на  резкие  ударные
слоги "зип", "зеп", "пеп", "сет"  и  "тап"),  которые  Изабель  постепенно
усвоила.
   - Знаешь, - сказала однажды Ианопамоко, когда беспомощному плоду чресел
Антониу было уже больше года, - колдовство еще существует. Захватчики  еще
не смогли порушить наш старый  договор  с  духами.  Еще  остаются  далекие
места, где, - Ианопамоко произнесла слово, оканчивающееся на "зеп", -  оно
уничижительно обзывало португальцев поедателями  потрохов  броненосцев,  -
еще не ступали своими грязными ногами. В семнадцати  днях  пути  на  запад
есть шаман, который мог бы...
   - Освободить Тристана? - с надеждой спросила Изабель.
   Ианопамоко замолчала; лицо ее, покрытое синими узорами, нахмурилось.
   - Я хотела сказать, что он может дать твоему ребенку ум, который есть у
других детей.
   -  Да?  -  Изабель  попыталась  изобразить  заинтересованность,  как  и
положено матери. Однако в столичном университете она ходила на  лекции  по
психологии и знала, что ум подарить не  так-то  просто  -  нужно  изменить
работу  миллиардов  взаимосвязанных  нейронов.  Слабоумие  Саломана,   его
нежелание научиться ползать или хотя бы произносить звуки вновь  пробудили
в Изабель любовь, проклятие Тристана оказалось сильнее  имени  ее  отца  и
семени ее нового  господина,  и  дефективность  ребенка  стала  бы  тайным
звеном, связавшим Изабель с африканским рабом,  который  неутомимо  и  зло
долбил дерево, от рассвета до заката наполняя лагерь стуком тесла.
   -  У  колдовства,  -  осторожно  пояснила  Ианопамоко,  словно  пытаясь
сблизить два представления о приоритетах - свое и Изабель, - свои законы и
свои пределы, как и у природы, породивший магию.  Чтобы  получить  что-то,
нужно  что-то  отдать  взамен.  Чтобы  твой  младенец  стал  умным,  тебе,
возможно, придется отдать ему часть своего разума, подобно  тому,  как  ты
делилась с ним пищей, когда он находился в твоем чреве.
   - Я  готова  на  жертвы,  -  сказала  Изабель  столь  же  откровенно  и
осторожно. - Но я не могу вообразить  себя  менее  разумной,  не  перестав
одновременно быть собой.
   - Путь к шаману долог и небезопасен. Да и  сам  он  не  бессмертен.  Он
очень стар и очень печален, так как предвидит судьбу своего народа.
   - Если он обладает подлинной магией, - спросила Изабель, - то почему он
не обратит вспять поток смертей  и  поражений,  хлынувший  сюда  вместе  с
европейцами?
   - Колдовство не может быть всеобъемлющим, -  объяснила  Ианопамоко,  не
теряя терпения. - Оно не может быть... - на этот раз слово оканчивалось на
"тап", - ...политическим. Колдун имеет дело с душой, а не со странами  или
народами. Он действует только по чьей-нибудь личной просьбе, и  необходимы
необычные процедуры, последствия которых не всегда  однозначны.  Как  и  в
природе, получить при помощи колдовства  что-то  из  "ничего"  невозможно.
Многие индейцы, - Ианопамоко употребила слово,  оканчивающееся  на  "кат",
которое буквально обозначало приличных людей,  тех,  кого  нельзя  назвать
нечистым или не соблюдающим приличий, - поэтому считают колдовство слишком
утомительным. Шамана избегают, и работы у него немного. Однако  для  тебя,
чье появление было подобно явлению духа и чья печаль спокойна  и  глубока,
как чары, колдовство может оказаться спасением.
   - Ты отправишься туда со мной, Ианопамоко?
   - Да. Мне придется пойти с тобой. Иначе ты просто не доберешься.
   - Но почему ты мне обо всем этом рассказала?
