нном мозгу Изабель звучали боса-нова  Элис  Режина  или
тропические  ритмы  Жилберто  Жиля,  а   откуда-то   издалека   доносились
импровизации Колтрейна, когда  журчало  протяжное  испанское  пенье  Джоан
Баэз, губы Сильвио прижимались к  устам  Изабель,  а  его  рука  шарила  в
складках ее одежды. У него были сальные кудрявые волосы до плеч, и  ростом
он был ниже ее, но это не помешало бы Изабель переспать с ним: просто  для
этого еще не наступило время,  да  ей  и  не  хотелось,  чтобы  это  время
наступило. Пока она не спала с Сильвио, у нее оставалось что-то в  запасе,
ей было что предвкушать. Недавно Изабель исполнился двадцать один  год,  а
жизнь ее скорее пустела, чем наполнялась смыслом. Отец получил  назначение
в Афганистан, а дядя Донашиану все реже и реже приезжал в столицу. Теперь,
когда по закону Изабель стала полноправной женщиной, он интересовал ее все
меньше. Изабель, скорее всего, привлекала его невинностью  и  возможностью
ее нарушить. Наступил май, здесь, на плоскогорье, начиналась зима, и ясные
звездные ночи впервые заставили  ее  дополнить  свой  гардероб  шерстяными
свитерами.  В  этом  семестре  Изабель  сменила  специализацию  с  истории
искусств на ботанику, но по-прежнему чувствовала, что плывет по течению, и
образование ее не удовлетворяло. Само  по  себе  учение  не  приносило  ей
радости  -  нудные  серые  ряды  типографских  знаков  царапали  глаза   и
требовали, чтобы она двигала зрачками туда и сюда, пока на свет  Божий  не
выплеснется какой-то смысл, похожий на  уродливого  младенца;  будущее  не
принадлежало  письменной  речи.  Оно  принадлежало  музыке  и  струящемуся
изображению, в котором одна картинка изящно перетекает в  другую,  будущее
принадлежало мыльным операм, футбольным матчам  и  телевизионным  повторам
прошлогоднего  фестиваля.  Изабель  поставила  у  себя  в  университетском
общежитии телевизор, и ее соседи по комнате стали беспокоиться за нее. Она
живет в мечтах, она провалится на экзаменах, твердили они.
   Она закурила еще одну сигарету "Голливуд" и резко ответила Сильвио:
   - Черные никогда не восстанут - ни у нас, ни за границей.  Они  слишком
счастливы и слишком хороши собой. Они слишком красивы.  Так  было  всегда.
Индейцы умерли от рабства, черные  поднялись  над  ним  благодаря  величию
своей природы. Они выше нас, поэтому позволяют обращаться с  собой  как  с
низшими. Как и евреи, они могут жить в ужасном  двадцатом  веке  -  именно
жить, а не просто поддерживать в себе теплящуюся жизнь.
   О евреях Изабель вспомнила, чтобы подыграть Сильвио,  словно  приближая
на какое-то мгновение то время, когда они лягут в постель.  Он  происходил
из так называемых "новых христиан" - крещеные евреи приехали в Новый  Свет
с первыми португальскими колонистами и процветали в экономике,  основанной
на производстве сахара; казалось, будто они влились в бразильское общество
без каких-либо предрассудков. Однако их еврейские  корни  не  были  забыты
начисто, и, несмотря на то, что разница между новыми и старыми христианами
уменьшалась одновременно  с  ослаблением  католицизма,  продолжавшимся  от
поколения к поколению, она так  и  не  исчезла  полностью,  как  пятно  на
скатерти, которое остается после множества стирок, хотя и  становится  все
бледнее и бледнее.
   Кларисса, соседка Изабель по комнате, с  Сильвио  уже  спала  и  хотела
теперь переспать с Нестором, хотя Изабель и  рассказала  ей,  заходясь  от
неприличного смеха, на что  это  похоже.  Поэтому  она  лениво  затянулась
сигаретой "Континенталь" и враждебно заметила:
   - По-моему, ты их идеализируешь, дорогая. Впрочем,  как  и  все  мы,  -
чтобы избавиться от чувства вины за те отвратительные условия,  в  которых
они  живут.  И  что  самое  отвратительное,  они  сами,  своей  живописной
внешностью, потакают нам в этом.
   В разговор вмешалась еще одна студентка в круглых  маленьких  очках  на
кончике крошечного  носика  -  педантичная  Ана  Витория  с  поразительной
прической: ее крашеные ярко-рыжие волосы торчали грубыми клочьями.
