как   он
рассматривает ее ночью при свете свечи, слышала медленные тягучие нотки  в
его голосе, когда он рассказывал о  новостях  прошедшего  дня.  Теперь  ей
чудилось, что их комнату населяет множество  людей.  А  может,  ее  память
оказалась переполненной образами других мужчин - их вскриками  и  ласками,
их телами самых разных цветов, мышцами, волосами,  запахами  и  оргазмами,
затихавшими в ней? Не объясняя, откуда у нее деньги,  она  купила  длинное
цинковое корыто, и Тристан вечером натаскивал воды из ручейка,  а  Изабель
разогревала ее на керосинке и, опустившись в длинное  корыто,  наполненное
горячей водой, лежала в нем, пока вода не остывала.  Вид  ее  собственного
тела,  казавшегося  под  водой  оловянным,  и  легкое  колыхание  лобковых
волосков умиротворяли ее память. Затем муж ее,  серый  от  каменной  пыли,
снова подогревал воду в корыте, вылив туда ведро кипятка, и  отмывал  свою
кожу до сверкающей черноты в  испачканной  Изабель  воде.  Постепенно  это
омовение стало для них ритуалом. Очистившись, они ложились  в  постель  и,
устало засыпая, слабо ласкали друг друга, и жесты их  напоминали  прощание
тонущих в океане людей.
   Изабель прежде ухитрялась не забеременеть даже  в  те  дни,  когда  они
непрерывно и яростно занимались любовью. Однако на  второй  год  жизни  на
Серра-ду-Бурако она понесла, и казалось, будто вся хижина  трепещет  перед
столь чудесным проявлением сил природы.  Ее  тошнило  по  утрам  несколько
недель кряду, потом она стала грузной и неповоротливой, живот  ее  распух,
кожа на нем натянулась, как на барабане, и у Тристана  голова  шла  кругом
при  виде  этого  неумолимого  раздвоения  ее  существа.  Изабель   родила
(околоплодные воды сошли в полночь, а первый крик ребенка раздался  в  тот
час, когда предрассветные сумерки выхватили из мрака очертания предметов в
хижине) мальчика с маленькими синими сморщенными  ладошками,  похожими  на
только  что  раскрывшиеся  цветы,  а   его   половые   органы   напоминали
нераспустившийся  бутончик.  Изабель  робко  предложила  назвать  мальчика
Саломаном в честь своего отца,  однако  Тристан,  пробудившийся  от  своей
одержимости золотом, заявил, страстно жестикулируя, что отец ее  стал  ему
смертным врагом. Поскольку у самого Тристана отца не было, он согласился с
женой, когда она  предложила  назвать  мальчика  Азором  в  честь  любимой
плюшевой игрушки.
   - Наш младенец, кажется, очень бледнокож, - заметил он однажды.
   - Все младенцы рождаются такими, - сказала она. - Акушерка говорит, что
меланин содержится у них в маленьком пузырьке у основания позвоночника,  и
позже он распространяется по всей коже.
   Однако шли дни, младенец прибавил в весе, питаясь материнским  молоком,
его ручки-ножки окрепли, а кожа так и  не  потемнела.  Тристан  держал  на
руках этот комочек плоти, смотрел  на  него  -  Азор  гукал  и  протягивал
пухленькие, похожие на звездочки растопыренные ладошки к знакомому черному
лицу, - и пытался разглядеть в младенце  хотя  бы  тень  Африки,  хотя  бы
капельку  черной  негритянской  крови.  И  ничего  не   находил.   Изабель
показывала  ему   на   приплюснутый   носик,   маленькие   круглые   ушки,
прямоугольный и насупленный лобик и заявляла, что узнает в  нем  Тристана.
Второй ребенок,  девочка,  родившаяся  через  четырнадцать  месяцев  после
появления на свет Азора, была потемнее, однако  кожа  ее,  как  показалось
Тристану, была по-индейски красной. Волосы у девочки, правда, были черные,
но совершенно прямые. Тристан не возражал, когда Изабель  назвала  девочку
Корделией  -  в  честь  своей  матери,  которую  она  едва   помнила.   То
обстоятельство, что оба младенца Изабель выжили, как бы возносило  ее  над
собственной матерью, которая умерла при вторых родах.