   Стройная молодая женщина отвернулась,  словно  уклоняясь  от  нечаянной
стойкости. Ее короткие волосы были уложены при помощи золы и  растительной
смолы в прическу, напоминающую перевернутую чашу. Слова ее,  сказанные  на
ее родном замысловатом и резком языке,  означали  примерно  следующее:  "Я
тебя люблю".
   Когда Изабель впервые появилась в доме  вожака  бандейры,  его  прежняя
жена приветствовала свою новую подругу легким прикосновением,  похожим  на
прикосновение пчелы к цветку,  но  постепенно,  много  ночей  спустя,  они
превратились в более длительные и целенаправленные ласки на глазах у  всех
- у ее народа  нагота  была  равнозначна  торжественному  наряду.  А  если
игривые  объятия  временами  порождали  тайную  дрожь  и   лепестки   лона
увлажнились росой  любви,  вызывая  желание  ответить  тем  же,  насколько
позволяет таинство плоти, то разве могла  противиться  этому  и  стыдиться
этого  Изабель,  чье  сердце  разрывалось  между  пожилым   любовником   и
закованным в кандалы любимым? Да, жены  любили  друг  друга  и  занимались
любовью.
   - А Саломан? - спросила она. - Нужно ли  брать  его  с  собой?  Дальняя
дорога может оказаться для него губительной.
   Ответ Ианопамоко прозвучал торжественно:
   - Ты права - он должен остаться. Пойдем только мы с тобой. Такваме и ее
дочери позаботятся о Саломане и будут  кормить  его  кашей  из  маниоки  и
бананов. Молоко у тебя уже кончается, да и сыну твоему оно не пошло впрок.
   Послышался  ли  Изабель  упрек  в  словах  индианки?  Что  понимает   в
материнстве эта маленькая женщина, похожая на статуэтку из сепии? Что  она
знает о материнской доле  и  материнском  бесчувствии?  Хоть  и  была  эта
индианка некоторое время любимицей Антониу, она не принесла ему  плода,  и
сокровенные глубины ее существа оставались непроницаемыми для мужских чар.



        СТОЛОВАЯ ГОРА


   Они переправились через реку рано утром на маленькой долбленке; лес  на
западном берегу по праву назывался сельвой или матой, то  есть  джунглями.
Покинув выжженный  солнцем  мужеподобный  мир  кустарников  великого  Мату
Гросу, они попали в другой, более пышный, сумрачный женственный мир. Узкие
тропы, которые Изабель ни за что  не  смогла  бы  разглядеть  в  зарослях,
вились по миру зеленых теней, полному цветов и плодов. Трубные крики  птиц
яку, верещание и щебет невидимых обезьян сопровождали  путниц;  Изабель  с
Ианопамоко мелькали в просветах густых зарослей, куда сквозь верхние ветви
пробивались лишь узкие столбики света, кишевшие  тучами  насекомых.  Между
однообразными гладкими  стволами  тянущихся  к  небу  деревьев,  увешанных
лианами и подпертых мощными корнями, почти ничего не  росло;  километр  за
километром женщины шли по коричневому ковру  из  мертвой  шелухи  семян  и
старых  пальмовых  листьев,  которые  источали  сладковатый  запах  тлена,
подобно гробницам в заброшенном соборе. Каштаны и  орехи  градом  сыпались
вниз, когда Ианопамоко грациозно взбиралась  по  стволу  дерева  и  трясла
ветки; они шли босиком от рассвета до заката, питаясь красноватыми ягодами
арасы, внешне похожими на вишню - они пахнут скипидаром, и  слюна  от  них
пенится, - и стручками инги, набитыми  сладким  пухом,  дикими  ананасами,
мякоть которых содержит множество крупных черных семян со  вкусом  малины,
грушами бакури и даже редким деликатесом под названием асаи, который, если
его сорвать, за ночь превращается в массу, напоминающую фруктовый сыр. Все
эти сладости висели вокруг них на ветвях необитаемого Эдема: этот мир  был
сотворен Богом в юности  и  потому  полон  замысловатых  экспериментальных
форм; как и многие художники, Бог добился самых сложных  и  фантастических
эффектов на раннем этапе творения.