   - Точно так же их романтизирует  и  современная  социология,  вслед  за
Жилберто Фрейром, этим  маэстро  самовосхваления.  Если  бы  бразильцы  не
пускались в романтику, они  бы  осознали  реалии  своей  жизни  и  реализм
взглядов Карла Маркса.
   - Карл Маркс - сам романтичный дурак, - презрительно отозвался  Нестор.
- Он считает пролетариат одним огромным сверхчеловеком, а  на  самом  деле
это просто сборище жуликоватых, мелочных чернорабочих и грузчиков.  Как  и
капиталисты,  коммунисты  пытаются  залакировать  жестокий   гнет   своего
общества славными мифами. Чем Кастро, Мао и Хо Ши Мин не  кинозвезды,  чем
не Микки-Маусы и Гэри Куперы с ярких плакатов? Все правительства стараются
скрыть правду о самих себе. Только анархия  рождает  правду  о  людях.  Мы
звери, убийцы, дикари, шлюхи.
   - Зачем ставить слово "шлюха"  в  один  ряд  с  такими  оскорбительными
понятиями? - возразила Ана Витория.  -  Шлюха  -  это  женщина,  торгующая
определенным товаром  в  определенной  рыночной  ситуации.  Царицы  нашего
общества, все эти принцессы Грейс из Монако, торгуют тем же, но  в  другой
ситуации. Сексуальной морали не существует.  Это  выражение  -  оксюморон.
Женщинам нужно как-то выжить.
   - Верно!  -  вскричал  Нестор  торжествующим  тоном  главарей  военного
переворота, которые захватывают власть, воспользовавшись всеобщим хаосом.
   - Верно, верно, - эхом отозвалась Кларисса с другой стороны столешницы,
сделанной из цельной доски красного  дерева,  которая  успела  пропитаться
пролитым мороженым и покрыться полосками обуглившихся  следов  пепла.  Она
заговорила хриплым горловым голосом, обращаясь  к  Нестору:  -  Анархия  -
единственное  честное  состояние  для  человеческой  расы,  состояние  без
романтизма и без капитализма, без марксистского дерьма.
   От такого комплимента лицо Нестора вдруг поглупело, а прыщавая  челюсть
отвисла, будто он вот-вот кончит. Изабель закрыла глаза, представила  себе
его червеобразный орган, и ее передернуло.
   - А ты, Изабель, согласна с нами?  -  спросил  Сильвио,  решив,  скорее
всего, что такая переоценка всех ценностей приближает его победу над ней.
   - Ана говорит только о выживании, а я - о жизни, - ответила  Изабель  и
немного покраснела, ощутив, как наивно прозвучали ее слова. В ее жилах тек
лихорадочный огонь, неведомый остальным.
   Лицо Сильвио стало вдруг напряженным и осторожным, как у Эвклида, брата
Тристана, в тот день на пляже -  он  хотел  сделать  важное  объявление  и
заговорил таким страстным шепотом,  что,  казалось,  даже  сигаретный  дым
замер, прислушиваясь к его словам.
   - В четверг. Будет общеуниверситетская акция. В полдень. Мы  пойдем  по
Эйшу-Родовариу до собора, а потом к президентскому дворцу, пока полиция не
откроет огонь. Нам нужны жертвы, чтобы  получился  международный  скандал.
Там будет телевидение, нам обещали. Акция должна совпасть  с  забастовками
рабочих на текстильных и целлюлозных комбинатах. Это будет прекрасно -  мы
убьем зверя ценой собственных жизней. Оставшиеся в живых собираются  позже
на площадке для гольфа.
   Голос  Аны  Витории  зазвучал  высоко  и  решительно,   словно   кто-то
переворачивал ломкие страницы.
   - Студенческие протесты - прямая противоположность  протестам  рабочих:
это всего лишь  попытка  молодого  поколения  правящего  класса  сохранить
власть в своих руках, прикрываясь революцией.
   - Бразилия - не излишне романтичная страна, наоборот, она  недостаточно
романтична, - вступил Нестор, подбодренный страстью Клариссы. - Это  самая
прагматичная нация на нашем континенте. Кем были наши революционеры?  Один
зубным врачом,  писавшим  плохие  стихи,  другой  -  сыном  императорского
регента, пытавшимся сохранить за собой рабочее место отца!
   - Изабель! - раздался вдруг  чей-то  голос,  одновременно  смущенный  и
требовательный. - Изабель.