   Новые обитатели хижины наполняли дом невинной возней  и  энергией.  Они
что-то канючили, кричали и бегали; их мучали колики и  рвота,  они  хотели
есть и какать, и у взрослых не оставалось времени на раздумье  о  том,  по
какому пути повела их судьба.  Теперь  природа  объяснила  им,  зачем  они
сошлись.  Кооператив  маникюрщиц  нашел  для  Изабель  старушку,  беззубую
индианку тупи, отставшую от своего племени, чтобы она ухаживала за детьми,
пока Изабель работает. Это существо, появлявшееся в полдень  и  исчезавшее
вечером неизвестно куда, звали Купехаки.



        САМОРОДОК


   Удары кирок,  стук  молотков  при  сборке  лесов  и  опалубки;  обрывки
разговоров и  песен,  топот  работников,  гуськом  шагающих  по  наклонным
уступам к промывочным желобам и  кучам  пустой  породы,  громоздящимся  на
склонах  Серра-ду-Бурако,  второй  горой,  редкие  всплески  брани,  когда
где-нибудь вспыхивала  драка  или  по  террасам  прокатывалась  лавина,  -
непрекращающийся гул прииска стал для Тристана родным. Когда он  находился
вне этого перевернутого человеческого улья, даже рядом с Изабель и детьми,
он чувствовал себя опустошенным, ущербным и виноватым, как  будто  изменял
своей настоящей супруге, золотоносной жиле.  Но  стоило  ему  вернуться  в
карьер, как его  тут  же  наполняло  ощущение  того,  что  он  обрел  свою
подлинную плоть. И это чувство не покидало его, пока он находился в  своей
шахте - аккуратной глубокой  квадратной  яме,  которую  он  сам  киркой  и
лопатой пробил в теле горы.
   Участок слева от него пустовал около года, затем его арендовали  братья
Гонзага из штата Алагоас, и их бригада стала  быстро  уходить  в  глубину,
догоняя одинокого Тристана; теперь и в его шахту начали проникать  свет  и
свежий воздух. Но братья  еще  отставали  метра  на  два,  и  Тристан  мог
укрыться на дне своего участка,  где  грохот  прииска  превращался  в  еле
слышное бормотание, а небо сокращалось до аккуратного синего квадрата  над
головой, по которому  облака  проходили,  как  актеры  в  спектакле,  если
смотреть на сцену через дырочку в занавесе. В его уединении было что-то от
могильного одиночества, и все же присутствовал в нем и элемент эротики. На
дне ствола было теплее,  чем  наверху,  словно  он  приближался  к  тайне,
спрятанной на груди земли.
   Несколько дней подряд Тристан разрабатывал  извилистую  жилу  породы  у
левой стены, той самой  красноватой  породы,  которая  считается  наиболее
многообещающей,  поскольку  золото  находят   рядом   с   его   ближайшими
родственниками  -  медью  и  свинцом.  Когда  земля   краснеет,   говорили
старатели, золото вот-вот должно обнажить себя во  всей  своей  сверкающей
наготе.
   Кирка его мелодично  дробила  породу.  Оба  ее  острия,  отполированные
ударами о камни, совершенно затупились: за три года работы он износил  три
таких  кирки.  Скорчившись,  Тристан  бил  киркой  вбок,  поскольку   жила
красноватой породы поворачивала влево,  прочь  от  него.  Казалось,  будто
кирка его следует за изгибом женского тела, пробираясь в  укромный  уголок
невидимого пока мохнатого лона. У Тристана начиналась даже эрекция,  когда
он работал на дне ствола. Сексуальная энергия, которая покидала его  ночью
с Изабель, вдруг накатывала на него в середине дня, пока он махал  киркой.
Иногда он даже  мастурбировал  под  неподвижным  взглядом  голубого  неба,
всегда, правда, представляя себе тело жены, однако в  фантазиях  своих  он
бросался на нее не как муж, а как один  из  самых  жестоких  клиентов,  он
плевал на ее груди, когда кончал.
   Косой удар кирки обнажил какую-то  искорку,  -  по  крайней  мере,  так
показалось его измученным тьмой и каменной пылью глазам. Он  опустился  на
колени и набросился на выемку в скале, расширяя блестящую породу. Облака -
серые кулачки  тумана  -  проносились  над  головой,  а  откуда-то  сверху
доносился гул огромного прииска. Когда солнце скользнуло в квадратик  неба
у него над головой и лучи его упали прямо на дно колодца,  спертый  воздух
стал горячим и влажным, как вода в корыте Изабель. Зато стало лучше видно.
Через час, обдирая пальцы  в  кровь,  он  отвалил  от  пробы  целую  груду
обломков,  и  блестящий  кусочек  стал  приобретать  объем.   Ком   породы
отбрасывал красноватые блики,  совсем  не  похожие  на  блеск  серебристых
чешуек пирита.
