ароматом душистого кустарника. Аромат  этот  дурманил,  кружил  нам  голову.
Гелианты склоняли свои золотистые головки,  как  бы  оплакивая  запущенность
поля; колокольчики, цветы cereus наслаждались прозрачным лунным светом.
   Проводник указал нам на обсаженную  живыми  изгородями  аллею,  ведшую  к
дому. Мы свернули на нее. Лунные лучи, прорываясь  сквозь  листву,  заливали
нашу дорогу. Дикая лань скакала перед  нами,  цепляясь  гладкими  боками  за
колючие шипы мескито...
   Мы выехали на лужайку и, остановив коней за жасминами, спешились.  Клейли
и я прошли загородку.
   Пробираясь между деревьями  рощицы,  мы  услышали  хриплый  лай  огромных
дворовых собак и увидели перед ранчо несколько силуэтов. Тогда мы на секунду
остановились и стали вглядываться.
   — Quitate, Cario! Pompo! (Пошел вон,  Карло!  Помпо!)  —  Лай  перешел  в
яростное рычание.
   — Papa, mandalos! (Папа, прогони их!)
   Мы узнали голоса и кинулись вперед.
   — Afuera malditos perros! Abajo! (Вон, проклятые собаки! Куш!)  —  кричал
дон Косме, отгоняя разъяренных псов.
   Слуги оттащили собак, и мы подошли поближе.
   — Quien es? (Кто там?) — спросил дон Косме.
   — Amigos! (Свои!) — отвечал я.
   — Papa, papa, es el capitan! (Папа,  это  капитан!)  —  кричала,  выбежав
вперед, девушка. Я узнал в ней Гвадалупе.
   — Не беспокойтесь, сеньорита, — сказал я, приближаясь.
   — Ах, вы целы, вы невредимы! Папа, это он! —  кричали  обе  девушки.  Дон
Косме выражал свою радость тем, что тискал в  объятиях  то  меня,  то  моего
друга.
   И вдруг он отступил и с ужасом простер руки к небу.
   — Yel senor gordo? (А толстый сеньор?)
   — О, целехонек! — со смехом отвечал Клейли. — Он благополучно  унес  свою
тушу, дон Косме, хотя, я думаю, сейчас он не отказался бы от  тех  туш,  что
жарятся у вас на кухне.
   Я перевел ответ лейтенанта. Последнюю фразу дон Косме, по-видимому, понял
как намек: нас немедленно повели в столовую, где донья Хоакина уже хлопотала
над ужином.
   За едой я изложил главнейшие события дня. Дон Косме  ничего  не  знал  об
этих гверильясах, хотя и слыхал, что банды в  окрестностях  были.  Узнав  от
проводника, что на нас напали, он сейчас  же  послал  слугу  в  американский
лагерь, и Рауль встретился с отрядом полковника Роули по дороге.
   После ужина дон Косме вышел  распорядиться  насчет  завтрашнего  отъезда.
Супруга его ушла приготовить нам комнату для  ночлега,  и  мы  с  Клейли  на
некоторое время остались в прелестном обществе Люпе и Люс.
   Обе они были превосходные музыкантши и одинаково хорошо играли на арфе  и
гитаре. Много испанских мелодий  услыхали  мы  с  другом  в  тот  вечер.  Не
мудрено,  что  нас  охватили  соответствующие  мысли  и  чувства.   Но   как
разнообразны человеческие сердца в любви! Веселый, открытый  характер  моего
товарища сразу нашел себе отклик. Его собеседница то смеялась,  то  болтала,
то пела вместе с ним. Увлекшись веселой беседой, эта легкомысленная  девушка
совсем забыла про брата, хотя через секунду она могла бы расплакаться о нем.
В ней билось нежное сердце — сердце легких радостей и легких печалей, сердце
вечно сменяющихся чувств, приходящих и уходящих, как прозрачные тени облаков
пробегают над залитой солнцем рекой...