   Она открыла глаза и увидела  перед  собой  Тристана.  Он  стоял  по  ту
сторону стола - высокий черный парень с большим оранжевым рюкзаком и такой
застиранной футболкой, что надпись на ней едва можно было  различить.  Под
испуганными взглядами друзей она на какое-то мгновение заколебалась и даже
не сразу узнала его. Первым ее чувством был страх.
   - Как ты нашел меня? - спросила она.
   Обвиняющие нотки в ее голосе заставили Тристана  улыбнуться.  По  тому,
как легко и неторопливо обнажились его белоснежные зубы, она снова  узнала
в нем  то  существо,  что  дополняло  лучшую  и  сокровеннейшую  часть  ее
существа. Его прямоугольный лоб показался ей  еще  выше,  чем  прежде:  он
походил на бастион, возвышающийся над глубоко посаженными глазами, которые
печально плавали в собственной чернильной темноте.
   - По запаху, - с мягким акцентом кариоки объявил он  своим  глубоким  и
полным голосом, и за столом тут же прекратились споры и воцарилась тишина.
Форма его носа, слегка приплюснутого, словно для того, чтобы ноздри  легче
ловили воздух и его ароматы, делала гиперболу вполне допустимой.
   Голос его отозвался в ней  эхом:  она  словно  услышала,  как  струнный
квартет сменяют звуки арфы. Его улыбка медленно угасла, и  он  объяснил  с
серьезным видом:
   - Виргилиу узнал от Сезара, что ты учишься здесь в университете.  Когда
я сошел с автобуса после пятнадцатичасового путешествия, то  спросил,  где
собираются студенты. Это уже двенадцатое по счету кафе.  Ты,  кажется,  не
рада видеть меня. Тебе уже не восемнадцать лет.
   - Я рада, - сказала Изабель. - Пропусти, пожалуйста, - обратилась она к
Сильвио, который загораживал выход из кабинки.
   - У тебя неприятности? Кто этот оборванец? - спросил он.
   Изабель почудилось, будто голос Сильвио обесцветился.  Она  услышала  в
нем страх, хотя только что он хвастливо собирался  идти  грудью  на  ружья
военных, чтобы собственной кровью написать сводку новостей. Она взяла себя
в руки и объяснила твердым голосом:
   - Это мой друг. - Она не смогла заставить себя сказать "мой муж".
   Кларисса обменялась заговорщицким взглядом с Нестором, а  Ана  Витория,
сидевшая рядом с последним, глядела прямо перед собой, будто ожидала,  что
марксизм подскажет ей дальнейшие действия. Сильвио из  вредности  не  стал
вставать и лишь только отодвинул колени, чтобы Изабель могла  протиснуться
мимо него, - ее зад в облегающей мини-юбке проскользнул в паре сантиметров
от его носа. Прыщавое лицо Нестора покраснело, как будто его отхлестали по
щекам, - настолько его смутило это вторжение в их студенческую жизнь.
   - Чао, ребята, - сказала всем Изабель.
   - Чао, - нестройно и хором откликнулись они.
   - Адью, - более церемонно произнес Тристан и откланялся.
   Прижав тяжелую книгу по ботанике к упругим грудям, она  последовала  за
ним сквозь стену сизого сигаретного дыма и вышла на улицу. Свежий  воздух,
ночное небо, ощущение близости его мускулистого тела - это было  мороженое
совсем иного рода: его вкушают  не  ртом,  а  органами,  расположенными  в
нижней части туловища, связанными сокровенными нитями с душой и ее  аурой.
На его плече сквозь  дырку  на  футболке  Изабель  разглядела  треугольник
чернее самого черного дерева и вспомнила, как трогательно чувствительна  к
шрамам черная кожа, которая,  в  отличие  от  белой  кожи,  помнит  каждую
царапину и нарыв, сохраняя навсегда пятна мутно-серого цвета,  похожие  на
следы мела на плохо вытертой доске.



        ПОД ЗВЕЗДАМИ


   Городские огни отталкивали ввысь давящую  арку  пустоты.  Рестораны,  в
которых подавали  водянистый  куриный  бульон  с  рисом,  и  бары,  откуда
доносился резкий хохот молодежи, отбрасывали на тротуаре  квадраты  света.
Прямоугольные горящие окна громоздились над  их  головами,  будто  пытаясь
числом  и  яркостью  затмить  звезды.  На  тот  случай,  если  ночь  будет
прохладной, Изабель надела небольшую шерстяную блузку с коротким рукавом и
завязала вокруг талии свитер с изображением купола национального собора со
множеством щупалец. Она ускорила шаг, чтобы не отставать  от  Тристана,  и
болтающийся свитер придавал ей беззаботный, вызывающий вид.  Грубые  белые
тенниски Тристана вспыхивали перед ней, то появляясь, то исчезая  в  лужах
электрического света. Прохожие оглядывались на них: они не подходили  друг
другу, однако в Бразилии живет множество не подходящих друг другу пар.