   Еще через два часа, щурясь, словно заглядывая в пылающую топку, Тристан
сумел освободить самородок от породы. Да, это был  самородок,  грубый,  но
шелковистый на ощупь кусок золота, этого воплощения богатства; он лежал  в
его ладони и был гораздо тяжелее камня такого же размера. В самородке было
граммов восемьдесят веса, и в нем угадывались зачатки некой  формы:  нечто
вроде  животика,  ноги,  головы.  Это  был  идол,  священный  идол  десяти
сантиметров в длину и  сантиметра  четыре  в  ширину.  Неровности  на  нем
напоминали лунные кратеры. Тристан возбужденно переложил самородок из руки
в руку. Он старался скрыть  блеск  золота  даже  от  квадратика  неба  над
головой. Если кто-нибудь из тысяч старателей узнает о самородке,  Тристана
прибьют  на  месте.  Голова  его   гудела,   дыхание   стало   быстрым   и
поверхностным, как у птицы. Опустившись на колени,  Тристан  возблагодарил
Господа и Его духов. Рука, творящая судьбы людей, снова спустилась с небес
и коснулась его судьбы.
   Рабочая  одежда  старателей  на  Серра-ду-Бурако  состояла   из   шорт,
футболки,  соломенной  или  пластиковой  шапки   от   солнца   и   высоких
баскетбольных кроссовок, чтобы удобнее было лазать по уступам и  лестницам
(новые ковбойские сапоги Тристана оказались непрактичными,  так  как  были
тесными, а подошвы их - скользкими; не пригодились  и  теннисные  туфли  с
автобусной станции -  из-за  своей  непрочности).  Кроме  того,  старатели
носили на поясе небольшие кошельки, в которых они копили  крупицы  золота,
пока их не соберется столько, чтобы их расплавить, обратить в  деньги  или
положить в банк кооператива. Тристан  боялся,  как  бы  его  самородок  не
оказался слишком заметным, поэтому он положил его в мешок с обломками руды
и потопал домой, всем видом показывая, что собирается весь вечер дробить и
промывать руду, а потом поесть рису с  бобами,  уложить  детей  и,  приняв
ванну после Изабель, заснуть тяжелым сном.
   Когда он на глазах у Изабель вытряхнул содержимое мешка на пол, ему  на
какое-то мимолетное  мгновение  почудилось,  что  самородок  исчез:  из-за
своего веса он опустился на самое дно мешка и почти не отличался от других
бесполезных обломков породы. Но вес выдает золото, и Тристан быстро  нашел
самородок. Несколько движений большого пальца стерли кремниевую пыль, явив
миру сияющее злато.
   - Мы богаты, - объявил Тристан жене. - Тебе больше не нужно уходить  из
дома к маникюрщицам. Пожалуй, мы даже сможем купить  ферму  в  Паране  или
маленький домик у моря в Эспириту-Санту.
   - Тогда нас сможет выследить отец, - напомнила Изабель.
   - Ну и что? Мы подарили ему внуков. Разве за все эти годы я не  показал
себя верным мужем?
   Изабель улыбнулась его наивности. Как она когда-то настаивала на  любви
к его матери, так и он в промежутках  между  приступами  ненависти  лелеял
смутную надежду на то, что ее неумолимый папа сжалится над ними и  заменит
Тристану отца, которого он никогда не знал.
   -  Его  не  так-то  просто  умиротворить.  Он  считает,  что  исполняет
родительский долг, причем не только от своего имени, но и  от  имени  моей
матери, и это делает его фанатиком. Он хочет, чтобы  у  меня  было  только
самое лучшее. Для меня лучшее - это ты, но он не видит этого,  потому  что
смотрит на все глазами белых господ, рабовладельцев и плантаторов.
   - Какие скучные вещи ты говоришь, Изабелинья. Как  будто  наше  прошлое
еще  не  закончилось.  Маникюрщицы  сделали  тебя  циничной  и  злой.  Это
богохульство - принимать с подозрением дар Божий. Обними меня, годы  жизни
на прииске принесли свои плоды, одарив нас сокровищем.
   Переполненный желанием обнять Изабель, Тристан дал подержать  самородок
Азору. Малыш уронил его на босую  ногу  и  разразился  воплями,  в  унисон
которым захныкала в колыбели - старом ящике  для  лопат,  поставленном  на
кирпичи, чтобы змеи и огненные муравьи не  могли  туда  забраться,  -  его
сестренка.