   Не таков был наш разговор с Люпе — он был более серьезен. Мы не смеялись:
смех оскорбил бы охватившее нас чувство. В любви нет  веселья.  В  ней  есть
радость, наслаждение, счастье, но смех не находит отклика в любящем  сердце.
Любовь есть чувство беспокойства, чувство ожидания. Арфа отложена в сторону,
гитара лежит неподвижно: мы слушаем более  сладкую  музыку  —  музыку  струн
сердца. Разве взоры наши не прикованы друг  к  другу?  Разве  наши  души  не
общаются в безмолвии? Да, они общаются без языка, по крайней мере без  языка
слов, ибо говорим мы не о любви. Нарсиссо,  Нарсиссо!  Мы  говорим  о  брате
девушки. Опасности, которые он переживает, омрачают нашу радость...
   — О, если бы он был здесь! Как мы бы были счастливы!
   — Он вернется! Не беспокойтесь, не огорчайтесь. Завтра ваш отец без труда
найдет его. Я сделаю все, что можно, чтобы вернуть его сестрам!
   — Благодарю вас, благодарю вас! О, мы и без того так  бесконечно  обязаны
вам!
   Чем сияют эти глаза? Любовью ли?  Благодарностью  ли?  Тем  ли  и  другим
вместе? Нет, одна благодарность не может говорить так выразительно. О, зачем
эта минута не может продлиться вечно?!
   — Спокойной ночи, спокойной ночи!
   — Senores, paean usted buena hoche!
   — Senores, paean usted buena hoche! (Сеньоры, спите спокойно!)
   Они ушли.
   Нас  проводили  по  комнатам.  Солдаты  привязали  коней  под  оливами  и
расположились на ночлег в бамбуковом ранчо. Только одинокий часовой всю ночь
ходил вокруг гасиенды...
 
   Глава XXV
   ДУШНАЯ НОЧЬ
 
   Я вошел в свою комнату. Смогу ли я уснуть?  Едва  ли.  Передо  мной  было
ложе, убранное дамасскими тканями. Я раздвинул занавес — белоснежные подушки
словно ожидали прикосновения щеки прекрасной новобрачной.  Ведь  я  не  спал
целых два месяца в настоящей постели. Тесный ящик в каюте  торгового  судна,
гамак, открытый паукам и  скорпионам  Лобосак,  одно-единственное  одеяло  в
песчаных холмах, где я часто просыпался полупогребенный песками.
   Таковы были мои воспоминания, но совсем иные перспективы  радовали  меня.
Обстановка располагала к отдыху; и все же мне  казалось,  что  я  не  засну.
Невольно перебирал  я  в  памяти  происшествия  истекшего  дня.  Нервы  были
напряжены. Мысли неслись молниеносно, одна за другой...
   Сердце билось  тревожно  —  были  затронуты  долго  молчавшие  струны:  я
любил!..
   То было не первое увлечение в моей жизни, и мне скоро стала ясной причина
моего необычного состояния: ад ревности начинает  проникать  в  мои  жилы!..
«Дон Сант-Яго», — произнес я уже ненавистное мне имя...
   Я подошел к большому зеркалу; по  обеим  его  сторонам  висели  на  стене
миниатюры.
   Я наклонился, чтобы рассмотреть правую из них. С  волнением  узнал  я  ее
черты. «Однако художник не польстил ей, — подумал я, — такой она  будет  лет
через десять. Но сходство все же есть. Что за нелепый художник!..»
   Я обратился к другой миниатюре. «Вероятно, ее сестра?  Милосердное  небо!
Неужели мои глаза не обманывают меня?  Нет,  я  узнаю  эти  черные  вьющиеся
волосы, дуги бровей, сжатые губы — Дюброск!..»
   Острая  боль  пронзила  мое  сердце.  Пристально,  все  еще   недоверчиво
рассматривал я портрет. И предположения перешли в уверенность. «Ошибки  быть
не может: это его черты!» Словно парализованный, упал я в кресло...
