не по дням, а по часам.
   Ради  этого  стоило  ждать,  стоило  строить плотины хоть на сотне рек,
стоило  целый век играть в пахиси и хоть тысячу миль протащиться в телеге,
запряженной  буйволами.  В  тот  вечер,  на банкете, выпив до дна бокал за
здоровье  юного  махараджи  Кунвара, он снова поклялся самому себе довести
дело до конца, даже если для этого потребуется провести в Раторе все лето.
В  последнее  время,  после  нескольких серьезных неудач, его вера в успех
сильно поубавилась; но теперь, когда он увидел предмет своих мечтаний, ему
уже  казалось,  что ожерелье у него в руках. Правда, в свое время в Топазе
он  тоже считал, что Кейт должна принадлежать ему только потому, что он ее
любит.
   На следующее утро он проснулся со смутным ощущением того,  что стоит на
пороге великих событий;  а потом,  лежа в ванне, все гадал, не обманули ли
его вчерашние радостные предчувствия и  уверенность в  удаче.  Да,  он и в
самом деле видел Наулаку.  Но  двери храма скрыли от его глаз это видение.
Он  даже спрашивал себя,  а  был  ли  в  действительности этот храм и  это
ожерелье,  и  от  волнения не  заметил,  как вышел из  гостиницы и  прошел
полпути до города.  Но когда он очнулся, то ясно понял, куда и зачем вдет.
Если он  и  вправду видел Наулаку,  то должен не терять ее больше из виду.
Ожерелье исчезло в храме. Следовательно, ему надо идти в храм.
   Обгоревшие факелы валялись на ступенях храма среди затоптанных цветов и
разлитого масла;  на толстых шеях черных каменных быков,  стоявших у входа
во  внутренний двор,  висели  потерявшие упругость  гирлянды  из  завядших
бархатцев.  Тарвин снял свой белый шлем (было уже очень жарко,  хотя после
рассвета прошло всего два часа),  отбросил со лба начинавшие редеть волосы
и окинул взглядом то,  что осталось здесь после недавнего пиршества. Город
все  еще  спал  после  вчерашнего.  Двери храма были  открыты настежь,  он
поднялся по ступенькам, вошел внутрь, и никто не чинил ему препятствий.
   Засунув руки в карманы,  Тарвин, насвистывая, рассматривал скульптурное
изображение четырехголового божества Ишвары и  поглядывал по сторонам.  Он
уже месяц жил в  Индии,  но еще ни разу не заходил в  храм.  Стоя тут,  он
снова ощутил,  насколько сильно жизнь,  обычаи и  традиции этого странного
народа отличались от того,  что казалось хорошим и  правильным ему самому.
Мысль  о  том,   что  ожерелье,   которое  могло  изменить  судьбу  такого
цивилизованного христианского города,  как Топаз,  принадлежит слугам этих
ужасных божеств, начинала сердить его.
   Он знал,  что если его здесь увидят, то без церемоний выставят из храма
за  оскорбление святыни.  Поэтому  он  поспешил быстрее  закончить поиски,
смутно надеясь, что туземцы, известные своей неряшливостью и небрежностью,
могли и просто оставить Наулаку где-то у всех на виду,  подобно тому,  как
женщина,   вернувшаяся  домой  поздно  ночью  после  бала,   бросает  свои
бриллианты на туалетный столик.  Он шарил глазами по полу,  оглядывал одно
за другим все каменные изваяния,  а  высоко,  под куполом храма,  пищали и
носились летучие мыши.  Затем он вернулся к стоявшей в центре храма статуе
Ишвары и, став на прежнее место, принялся разглядывать идола.
   И  тут  ему  показалось,  что, несмотря на то, что он стоит на ровном и
гладком  месте,  ему  приходится,  чтобы не упасть, изо всех сил упираться
ногами  в плиты пола, и потому, чтобы сохранить равновесие, он отступил на
шаг  назад. Плита песчаника, с которой Тарвин только что сошел, медленно и
плавно,   точно   дельфиний   бок   над  гладью  спокойного  тихого  моря,
приподнялась  и  приоткрыла  на  мгновение вход в черную бездну. Затем она
снова  беззвучно  легла  на  прежнее место, и Тарвин вытер холодный пот со
лба.  Он  был  так взбешен, что попади Наулака в эту минуту в его руки, он
разбил  бы  ожерелье вдребезги. Он вышел из тьмы храма на солнечный свет и
мысленно  отдал эту страну, где возможна подобная чертовщина, во власть ее
собственных богов: худшего наказания для нее невозможно было придумать.