   Уже запыхавшись, она осмелилась  коснуться  его  руки,  словно  хотела,
чтобы он шел помедленнее, но тут же рука ее дернулась  прочь,  испугавшись
стальной твердости бицепсов. Да, он повзрослел, мускулы его стали крупнее,
а лицо осунулось и, как она заметила, в уголках губ, там, где раньше  кожа
была  гладкой,  появились  едва  видные   морщинки.   Ее   словно   что-то
приподнимало в воздух, она летела вперед, будто  поток  времени  проскочил
через пороги и теперь несся вниз по крутому руслу.
   - Я много работал, - сказал он. - Два года  мне  пришлось  заворачивать
болты креплений двигателя на автомобильном заводе, и  они  начали  сниться
мне по ночам. Я хотел видеть во сне тебя, Изабель, но я  постепенно  терял
твое  лицо,  забывал  твой  голос,  день  за  днем  и  ночь  за  ночью.  Я
взбунтовался и порезал лицо брату, лишь бы сбежать оттуда.
   - И вот ты видишь перед собой меня,  -  сказала  Изабель  с  наигранной
беззаботностью, положив свою маленькую ручку на  его  руку  и  поворачивая
его, а вместе с ним и тяжелый, как горб, оранжевый рюкзак туда,  где  огни
постепенно редели. - Я все еще нравлюсь тебе?
   Ее милое обезьянье личико, бледное  от  студенческих  бессонных  ночей,
стало вдруг хрупким, будто печаль жизни постепенно высасывала из нее соки.
   - Потрогай меня и увидишь, - сказал он.
   - Прямо на улице? Ты с ума сошел, Тристан. - И все же от одной мысли об
этом у нее увлажнились трусики.
   - Тебе стыдно быть со мной? Я сбежал из дома моего брата  в  одежде,  в
которой обычно сплю. Поэтому выгляжу таким оборванцем.  На  самом  деле  у
меня есть сбережения, накопленные за два года, они в рюкзаке.
   - Я всегда счастлива быть с тобой, - сказала  она  и  на  ходу  провела
рукой по его ширинке, где уже пробудился початок.
   - Нам нужно трахнуться и поговорить, - сказал он.
   - Да. Идем, муж мой, уже недалеко.
   Огни города  остались  позади,  они  проходили  мимо  рабочих,  кучками
ожидавших автобуса, который отвезет их  в  бедные  поселки,  тянущиеся  на
много миль  в  зарослях  за  пределами  города.  Бледные  рубашки  рабочих
возникали и исчезали в темноте, как барашки на поверхности океана. Теперь,
когда автомобили не освещали их фарами, видно было  только  мелькание  его
туфель, колыхание  свитера  на  ее  бедрах  и  длинные  платиновые  волосы
Изабель. Тротуар кончился, но  посреди  шоссе  шла  просторная,  засеянная
травой разделительная  полоса  шириной  с  городской  квартал.  Когда  они
ступили  на  нее,  Изабель  почувствовала  сквозь  легкие  сандалии  уколы
холодных капелек росы, опустившихся на землю из  перевернутой  чаши  ночи,
которая казалась теперь еще чище и прозрачней. Шаги их замедлились, они то
и дело останавливались, целовались и ласкали  друг  друга,  забираясь  под
тонкую одежду, чтобы коснуться податливой кожи.
   Там и  сям  на  огромной  разделительной  полосе  шоссе  были  посадки,
настоящие рощицы; когда они подошли к одной из них,  курс  ботаники  помог
Изабель узнать пакова - дикие  бананы  -  по  огромным,  широким  листьям,
усеянным светящимися цветами в форме испанского штыка. Заросли здесь  были
столь густыми, что Тристан и Изабель смогли почувствовать себя укрытыми от
посторонних глаз в этой "комнате" с измельченной корой и высохшими ветвями
бананов вместо пола. Когда влюбленные  опустились  на  него,  они  увидели
высоко над собой  черное  небо,  усыпанное  звездами,  которые  собирались
группками в  определенных  местах,  подобно  тому,  как  растения  пустыни
собираются вдоль высохшего русла, по которому когда-то бежала вода. В этой
рощице, вдали от капризных огней Бразилиа, звезды сияли с такой силой, что
мощь их света побеждала хаос  вселенной:  вот-вот  должно  было  произойти
какое-то великое чудо. Им оказалось достаточно стянуть  трусики  и  шорты,
для того чтобы снова стать любовниками. Ее лоно стало для него  бальзамом,
пролитым на двухлетнюю язву.