   Что это значит? Неужели  я  повсюду,  всегда  буду  встречать  это  лицо?
Неужели  это  мой  злой  гений,  созданный  единственно  для   того,   чтобы
преследовать меня?..
   Мне припомнились все наши встречи, начиная с первой в Новом Орлеане...
   Я встал, схватил лампу  и  снова  подошел  к  портрету...  О,  да,  я  не
ошибаюсь: там — она, а здесь — он! И они висят рядом!.. Других портретов нет
в этой комнате... Что же это? Может быть, они жених и невеста? Его зовут дон
Эмилио... Тот женский голос на острове Лобосе называл его  Эмилем...  А  она
сегодня говорила об  американце  доне  Эмилио,  который  учил  ее  и  сестру
английскому языку... Да, дон Эмилио  и  Дюброск  несомненно  одно  и  то  же
лицо... И он попал сюда раньше меня,  он  —  этот  красавец  с  демоническим
характером. Это ужасно, невыносимо!..
   Я снова поставил лампу на стол и бросился в кресло...
   Где-то пробили часы...
   За  боем  последовали  тихие,  приятные  звуки.  Серебристо-нежные  звуки
переливались стройными аккордами, успокаивая мои возбужденные нервы.
   Я торопливо разделся и лег...
   Я твердо решил не думать больше о ней, забыть ее — забыть во что бы то ни
стало.
   «Встану как можно раньше, — говорил я себе, — и отправлюсь в лагерь, ни с
кем не прощаясь... Когда я снова буду в своей палатке,  обязанности  солдата
изгладят из моей памяти встречу с... невестою Дюброска.  Барабан  и  флейта,
грохот пушек и треск ружейных выстрелов заглушат голос сердца...
   Я старался направить мысли на что-нибудь другое. Напрасные усилия!
   Наконец я все-таки заснул, заснул крепко, без снов...
 
   Глава XXVI
   СВЕТ ВО МРАКЕ
 
   Когда я проснулся, вокруг меня стоял непроницаемый мрак. Я протянул  руки
и раздвинул занавес алькова. Ни один луч света  не  проникал  в  комнату.  Я
чувствовал себя свежим и бодрым, — вероятно, я спал долго.
   Я пошарил на столике, ища часы. В это время кто-то постучал в дверь.
   — Войдите! — крикнул я.
   Вошел слуга-негр с лампой.
   — Который час? — спросил я.
   — Девять часов, сеньор!
   Он поставил лампу и вышел.  За  ним  появился  другой,  неся  на  подносе
золотую чашку.
   — Что это такое?
   — Chocolate, сеньор! От доньи Хоакины.
   Я выпил шоколад и поспешил одеться. Меня беспокоил вопрос, следует ли мне
уехать, не простившись. Но  все  же  на  сердце  стало  легче.  Утро  всегда
приносит облегчение страданию как физическому, так и нравственному. Я  часто
испытывал на себе этот закон природы. Утренний воздух  успокаивает  тревогу.
Восходит солнце, и возникают новые планы, появляется новая надежда...
   Я избегал зеркала, не смел подойти к нему.
   «Нет, не буду смотреть на того, кого  я  ненавидел  всей  душой,  на  ту,
которую любил всем сердцем! Скорее в лагерь!..»
   — Мой друг уже встал? — спросил я негра.
   — Да, сеньор, он давно встал.
   — А! Где же он?
   — В саду, сеньор!
   — Один?
   — Нет, сеньор, ninas (девушки) тоже там.
   «Счастливый, беззаботный Клейли: его не мучают ревнивые мысли»,  —  думал
я, заканчивая свой туалет.
   Я уже говорил, что Клейли и Мария де Люс вполне подходили друг  к  другу.