   Жрец,  словно выскочивший из какого-то таинственного укрытия,  вышел за
Тарвином и с улыбкой смотрел ему вслед.
   Нику  захотелось  снова  вернуться  в   реальный  и  безопасный  мир  и
почувствовать твердую почву  под  ногами,  войти  в  теплый  семейный дом,
увидеть  женские  лица  -  и  он  отправился  в  обитель  миссионера,  где
напросился на  завтрак.  Мистер и  миссис Эстес воздержались от  участия в
брачной  церемонии,  но  не  без  удовольствия выслушали рассказ Тарвина о
празднике,  увиденном глазами человека из  Топаза.  Кейт  встретила его  с
неподдельной радостью.  Она  никак не  могла прийти в  себя от  того,  что
Дхунпат Раи и весь персонал больницы покинули свои рабочие места.  Все они
участвовали в  свадебных торжествах и  целых  три  дня  не  показывались в
больнице.  Вся тяжесть ухода за больными легла на плечи Кейт и той женщины
из пустыни, что привела сюда лечиться своего мужа и осталась присматривать
за ним. Кейт ужасно устала да еще к тому же измучилась, постоянно опасаясь
за жизнь и  здоровье маленького принца.  О  своих дурных предчувствиях она
поведала Тарвину, когда после завтрака он увел ее на веранду.
   - Я уверена,  что сейчас ему нужен полный покой, - сказала она, чуть не
плача.  -  Вчера вечером он пришел ко мне,  когда ужин подходил к концу, и
проплакал с добрых полчаса. Бедный малыш! Это так жестоко!
   - Ну ладно, сегодня он отдохнет. Не волнуйтесь вы так!
   - Нет,  сегодня его невесту повезут назад,  на родину,  и  он,  в самую
жару,  должен будет провожать ее во главе процессии.  Это очень опасно для
его здоровья.  А у вас, Ник, никогда не болит голова от здешнего солнца? Я
иногда представляю,  как вы сидите там у своей плотины,  и не понимаю, как
вы можете выносить такое.
   - Я многое могу вынести ради вас,  моя девочка, - ответил Тарвин, глядя
ей прямо в глаза.
   - Но какое же отношение это имеет к мне, Ник?
   -  Узнаете,  когда  придет  черед,  -  заверил  он,  но ему не хотелось
говорить  о  плотине,  и он перевел разговор на более безопасную тему - на
махараджу Кунвара.
   На следующий день и еще день спустя он без всякой видимой цели объезжал
храм верхом,  не  рискуя снова зайти внутрь,  но  твердо вознамерившись не
спускать глаз с того места, где он в первый и последний раз видел Наулаку.
   Как-то  рано  утром, еще до того, как он обычно отправлялся на плотину,
Кейт  прислала  ему  в гостиницу записку, умоляя как можно скорее прийти к
ней в больницу. На одно счастливое мгновение он размечтался о невозможном.
Но,  горько  посмеявшись  над  своей  простодушной  готовностью поверить в
мечту, он закурил сигару и подчинился приказу, полученному от Кейт.
   Она встретила его на улице, на ступеньках, ведущих к больнице, и повела
в амбулаторию.
   Кейт дотронулась до его руки.
   - Ник, вы знаете что-нибудь о симптомах отравления коноплей? - спросила
она взволнованно.
   Он схватил обе ее руки в свои и уставился на нее безумным взглядом.
   - Почему? Почему вы спрашиваете об этом? Неужели кто-то осмелился?..
   Она нервно засмеялась.
   - Нет-нет, речь не обо мне. Речь о нем.
   - О ком?
   - О махарадже - о мальчике. Теперь я в этом уверена. - И она рассказала
ему,  как утром к дому миссионера подкатила коляска принца в сопровождении
конвоя и одного важного туземца. В коляске почти без признаков жизни лежал
махараджа Кунвар.  Потом она рассказала, как сначала приписала его болезнь
переутомлению,  вызванному свадебными торжествами; о том, как малыш пришел
в себя и губы у него были синими,  а глаза глубоко ввалились, и как у него
начались судороги,  и  не  успевал кончиться один приступ,  как  начинался
другой,  и так продолжалось до тех пор, пока она уже не стала отчаиваться.
И  вот он уснул глубоким сном вконец измученного человека,  и она оставила
его  на  попечении миссис  Эстес.  Она  добавила,  что  сама  миссис Эстес
считает, что это рецидив старой болезни, которой принц давно страдает: она
уже дважды видела у него такие припадки до приезда Кейт.