   По ночам обе женщины заворачивались в один кокон из москитных сеток,  а
утром разворачивались, как влажные, только что вылупившиеся бабочки.  Ночи
были прохладными, и они теснее жались друг к другу; шаг за шагом Изабель с
Ианопамоко поднимались все выше и выше под самую крышу  зеленого  мира  и,
наконец, на шестнадцатый день вышли к подножию  поросшего  высокой  травой
холма, по корневым уступам которого пульсирующе пробегали серебристые тени
ветра; с плоской вершины скалистого холма тянулись  вниз  сверкающие  нити
множества водопадов. Эти слезы на лице природы, которые текли в оправе  из
широких лент водорослей и мха,  временами  трудно  было  отличить  от  жил
кварца.  Несколько  индейцев,  говоривших  на  языке,  который  Ианопамоко
понимала с трудом, с опаской окликнули их из высокой травы.  Они  смотрели
на Изабель так, словно перед ними стояло привидение, а не  человек.  Голос
Ианопамоко мягко застрекотал, объясняя, умоляя, требуя что-то. В  какой-то
момент она обеими  руками  приподняла  сверкающие  волосы  Изабель,  будто
взвешивая их,  а  потом  быстро  потерла  смоченным  слюной  пальцем  кожу
Изабель, показывая, что ее белизна - не фальшивая.
   - Они считают, что риск слишком велик, - объяснила наконец  Ианопамоко,
- и хотят получить вознаграждение за свое содействие.
   - Мы взяли с собой крест и портсигар, - ответила ей  Изабель.  -  Крест
оставь. Предложим портсигар.
   Витиеватая  монограмма  дяди  Донашиану  исчезла  под  грязным   темным
пальцем,  расплющенным  терпеливой  работой  лесного  жителя.  Главный  из
встретивших их индейцев с громким щелчком открывал и закрывал портсигар  и
каждый  раз,  открывая  крышку,  следил  глазами  за  полетом   невидимого
существа, которое, как ему чудилось, вырывалось наружу, губы его при  этом
растягивались  в  широкую  улыбку,  обнажая  гнилые  зубы,  и  он  начинал
изумленно хохотать. Дар был принят. После  долгих  переговоров  Изабель  с
Ианопамоко повели вверх по  скользкой  тропе,  и  путь  их  несколько  раз
проходил за пеленой падающей воды. Брызги переливались радугой, как крылья
стрекоз, и впивались в кожу холодными иголочками.
   На вершине скалы несколько крытых тростником глинобитных хижин жались к
зарослям, каких Изабель еще не  приходилось  видеть:  короткие  и  толстые
ветви, усеянные колючками  и  узлами,  сверкали  каплями  росы,  будто  их
пересадили сюда из подводных коралловых садов. Их корни уходили в  трещины
на гладкой  поверхности  застывшей  лавы.  Изабель  шла  по  ней,  как  по
проложенным через ручей камням или поставленным на  попа  буханкам  хлеба;
камни здесь оказались пепельно-серого цвета - их  обожгло  пламя,  которое
было древнее, чем океан. Когда Изабель подняла глаза к небу,  она  увидела
вдали нечто совершенно восхитительное, прежде видимое только на  страницах
иллюстрированных  журналов:  это  был  снег!  Издалека  его  чистое  белое
покрывало  на  горных   пиках   казалось   синим,   как   подкладка   туч.
Географические знания, приобретенные в монастырской школе, подсказали  ей,
что это отроги Анд и где-то по дороге к  ним  Бразилия  должна  наконец-то
кончиться.