   - Давай никогда больше не расставаться, - выдохнул он.  Его  удары  все
еще отдавались во всем ее существе.
   - Не будем, - обещала она.
   - Куда нам идти? Гнев твоего отца будет преследовать нас повсюду.
   -  Это  не  гнев,  это  дурной  вкус,  привитый  отцу  его   культурным
окружением. Посмотри вверх, Тристан. Небо  огромно,  и  столь  же  огромна
Бразилия. Мы отправимся на запад и затеряемся в ней.
   Они лежали, укрывшись в  декоративных  посадках,  напоминающих  джунгли
благодаря неистребимому дикому банану,  и  тонкий  аромат  его  зеленых  и
продолговатых плодов смешивался с запахом выделений Изабель и  вонью  тела
Тристана,  которое  сильно  пахло  после  тяжелого  дневного  путешествия.
Автомобили  стремительно  проносились   мимо   них   по   обеим   сторонам
современного шоссе. Огни фар, похожие на крылатых огненных ангелов,  слепо
тыкались в заросли, по рощице шарили рваные узорчатые тени  от  стеблей  и
листьев дикого банана, открывая глазам влюбленных  их  обнаженные  ноги  и
животы. В потоках  ярких  лучей  им  обоим  показалось,  что  лица  у  них
испуганные. Оба пытались представить себе материковую часть Бразилии.
   - Некоторое время мы сможем жить на мои деньги, - сказал Тристан, -  но
инфляция съест их, надолго не хватит.
   - У меня есть только карманные деньги, но я могу стащить кое-какие вещи
из квартиры отца, и мы продадим их подороже. Потом,  у  меня  до  сих  пор
сохранился подсвечник, который я не отдала твоей  матери,  портсигар  дяди
Донашиану и маленький крестик. Я могу унести  то,  что  отец  сохранил  из
драгоценностей моей матери. Они все равно принадлежат мне.
   - Не бери ничего такого, что было бы  дорого  твоему  отцу,  -  повелел
Тристан. - Я надеюсь однажды стать ему другом.
   Изабель невольно фыркнула, показав тем самым Тристану, сколь безнадежны
подобные мечты. Страх, темный и обширный, как  те  просторы,  которым  они
вверили себя, наполнял холодом все его нутро, и все же рядом с  нею  страх
становился вдвое слабее. Пока они трахались,  к  бедрам  Изабель  прилипло
несколько крошек дробленой коры бразильской сосны, которую рассыпали здесь
вместо удобрений,  когда  сажали  рощицу.  Теперь  кора  эта  разлагалась,
возвращаясь  обратно  в  природу.  Тристан  попросил  Изабель  встать   на
четвереньки, как стояла Одетта, и стряхнул кусочки коры с  двух  полушарий
ослепительно белых ягодиц. Он поцеловал  левую  ягодицу,  потом  правую  и
засунул язык в тугую маленькую дырочку между ними.  Он  никогда  не  делал
этого раньше, даже в отеле "Амур". Она инстинктивно  подалась  вперед,  но
потом, почувствовав серьезность его намерений, снова  придвинулась  к  его
лицу, не желая марать их любовь пятном стыда.  Все,  что  принадлежит  ей,
принадлежит и ему. Это было новым для них. Его чуткие ноздри, которыми она
так восхищалась в тот вечер,  вдохнули  первобытное  таинство  ее  дерьма,
материи, которая была в ней и в то же время ей не принадлежала. Тем  самым
он оставил позади Одетту и спокойно принял свою судьбу, связанную теперь с
Изабель.
   Когда наша парочка вышла из  рощицы  диких  бананов,  абстрактный  узор
огней Бразилиа на горизонте походил  на  дырочки  в  картонных  билетиках,
столь мощным был поток звездного света. Возвращаясь в  столицу  по  темной
разделительной полосе, Изабель и Тристан договорились встретиться  в  семь
утра на автобусной станции и отправиться в Гойанию.



        ГОЙАС


   Автобус был похож  на  грузный  скрипучий  ящик  желто-зеленого  цвета,
сверху донизу покрытый красной пылью и засохшей грязью.  Поначалу  он  был
забит  битком,  но  затем  -  когда  они  ускользнули  прочь  от   хрупкой