживали за стол и прекрасными своими ручками  выбирали
самые лакомые куски.
     За   такое   внимание   он   щедро   расплачивался   комплиментами    и
благословениями, которые нимало не  страдали  от  того,  что  говорил  он  с
шотландским акцентом. Что до мисс Табиты, то ей он оказывал особое  уважение
и не забывал примешивать к своим похвалам религиозные рассуждения касательно
благодати, ибо  знал  ее  приверженности  к  методизму,  к  которому  п  сам
склонялся по образцу кальвинистов.
     Я же склонен был думать, что этот законник не такой уж  больной,  каким
он притворяется. Приметил я, что он ест три раза в день с большим аппетитом,
и хотя на  его  бутылке  и  значится  ярлык  "Желудочная  микстура",  но  он
прибегает  к  ней  так  часто  и  проглатывает   ее   содержимое   с   таким
удовольствием, что я возымел подозрение, в самом ли деле она  изготовлена  в
лавке аптекаря  или  в  химической  лаборатории.  Однажды,  когда  он  завел
серьезный разговор с мисс Табитой, а его слуга вышел по  каким-то  делам  из
комнаты, я ловко переменил ярлыки и переставил его и свою  бутылки;  отведав
же его микстуру, я убедился,  что  это  превосходный  кларет.  Тотчас  же  я
передал бутылку своим соседям, и ее  осушили  до  дна,  прежде  чем  мистеру
Миклуиммену вздумалось снова промочить горло.
     Наконец он обернулся, взял мою бутылку вместо  своей  и,  налив  полный
стакан, пожелал выпить за здоровье мисс Табиты. Едва омочил он губы, как уже
приметил, что его бутылку заменили другою,  и  сначала  пришел  в  некоторое
замешательство. Он как бы углубился в  себя,  чтобы  поразмыслить,  и  через
полминуты решение его было принято. Повернувшись в нашу сторону, он сказал:
     - Я воздаю должное остроумию сего джентльмена. Шутка  его  была  весьма
забавна, но иной раз hi joci in seria ducunt mala {Ряд таких шуток  приводит
к беде (лат.).}. Ради него самого надеюсь, что он выпил не все, ибо это  был
очень крепкий настой слабительной ялапы на бордоском вине.  Может  быть,  он
поглотил так много, что с кишками его произойдет ужасная катастрофа.
     Большая часть вина досталась молодому владельцу суконной мануфактуры из
Лидса, который приехал  покрасоваться  в  Хэрроугейт  и  в  самом  деле  был
отменным  щеголем.  С  целью  посмеяться  над  сотрапезниками,  а  также   и
разобидеть законника, когда дошел до него черед, он осушил бутылку до дна  и
досыта нахохотался. Но  теперь  веселость  усыпила  место  ужасу.  Он  начал
плеваться, строить гримасы и извиваться в корчах.
     - Будь проклято это зелье!  -  вскричал  он.  -  То-то  я  почувствовал
отвратительный привкус! Тьфу! Кто хочет одурачить шотландца,  должен  встать
спозаранку и взять себе в советчики черта!
     - Поистине, мистер... не знаю, как вас величать, - отвечал законник,  -
шутка ваша  довела  вас  до  большой  беды.  Меня  искренне  беспокоит  ваше
плачевное состояние. Не могу  подать  вам  лучшего  совета,  чем  немедленно
послать в Риппон нарочного за доктором Вогом,  а  тем  временем  выпить  все
оливковое и съесть все сливочное масло, какое только найдется в доме,  чтобы
защитить желудок и кишки от раздражающего действия ялапы,  лекарства  весьма
сильного, даже если принимать его в меру.
     Муки у бедного владельца мануфактуры уже начались. Он удалился, завывая
от боли, к себе в комнату, масло было проглочено, и за доктором послано,  но
еще до его прибытия беднягу так начало чистить с обоих концов, что в нем уже
не могло остаться ничего вредного для желудка. А такое сугубое очищение было
вызвано только его воображением, ибо выпитое им вино было чистым  бордоским,
которое законник привез с собой из Шотландии для собственного  употребления.
Убедившись, как дорого и трудно обошлась ему эта шутка, владелец мануфактуры
на другое же утро покинул дом, предоставив праздновать  победу  Миклуиммену,
который и потешался про себя, не показывая, однако, никаких признаков своего
торжества.  Напротив,  он  притворился,  будто  жалеет  столь  пострадавшего
молодого человека, и своей незлобивостью завоевал себе вящую славу.
     Около полуночи после этого  происшествия  загорелась  сажа  в  кухонном
дымоходе, давно не чищенном, и поднялась  ужасная  тревога.  Все  повскакали
нагишом с постелей, и в одну минуту дом наполнился  воплями  и  охвачен  был
смятением. В гостинице  было  две  лестницы,  и  к  ним-то  мы,  конечно,  и
бросились,  но  обе  были  забиты  людьми,  напиравшими  друг  на  друга,  и
невозможным казалось протолкаться, не свалив с ног какую-нибудь женщину и не
наступив на нее. В разгар суматохи  появился  мистер  Миклуиммен  с  кожаным
чемоданом на спине, бежавший прытко, как козел, по коридору, а когда Табби в
нижней юбке попыталась ухватить его под руку, чтобы под его защитой спастись
от опасности, он чуть не сбил ее с ног, восклицая при этом:
     - Нет, нет! Черт подери! Своя рубашка ближе к телу!
     Не внимая воплям и мольбам своих приятельниц, он ворвался в гущу толпы,
сбивая с ног всех, загораживающих ему дорогу, и проложил себе путь к  нижней
площадке.
     Тем временем  Клинкер  разыскал  стремянку,  по  которой  влез  в  окно
дядюшкиной спальной, где собралось наше семейство,  и  предложил,  чтобы  мы
спустились по лестнице один за другим. Сквайр уговаривал свою  сестру  сойти
первой, но, прежде чем она на это  решилась,  горничная  ее,  мисс  Уинифред
Дженкинс, объятая ужасом, выскочила из окошка на лестницу, а Хамфри спрыгнул
на землю, чтобы подхватить Дженкинс. Сия дева в чем спала, в том и вскочила;
луна светила очень ярко, дул свежий вет