Оба были веселы, беззаботны. Встретившись, они сразу почувствовали  взаимную
симпатию, поняли, что вместе они могут  хохотать,  танцевать  и  дурачиться,
сколько им вздумается. Они способны дать друг другу слово и  затем  спокойно
расстаться  на  целый  год.  Поженятся  и  заживут  беззаботно;   встретятся
неодолимые препятствия — простятся и расстанутся,  не  разбивая  друг  другу
сердца.  Для  таких  людей  любовь  —  легкая   забава:   они   обмениваются
записочками, смеются над  прошедшим,  не  заботятся  о  будущем.  Такова  их
любовь.
   — Скажи моему другу, когда он возвратится из сада, что я хочу говорить  с
ним.
   — Слушаю, сеньор!
   Слуга поклонился и вышел.
   Вскоре явился Клейли, веселый и беззаботный, как кузнечик.
   — Однако вы, мой храбрый  лейтенант,  как  я  слышал,  недурно  проводите
время, — сказал я.
   — Я чудесно прогулялся. Этот сад — настоящий рай.
   — Что же вы делали?
   — Кормил лебедей, — засмеялся  Клейли.  —  Между  прочим,  ваша  красотка
что-то не в духе сегодня. Вероятно, потому, что не было вас. Она то  и  дело
оглядывалась на веранду...
   — Клейли, потрудитесь приказать людям седлать лошадей...
   — Как! Ехать так скоро? И без завтрака?..
   — Через пять минут мы выступаем...
   — Что случилось, капитан? — забеспокоился лейтенант. — Как же  ехать  без
завтрака? Нет, дон Косме не захочет и слышать об этом!..
   — Дон Косме...
   Появление самого дона Косме помешало мне договорить фразу. И все  же,  по
его настоянию, я решился остаться.
   В столовой я раскланялся с дамами со всевозможной вежливостью, но холодно
и сдержанно. Я заметил, что это не ускользнуло  от  Гвадалупе.  Мы  сели  за
стол. Горечь, отравляющая мое  сердце,  отнимала  у  меня  аппетит,  я  едва
притронулся к кушаньям.
   — Вы ничего не едите, капитан? Надеюсь, вы здоровы? — спросил дон  Косме,
видимо, обеспокоенный странностью моего поведения.
   — Благодарю, сеньор, я чувствую себя отлично...
   Я избегал смотреть на Гвадалупе,  притворяясь,  что  очень  заинтересован
сестрою, —обычная уловка обиженных влюбленных. Раза два я, впрочем, взглянул
на нее украдкой и каждый раз встречал ее тревожный,  вопросительный  взгляд.
Глаза у нее были заплаканные... Не мудрено — она беспокоилась о брате...
   Но, кажется, на ее лице выражается упрек? Ведь вечером я относился к  ней
совсем иначе, — быть  может,  ей  непонятна  причина  внезапной  перемены  в
обращении... Неужели и она страдает, как страдаю я?
   Встав из-за стола, я вызвал Линкольна и  приказал  готовиться  в  дорогу.
Вслед за мной в сад вышли сестры в сопровождении Клейли.  Дон  Косме  и  его
супруга остались в столовой.
   Как бы повинуясь инстинкту, Гваделупе и я незаметно приблизились  друг  к
другу. Клейли и Люс оставили нас одних.
   Мне  очень  хотелось  заговорить  с  Люпе,  но  я  не   решался   начать,
приготовившись к самому худшему. Мной овладело такое чувство, точно я  стоял
на краю бездонной пропасти и заглядывал в нее.
   Что может быть хуже неизвестности, которая томит и гложет?
   Я обернулся к Люпе. Голова ее склонилась на плечо: в  руках  она  держала
цветок апельсинного дерева, обрывая лепестки.
   Как прекрасна была она в эту минуту!
   — Художник не польстил вам! — заговорил наконец я.
   Она с изумлением взглянула на меня.
   О, эти слезы на чудных затуманенных глазах!
   — Сеньор капитан, что вы хотите сказать? — тихо спросила она.
   — Я говорю, что художник отнесся к вам несправедливо.  Он  верно  передал
ваши черты, но изобразил вас много старше...