   - А  теперь  посмотрите вот  на  это,  -  сказала Кейт,  протягивая ему
больничный журнал,  в котором записывались симптомы болезни и ее течение у
двух  пациентов,  поступивших  в  больницу  на  прошлой  неделе  с  явными
признаками отравления коноплей.
   - Этих двоих угостили каким-то  лакомством бродячие цыгане,  -  сказала
она. - Пока они спали, у них украли все деньги. Прочтите сами.
   Тарвин прочел, кусая губы. Потом выразительно посмотрел на нее.
   - Да,  -  сказал он  и  подкрепил свой  взгляд не  менее  выразительным
кивком, - да... Ситабхаи?
   - А кто же еще отважился бы на такое?  - переспросила Кейт, вне себя от
возмущения.
   - Да-да, я знаю, знаю. Но как остановить ее? Как объяснить ей?..
   - Надо сказать махарадже! - решительно высказалась Кейт.
   Тарвин взял ее за руку.
   - Хорошо. Я попробую. Но ведь у нас нет и крупицы доказательств.
   - Это неважно.  Помните о мальчике.  Попробуйте. А я должна вернуться к
нему.
   Они  вместе  отправились  в   дом  миссионера  и  по  дороге  почти  не
разговаривали.  Гнев Тарвина при мысли о том, что Кейт может быть замешана
в  это отвратительное дело,  чуть было не  обратился на саму Кейт;  но его
бурные чувства сразу утихли при  виде махараджи Кунвара.  Ребенок лежал на
постели в  одной из  внутренних комнат миссии и  был так слаб,  что не мог
повернуть головы.  Когда Кейт и  Тарвин вошли,  миссис Эстес,  дав ребенку
лекарство,  встала и,  сказав пару  слов о  том,  как  он  себя чувствует,
вернулась к  своим делам.  Малыш был  одет  в  легкое платье из  тончайшей
кисеи,  но у  него в йогах лежали его меч и пояс,  украшенный драгоценными
камнями.
   - Салям, сахиб Тарвин, - прошептал он еле слышно. - Мне очень жаль, что
я заболел.
   Тарвин ласково наклонился над ним.
   - Вам не надо разговаривать, малыш.
   - Нет,  мне уже хорошо,  -  ответил мальчик.  -  Мы с вами скоро поедем
кататься верхом.
   - Вам очень плохо пришлось, малыш?
   - Не  знаю.  Я  ничего в  этом не понимаю.  Я  был во дворце и  играл с
танцовщицами.  Потом упал. А потом я уже ничего не помню до тех самых пор,
пока не очнулся здесь.
   Он  залпом  проглотил микстуру,  которую дала  ему  Кейт,  и  устроился
поудобнее на подушках; желтой, как воск, ручкой он нащупал рукоятку своего
меча и играл с нею. Кейт стояла на коленях сбоку от постели, просунув руку
под подушку и поддерживая его голову;  Тарвину казалось, что до сих пор он
никогда не отдавал должного той красоте, которой дышало ее доброе, честное
и исполненное внутренней силы лицо. Изящная, маленькая фигурка Кейт словно
приняла более  мягкие  очертания,  всегда  твердо сжатые губы  дрожали,  в
глазах сиял незнакомый Тарвину свет.
   - Зайдите с другой стороны,  вот сюда,  - сказал мальчик, делая Тарвину
знак рукой (по местному обычаю,  он несколько раз быстро сжал в  кулачок и
разжал  пальчики,  подзывая своего  друга).  Тарвин  послушно опустился на
колени по  другую сторону кушетки.  -  Вот,  теперь я  король,  а  вы  мои
придворные.
   Кейт радостно и  звонко рассмеялась в восторге от того,  что к мальчику
возвращаются силы. Тарвин просунул руку под подушку, нашел там руку Кейт и
крепко сжал ее.
   Портьеры,  закрывавшие дверной  проем,  раздвинулись,  и  миссис  Эстес
бесшумно вошла в комнату,  но того, что она увидела, оказалось достаточно,
чтобы так же неслышно выйти оттуда.  Она о  многом успела передумать с тех
пор, как познакомилась с Тарвином.
   Глаза мальчика подернулись поволокой,  веки отяжелели,  и  Кейт сделала
попытку вынуть руку из-под подушки, чтобы дать ему еще глоток лекарства.
   -  Нет,  останьтесь,  -  повелел  махараджа, а потом перешел на местное
наречие  и пробормотал невнятно: - Те, кто верно служат королю, получат от
него  заслуженную  награду.  Я  дам  им  три  деревни, нет, пять деревень,
свободных  от  налогов,  -  Суджайн,  Амет  и Гунгру. И пусть это будет им
свадебным  подарком  от  меня, когда они поженятся - так и запишите. А они
поженятся и всегда будут рядом со мной - мисс Кейт и сахиб Тарвин.