   Хотя Изабель прожила среди индейцев три года и немного знала их язык  и
сказания, они по-прежнему казались ей непонятными, как  грустные  дети,  а
поведение их поражало Изабель непредсказуемой  смесью  упрямой  робости  и
замаскированных желаний. Вот они верно служат тебе,  но  достаточно  одной
искорки, и они уже готовы тебя  убить.  За  их  миндалевидными  глазами  и
изуродованными ртами таился  совершенно  неведомый  мир  наэлектризованной
психики. Поселение на  вершине  скалы  выполняло  роль  этакого  соборного
скита: пищу его обитатели добывали на лугах и в лесу у подножия  скалы,  а
сердцем его был шаман и его низкая овальная хижина. Безопасность у Изабель
всегда ассоциировалась именно со святилищами и культовыми постройками,  но
все  же  здесь,  где  находился  краеугольный  камень  невидимой  духовной
системы, она боялась нечаянно нанести смертельное оскорбление.  На  первую
встречу с шаманом Изабель отправилась со страхом.
   По форме и внешнему виду хижина шамана напоминала гнездо  птицы-печника
и была такой приземистой, что внутрь Изабель  смогла  пролезть  только  на
четвереньках. От дыма  защипало  глаза,  и  слезы  застилали  взор.  Очаг,
растопленный  тонкими  ветками  горного  кустарника   и   брикетами   мха,
выбрасывал языки синего пламени, и вскоре Изабель, привыкнув к  полумраку,
разглядела маленького нагого человека, лежащего в  гамаке  по  ту  сторону
очага. Тело его  было  гладким,  а  живот  большим,  но  голова  выглядела
высохшей и сморщенной и казалась еще меньше под высоким головным убором из
разноцветных перьев попугаев. Вся поросль на его  лице,  включая  ресницы,
была выщипана, однако над торчащими ушами  росли  тонкие  и  длинные,  как
перья, пряди седых волос.  Лодыжки  шамана  были  украшены  браслетами  из
больших треугольных орехов, а в руке он  держал  мараку  -  погремушку  из
выскобленной тыквы размером со  страусиное  яйцо,  -  которую  то  и  дело
встряхивал, чтобы подчеркнуть важность сказанного.
   Как только шаман увидел Изабель, он  закрыл  глаза  и  затряс  маракой,
будто желая избавиться от этого наваждения. Хотя Изабель и привыкла ходить
обнаженной, как индейцы, - сегодня, отправляясь к  колдуну,  она  обвязала
вокруг талии нечто вроде саронга - она сделала его раньше из  того  самого
темно-синего платья с красными  цветочками,  в  котором  невинно  пыталась
завоевать симпатии Шикиниу. Саронг защищал ее ноги от  колючек  и  кусачих
насекомых, когда она отправлялась в лес собирать пропитание для Антониу.
   - Майра, - приветствовал ее шаман. - Кто ты? Почему  ты  нарушаешь  мой
покой?
   Ианопамоко перевела его слова на смешанный язык, которым они с  Изабель
пользовались; ей  приходилось  по  несколько  раз  переспрашивать  шамана,
поскольку тот не только говорил на незнакомом диалекте, но и  вдобавок  ко
всему был беззубым, а в нижней губе его красовалось  несколько  нефритовых
затычек.
   - Майра, - пояснила она  Изабель,  -  это  имя  пророка,  как  Иисус  у
португальцев. Он еще ни  разу  не  видел  людей  с  твоим  цветом  кожи  и
волосами, подобными солнечному свету. Белые, люди еще  не  показывались  в
этой части мира.
   Изабель вспомнила, с каким  презрением  Тристан  произнес  слова  "твои
соплеменники", наверное, именно те слова заставили ее искать чуда.
   - Я не пророк; я женщина, доведенная  до  отчаяния,  и  пришла  к  тебе
молить о помощи, - сказала она.
   Ианопамоко перевела, шаман нахмурился и залопотал, то и  дело  прерывая
свою речь сердитым треском своей мараки.
   - Он говорит, - прошептала Ианопамоко, - что колдовство - дело мужское;
женщины - это грязь и вода; мужчины - воздух  и  огонь.  Женщины  -  я  не
совсем понимаю это слово, по-моему, оно значит "нечистый",  а  кроме  того
обозначает опасное, хитрое дело.