   — Художник? Какой художник? Я не понимаю вас!
   — Я говорю о вашем портрете, который висит в моей комнате.
   — А, о том, что висит у зеркала?
   — Да, у зеркала, — нетерпеливо ответил я.
   — Но это вовсе не мой портрет, сеньор капитан!
   — Как, не ваш?!
   — Это — портрет моей кузины Марии де Мерсед.  Говорят,  мы  очень  похожи
друг на друга.
   Мое сердце забилось от радости.
   — А что это за джентльмен, портрет которого висит рядом?
   —  Это  дон  Эмилио...  жених  моей  кузины...  Они...  они...  huyron...
(убежали).
   Последние слова она проговорила, отвернувшись. Очевидно, ей  было  трудно
говорить об этом.
   — Это — комната кузины. Мы ничего не трогаем  в  ней,  —  заговорила  она
снова.
   — А где же теперь ваша кузина?
   — Никто не знает...
   «Тут кроется какая-то тайна», — подумал я и  не  стал  допытываться.  Мне
было довольно того, что я узнал. Я снова повеселел.
   — Пройдемся дальше, Люпита, — предложил я.
   Она опять взглянула на меня с выражением глубокого удивления.  Ей  трудно
было понять такие внезапные перемены в моем обращении с нею.
   Мне хотелось встать перед ней на колени, рассказать ей все,  что  было  у
меня на душе. Я снова верил и любил...
   Мы шли вдоль guardaraya. Вся природа, казалось нам, говорила лишь о нашей
любви. О ней пели  птицы,  о  ней  жужжали  пчелы.  Солнце  выглянуло  из-за
облачка, стало еще светлей и кругом, и в наших сердцах. Все дальше шли мы по
аллее. Ее рука сжимала мою руку. Мы были счастливы...
   Мы подошли к группе деревьев какао. Одно из них, сломанное бурей,  лежало
на земле. Мы сели в тени на его толстом стволе. Я не задумывался о  будущем.
Расчет и колебание не вмешивались в нашу любовь. «Теперь я задам решительный
вопрос, — подумал я, — пусть сейчас же решится моя судьба»!
   В жизни солдата, полной перемен, нет времени для  скучных  формальностей,
для сложных тонкостей «ухаживания», флирта...
   И не задумываясь, не колеблясь, я склонился к моей спутнице  и  прошептал
на ее языке, словно созданном быть языком любви:
   — Guadalupe, tu me annas? (Гвадалупе, любишь ли ты меня?)
   — Yo te amo! (Я люблю тебя!) — ответила она просто.
   Разве нужно описывать то, что я испытывал в этот момент. Мое сердце  было
переполнено счастьем!
   Мы сидели молча: тот, кто любил чистой любовью, поймет нас...
   Послышался топот копыт.  Это  подъезжал  Клейли  в  сопровождении  нашего
маленького  отряда  и  дона  Косме,  сидевшего  на  белом  муле.   Последний
нетерпеливо махал мне рукой, приглашая  присоединиться  к  нему.  Я  понимал
причину его нетерпения и вполне сочувствовал ему.
   — Поезжайте вперед! Я догоню вас! — крикнул я.
   — Ты скоро вернешься, Энрике?
   — Я не упущу случая увидать тебя, моя дорогая!  Разлука  невыносимее  для
меня, чем для тебя!
   — О, нет, нет!
   — Ну, повтори мне еще раз, что ты не перестанешь любить меня, Люпита!
   — Никогда, никогда! Tuya, tuya hasta la  muerte!  (Твоя,  твоя  до  самой
смерти!)
 
   Глава XXVII
   РАЗОЧАРОВАНИЕ И НОВЫЙ ПЛАН
 
   Я догнал моих спутников на опушке леса.
   — Грустно уезжать  из  такого  прекрасного  дома,  капитан!  —  заговорил
Клейли. — Клянусь Юпитером, я охотно поселился бы в нем навсегда!