   Тарвин не понял,  почему при этих словах Кейт быстро отдернула руку. Он
знал местное наречие намного хуже, чем Кейт.
   - Он опять начинает бредить,  -  прошептала она еле слышно.  -  Бедный,
бедный малыш!
   Тарвин заскрежетал зубами и,  почти не раскрывая рта,  послал проклятие
Ситабхаи.  Кейт пыталась вытереть пот  со  лба  мальчугана и  удержать его
мечущуюся из  стороны в  сторону головку.  Тарвин держал обе ручки малыша:
тот  крепко цеплялся ими  за  пальцы Тарвина и  изо всех сил сжимал их  во
время мучительных судорог, вызванных ядом конопли.
   Еще несколько минут он корчился от боли и  метался,  призывал на помощь
богов,  делал  отчаянные попытки  дотянуться до  меча  и  приказывал своим
воображаемым солдатам повесить на  перекладине дворцовых ворот этих  белых
собак и поджарить их там.
   Потом кризис миновал, и он стал говорить еле слышно и звать маму.
   В  душе  Тарвина  возникло  воспоминание о  маленькой могилке,  вырытой
посреди равнины,  полого спускавшейся к  реке.  Так  было  положено началу
кладбищу Топаза.  В  нее опустили сосновый гробик с  телом первого ребенка
Хеклера,  и  Кейт,  стоя рядом с  могилой,  вывела имя младенца на гладкой
сосновой дощечке в палец длиной, которой предстояло стать его единственным
надгробием.
   -  Нет,  нет,  нет!  -  закричал  в  бреду махараджа Кунвар. - Я говорю
правду.  Ах,  я  так устал от священного танца в храме, и я только перешел
через двор, как... Это новая девушка из Лакхнау; она пела песню о "Зеленых
бобах  Мандоры"...  Да, я съел немножко миндального творожка. Просто я был
голодный.  Маленький кусочек белого миндального творожка. Ну, мама, почему
же  мне  не  есть,  если хочется? Что я, принц или сын трубочиста? Держите
меня!  Держите!  У  меня  все горит в голове!.. Громче. Я не понимаю. Меня
что,  отвезут к Кейт? Она меня вылечит. Что же я должен был передать ей? -
Малыш  стал в отчаянии заламывать руки. - Что передать? Передать! Я забыл!
Никто во всей стране не говорит по-английски так, как я. Но я забыл, что я
должен был сказать ей.

                       Тигр, тигр, жгучий страх,
                       Ты горишь в ночных лесах.
                       Чей бесстрашный взор, любя,
                       Создал страшного тебя?

   Да,  мамочка,  я понял: пока она не заплачет. Я должен повторять все до
тех пор,  пока она не заплачет. Я не забуду, нет. Я же не забыл в тот раз,
что я должен был сказать. Клянусь великим божеством Харом! Я забыл! - И он
заплакал.
   Кейт,  уже не в  первый раз сидевшая у  постели страждущего,  сохраняла
спокойствие и  мужество;  она утешала ребенка,  разговаривая с  ним тихим,
ласковым голосом,  подавая ему  успокаивающее лекарство и  делая все,  что
надо делать в  подобных обстоятельствах,  уверенно и без всякого волнения.
Тарвин же,  напротив,  был  сильно потрясен зрелищем страданий,  облегчить
которые он не мог.
   Махараджа Кунвар, всхлипнув, сделал глубокий вдох и сдвинул брови.
   - Махадео ки джай!  - закричал он. - Вспомнил! Это сделала цыганка! Это
сделала цыганка! И я должен повторять это, пока она не заплачет.
   Кейт приподнялась,  с  ужасом глядя на Тарвина.  Он ответил ей таким же
взглядом и,  кивнув Кейт,  поспешил вон из комнаты,  смахнув набежавшие на
глаза слезы.


XV

   - Мне надо видеть махараджу.
   - Его сейчас нельзя увидеть.
   - Я подожду, пока он придет.
   - Его нельзя будет увидеть целый день.
   - Тогда я буду ждать целый день.
   Тарвин поудобнее уселся в седле и выехал на середину двора, где он имел
обыкновение беседовать с махараджей.
   Голуби спали на солнышке,  а маленький фонтан,  казалось,  разговаривал
сам  с  собой,  точно голубок,  который воркует,  прежде чем  устроиться в
гнездышке. Белые мраморные плиты пылали, точно раскаленное железо, и волны
горячего  воздуха,  исходящего  от  стен  дворца,  окатывали  Ника  жаром.