   Изабель подхватила сопящего сына на руки и сказала Тристану:
   - Это были трудные годы, на долю нашей любви выпало  немало  испытаний,
но мы были здесь  в  безопасности,  потому  что  никто  не  знал,  где  мы
скрываемся. Боюсь, как бы самородок не вытащил нас на свет Божий.
   - Ты слишком разволновалась, дорогая, это все  твоя  буржуазная  кровь.
Завтра я отнесу самородок в кооператив.  Если  назначенная  за  него  цена
покажется мне слишком скромной, я найду вольных торговцев  золотом,  -  их
тут полно на прииске, и они предложат  нам  больше,  поскольку  не  платят
восемь процентов правительству и, сговорившись с  индейцами,  переправляют
золото в Боливию.
   Подобные легенды были  привычными  для  обитателей  человеческого  улья
Серра-ду-Бурако: золото жило в мыслях старателей так же, как живет в  виде
мельчайших искорок и прожилок в огромных массивах скал.
   Однако предчувствия Изабель оказались верными. Хотя Тристану и  удалось
незаметно  пронести  самородок  в  весовую   контору,   оттуда   весть   о
великолепной  находке  мгновенно  распространилась  по  прииску.  Весовая,
кооперативный  банк  и  государственное  налоговое   управление   занимали
единственное бетонное здание  посреди  деревянного  городка.  Здание  это,
украшенное звездным флагом Бразилии, располагалось рядом  с  моргом,  куда
непрерывно поступали  жертвы  поножовщины,  несчастных  случаев,  легочных
болезней и бандитов, свирепствовавших на дорогах Серра-ду-Бурако. Оценщик,
худой желтокожий человек  в  черном  костюме  и  целлулоидном  воротничке,
говорил по-португальски, жеманно пришепетывая, как выходец из  метрополии.
Он прищелкнул языком, посмотрел на весы, объяснил,  что  точную  стоимость
можно будет назвать только после того, как самородок расплавят  и  очистят
от примесей, и назвал предварительную  цену:  несколько  сот  тысяч  новых
крузейру.
   - А главное, гошподин, цена его будет возраштать ш падением кружейру, -
говорил он.
   Тристан с удивлением глянул на самородок.  За  ночь  он  изменился:  из
человекоподобного идола он превратился в бугристую картофелину,  а  лунные
кратеры стали глазками. Сдав самородок на  хранение  в  банк,  он  получил
взамен  квитанцию  и  ушел,  подозревая,  что  никогда  больше  не  увидит
подаренный самим небом самородок.
   Ночью лил дождь. Склоны и уступы  карьера  превратились  под  ногами  в
месиво. Приближаясь к своему участку,  он  увидел  там  группу  людей.  На
брошенных участках вокруг его ствола вдруг засуетились  старатели.  Темные
спины гнулись и выпрямлялись, деловито долбя породу, в которой, по слухам,
скрывалось золото, а два брата Гонзага как раз вылезали из его шахты.  Они
закричали на Тристана раньше, чем он успел открыть рот.
   - Ты, бандюга! - заорал брат постарше и пониже ростом, по имени  Ахилл.
- Мы посмотрели и все обмерили, ты  влез  на  территорию  нашего  участка!
Самородок наш!
   - Браконьеров вроде  тебя  надо  колесовать,  чтобы  другим  гаримпейру
неповадно было! - добавил Исмаил - он был младше, но выше ростом.
   - Я не выходил за пределы моего участка,  -  стоял  на  своем  Тристан,
хотя, по правде говоря, вспоминая сейчас  лихорадочные  удары  киркой,  он
припомнил также и ощущение, будто лезет в чужой карман, и теперь спрашивал
себя, не залез ли он и в самом деле на чужой участок.  Точного  ответа  не
было, поскольку даже сам он не мог бы сказать наверняка, из какого  именно
места выработки он получил самородок.
   - Мы вызовем землемеров, - отчаянно грозил старший брат, - полицейских,
адвокатов!