   — Послушайте, Клейли, ведь вы влюблены!
   — Да! Я и не скрываю этого... О, если бы я владел испанским  языком  так,
как вы!
   Я невольно улыбнулся, вспомнив, как лейтенант пытался извлечь  наибольшую
пользу из тех обрывков английского языка, которые имелись в запасе у  Марии.
Мне хотелось узнать, произошло ли у них решительное объяснение.  Любопытство
мое вскоре было удовлетворено.
   — Знай я испанский язык, — продолжал  Клейли,  —  я  поставил  бы  вопрос
ребром. Я старался из всех сил добиться ясного «да» или «нет»,  но  меня  не
могли или не хотели понять, и я должен был уехать ни с чем...
   — Почему же она не понимала вас? Ведь она знает немного по-английски!
   — Я тоже так думал, но  каждый  раз,  как  я  заговаривал  о  любви,  она
начинала хохотать и бить меня веером по лицу... Нет, ясное  дело,  я  должен
объясниться по-испански. Я решил серьезно приняться за дело.  Вот  она  дала
мне...
   Он вытащил из седельной сумки два небольших томика, оказавшиеся испанской
грамматикой и лексиконом. Я не мог удержаться от смеха.
   — Дорогой друг, — сказал я, — вы скоро убедитесь, что лучший лексикон для
вас — сама Мария де Ля-Люс.
   — Это верно, — вздохнул Клейли. — Но что же  делать?  Разве  скоро  опять
увидишься с нею! Не  каждый  же  день  будут  давать  нам  командировки  для
реквизиции мулов.
   Надежды на скорое свидание действительно было немного. Я сам уже думал об
этом. Вырваться из лагеря нелегко.
   Ранчо дона Косме находилось в десяти милях от наших аванпостов, и  дорога
была небезопасна для одинокого путника. Да, шансов на частые  свидания  было
мало.
   — Нельзя ли нам будет как-нибудь улизнуть из лагеря  ночью?  —  продолжал
Клейли. — Захватим полдюжины наших молодцов и  отправимся.  Что  вы  на  это
скажете, капитан?
   — Я обещал им привезти брата, и без него ни за что не покажусь на глаза.
   — Не думаю, чтоб вам скоро удалось вытащить этого молодца из  осажденного
города...
   Предсказание оправдалось. При  въезде  в  лагерь  нас  встретил  адъютант
главнокомандующего; от него мы узнали, что с прошлого утра прекращено всякое
сообщение между городом и иностранными кораблями.
   Поездка дона  Косме  оказалась  совершенно  бесполезной.  Я  передал  ему
грустную новость и предложил возвратиться домой.
   — Не говорите домашним правды. Скажите им, что я все взял на себя. Будьте
уверены, что я постараюсь попасть в город первым, немедленно  разыщу  вашего
мальчика и доставлю его целым и невредимым, — утешал я старика.
   — Благодарю вас, капитан! — сказал он. — Вы очень великодушны, но  боюсь,
что едва ли можно теперь что-нибудь  сделать.  Нам  остается  лишь  ждать  и
надеяться, — он склонил голову в глубоком отчаянии.
   Мы с Раулем проводили его  назад,  за  наши  линии;  пожали  ему  руку  и
расстались. Некоторое время я следил за ним глазами. Он ехал, сгорбившись  и
не глядя по сторонам. Сердце мое  обливалось  кровью  при  виде  несчастного
отца: с тяжестью на душе вернулся я в лагерь...
   Бомбардировка  города  еще  не  начиналась,  но  батареи  были  в  боевой
готовности. Не было ни одного дюйма стены, не находившегося под обстрелом. В
городе всем угрожала гибель; не был гарантирован от нее и  сын  дона  Косме.
Неужели мне придется быть вестником его смерти? И  так  уж  судьба  вынудила
меня лишить отца почти всякой надежды!
   — Как нам спасти сына дона Косме? — обратился я к Раулю.
   — Что прикажете, капитан? —