Привратник, расспрашивавший Тарвина, улегся, подоткнул под себя простыню и
заснул. И казалось, что с ним вместе уснул и весь мир под покровом тишины,
столь  же  плотной,  как  и  жара.  Лошадь  Тарвина грызла удила,  и  этот
негромкий звук  эхом  перекатывался по  двору от  стены к  стене.  Сам  же
всадник  обмотал  шею  шелковым  платком  (это  хоть  как-то  защищало  от
обжигающих солнечных лучей) и,  нарочно не  прячась от  жары  в  тени  под
аркой,  ждал на открытом месте,  чтобы махараджа мог увидеть его и понять,
что визит вызван экстренной необходимостью.
   Через  несколько  минут  из  тишины  и безмолвия просочился еле слышный
звук,  подобный  далекому  шелесту  ветра  на пшеничном поле тихим осенним
днем.  Он  доносился из-за зеленых ставен, и, услышав его, Тарвин невольно
выпрямился  и  уселся  покрепче.  Шорох  усилился,  потом  затих и наконец
превратился в постоянный шепот, к которому слух пытается приноровиться, но
тщетно. Такой шепот и гул похож на предвестье морского прилива в кошмарном
сне,  когда  спящий  не  может  ни  убежать  от  приближающейся  волны, ни
закричать,  а только беззвучно шепчет. Вслед за шорохом до Тарвина долетел
запах жасмина и мускуса, так хорошо ему знакомый.
   Одно  крыло  дворца  очнулось после  полуденной сиесты  и  сотней  глаз
взирало  на  Тарвина.  Он  неподвижно  сидел  на  лошади,  отмахиваясь  от
назойливых мух,  но чувствовал на себе эти взгляды,  хотя а не видел их, и
это тайное подглядыванье приводило его в  бешенство.  Кто-то  за  ставнями
негромко зевнул,  и  Тарвин воспринял это  как личное оскорбление и  решил
оставаться на  своем месте до  тех пор,  пока не рухнет лошадь или он сам.
Тень от послеполуденного солнца медленно,  дюйм за дюймом, ползла по двору
и наконец укутала его удушливым полумраком.
   Во дворце послышался приглушенный гул голосов -  совершенно отличный от
прежнего.  Маленькая, инкрустированная слоновой костью дверь отворилась, и
во двор,  покачиваясь, вошел махараджа. На нем был отвратительный домашний
халат из муслина,  а  его маленькая шафранно-желтая чалма сидела на голове
так  криво,  что  наклонившийся  набок  изумрудный  плюмаж  сам  напоминал
пьяного.  Глаза махараджи покраснели от опиума,  и он шел,  точно медведь,
которого рассвет застал на маковом поле,  где он, не смыкая глаз, всю ночь
набивал свою ненасытную утробу.
   Увидев это,  Тарвин помрачнел,  а  махараджа,  поймав его красноречивый
взгляд,  приказал  прислуге  отойти  подальше,  чтобы  не  был  слышен  их
разговор.
   - Вы давно ждете меня, сахиб Тарвин? - спросил он хриплым голосом, но с
видом чрезвычайной благорасположенности к  Тарвину.  -  Вы  же  знаете,  я
никого не принимаю в  послеполуденные часы,  и...  и  потом,  мне никто не
доложил о том, что вы здесь.
   - Я умею ждать, - ответил Тарвин сдержанным тоном.
   Король  уселся  в  сломанное виндзорское кресло, которое от жары должно
было вот-вот треснуть и окончательно развалиться, и с подозрением взглянул
на Тарвина.
   - Вам хватает заключенных?  Почему вы  не  на плотине,  а  вместо этого
нарушаете мой покой?  О  Господи!  Неужели король не  имеет права на отдых
из-за вас и вам подобных?
   Тарвин ни слова не сказал в ответ на эту тираду.
   - Я пришел поговорить с вами о махарадже Кунваре, - проговорил он тихо.
   - А что с ним?  - быстро переспросил махараджа. - Я... Я... Я несколько
дней не видел его.
   - Почему же? - спросил Тарвин без обиняков.
   - Неотложные    государственные    дела,     вызванные     политической
необходимостью,  - пробурчал король, избегая гневного взгляда Тарвина. - И
почему меня это должно беспокоить,  если я знаю, что с мальчиком ничего не
могло случиться?
   - Ничего, вы говорите?
   - Но что, что могло произойти? - голос махараджи превратился в жалобное
хныканье. - Но вы же сами, сахиб Тарвин, обещали быть ему другом. Это было
в тот день, когда вы так славно скакали на к