   Они действительно подали на Тристана в суд, и процесс, растянувшийся на
долгие месяцы, привлек внимание  центральной  прессы.  Самородок  снова  и
снова вынимали из банковского сейфа  и  фотографировали;  хотя  он  и  был
меньше золотых булыжников, найденных в Австралии в 1851 году, но  оказался
самым  большим  из  обнаруженных  в  горах  Серра-ду-Бурако.  Новая  волна
алчности всколыхнула Бразилию благодаря средствам печати.  Корреспондентка
"О Глобу" приехала с фоторепортером,  и  тот  сфотографировал  Тристана  и
Изабель в их хижине: Изабель купалась в оцинкованном корыте,  погрузившись
по самые плечи в пену и игриво выставив  голую  ногу,  Тристан  держал  на
руках пухлого бледного сынишку и краснокожую дочь, и глаза его, блестевшие
под благородным лбом черными пузырьками, с опаской глядели в объектив.
   Снимал их увешанный фотоаппаратами коренастый  мужчина  средних  лет  в
мятой одежде, который сыпал шуточками, чтобы заставить  их  улыбнуться,  а
интервью брала молодая прогрессивная  женщина  с  худыми,  как  тростинка,
ногами, обтянутыми сетчатыми чулками.  Оба  были  настолько  любезны,  что
Тристан и Изабель нарушили бы все законы  провинциального  гостеприимства,
если бы они выставили их за дверь и отказались позировать  перед  камерой.
Журналисты пробыли у них всего час и вели себя как добрые родственники  из
города, приехавшие в Гойас очаровать своих близких, и ничто не выдавало  в
них людей, которые выставят их обоих  на  всеобщее  обозрение.  Правда,  у
Изабель хватило сообразительности уклониться от ответов на  вопросы  о  ее
родителях, а Тристану его хитрость уличного мальчишки  помогла  солгать  о
своей семье, которой он  стыдился,  -  но  четкие  черно-белые  фотографии
выдали их с головой. Из освещенной фотовспышкой  хижины  на  читателей  "О
Глобу" глядели Тристан и Изабель, превратившиеся в одну из тех супружеских
пар, чьи ошеломленные и напуганные лица  по  капризу  фортуны  оказываются
вдруг в центре всеобщего внимания, как попавшаяся на крючок рыба. Один  из
заголовков гласил: "Старатели оспаривают  права  на  огромный  самородок".
"Беглая парочка остановлена на пути к богатству",  -  сообщал  другой.  За
первыми репортерами последовали другие, и Тристан любезно  принимал  всех.
Это нашествие могло принести с собой беду, а могло и  привести  к  прорыву
вперед.


   Однажды, вернувшись домой с работы в сумерках, он  увидел  восседающего
на одном из двух стульев человека в сером  костюме.  Поначалу  Тристан  со
стыдом подумал, что Изабель  стала  заниматься  своим  ремеслом  дома,  но
потом, приглядевшись, узнал мужчину с печальным лицом, поседевшими висками
и аккуратно подстриженными усиками -  это  был  Сезар.  Изабель  испуганно
жалась к плите, держа на руках толстенького  сынишку,  распущенные  волосы
доходили ей до самой талии. Корделия лежала в колыбели, всхлипывая во сне.
   - Друг мой, я опять нашел тебя, -  сказал  Сезар,  небрежно  вытаскивая
вороненый револьвер, но,  как  будто  из  вежливости,  не  наводя  его  на
Тристана. -  Под  крышей  другой  семьи  -  на  этот  раз,  правда,  твоей
собственной. Прими мои сердечные поздравления.
   - А где Виргилиу? -  спросил  Тристан.  -  Он  все  еще  играет  правым
нападающим за "Тирадентес" из Мооки?
   Сезар устало улыбнулся.
   - После того как ты от  него  улизнул,  Виргилиу...  Его  назначили  на
другую работу.
   - Зачем ты преследуешь нас? Мы здесь никому не мешаем.
   - Это  не  совсем  так,  друг  мой.  Несмотря  на  плачевное  состояние
дисциплины в  нашей  стране,  Бразилия  все  же  не  лишена  определенного
порядка, традиций и устоев. Ты же, кстати, беспокоишь моего замечательного
хозяина.
   Сезар, воображавший себя состоявшим при  дворе  семьи  Изабель,  должно
быть, давно уже болтал с ней в своей фальшивой отеческой манере, поскольку
он явно не ко времени расслабился, выглядел  томным  и  самовлюбленным,  а
револьвер его бесполезно смотрел в глинобитный  пол.  Он  не  ожидал,  что
Тристан швырнет в него изо всех своих сил двадцатипятикилограммовый  мешок
с рудой и попадет прямо в лицо,  повалив  его  на  пол  вместе  с  хрупким
деревянным стулом.
   Изабель зашлась в крике, а Азор радостно засмеялся, когда Тристан одним
прыжком оседлал Сезара и  решительным  ударом