   Потом она довольно долго говорила что-то шаману и пояснила Изабель:
   - Я сказала ему, что ты пришла сюда ради своего ребенка, чей  отец  так
стар, что его сын родился лишенным жара обычного человека.
   - Нет, - возразила Изабель подруге, - я пришла сюда не ради Саломана, а
ради Тристана, моего мужа!
   Шаман  посмотрел   на   одну   женщину,   потом   на   другую,   уловив
несовместимость их желаний, и возмущенно потряс маракой, брызжа слюной  из
дырки под губой, откуда вывалилась нефритовая  затычка.  Он  заговорил  не
повышая голоса, заставив обеих женщин наклониться к качающемуся гамаку.
   - Я ему не нравлюсь, - испуганно прошептала Ианопамоко, - потому что  я
женщина его расы. Он этого не говорит, но я  это  чувствую.  По-моему,  он
говорит, что ты по своему духу мужчина и он хочет  говорить  с  тобой,  но
только без посредников.
   - Но это же невозможно! Не оставляй меня с ним!
   -  Я  должна,  госпожа.  Я  вызываю  его  недовольство.  Колдовство  не
свершится, если я останусь с тобой. - Стройная Ианопамоко уже поднялась на
ноги, а шаман продолжал свою речь, оживленно жестикулируя, брызжа слюной и
покачивая  великолепным  головным  убором.  -  Он  приказал,  -   пояснила
Ианопамоко, - чтобы принесли кауим, петум и яже.
   Петум, как Изабель обнаружила, оказался каким-то  странным  табаком,  а
кауим - чем-то вроде пива, отдававшего орехами кешью. На шамана  произвело
впечатление  то,  как  она  по-мужски,  вспомнились  студенческие  годы  в
столице, отхлебывала  пиво  и  затягивалась  табаком  из  длинной  трубки,
которую он то и дело протягивал ей. Он, казалось,  старался  выдыхать  дым
прямо на нее, и, когда Изабель  поняла,  что  это  знак  вежливости,  тоже
пахнула в него дымом. Что-то необычное стало твориться с ее  зрением  -  в
разных  уголках  глинобитной  хижины  вдруг  замерцал  свет,   и   Изабель
догадалась, что в трубке не просто табак.  Наверное,  к  петуму  подмешали
яже. Шаман сидел перед ней, тело у него было как у мальчика,  а  член  для
красоты продет в  плетеный  чехол,  похожий  на  соломенную  трубочку,  из
которой крайняя плоть торчала этаким  сморщенным  бутончиком  цвета  охры;
колдун молчал, смотрел на нее со все более довольным выражением лица.  Все
это время Изабель  сидела  на  корточках  по  другую  сторону  костра;  ее
суставы,  привыкшие  к  такой  позе  за  годы  жизни  среди   индейцев   и
бандейрантов, чувствовали себя очень удобно. Правда, ему было  видно  все,
что у нее было под подолом, но зачем, в конце концов, это  прятать?  Разве
не эти самые части нашего тела дарят  нам  самые  славные  моменты  жизни,
разве не они ведут нас по жизни к  свершению  судьбы?  А  может,  она  уже
просто пьяна.
   Когда  шаман  наконец  заговорил,  она  чудесным  образом  поняла  его;
некоторые из невнятных слов шамана словно зажигались во мраке, переливаясь
оттенками смысла, и значение всего предложения, извиваясь, вползало  в  ее
мозг. Каким-то образом этот дым разъел перегородку между их сознаниями.
   Он сказал ей, что у нее сердце мужчины.
   - Да нет же! -  возразила  она  и,  не  зная  нужных  слов,  приподняла
ладонями свои обнаженные груди.
   Он отмахнулся от нее, лениво тряхнув маракой. Потом добавил, что она не
хочет вылечить своего ребенка. Почему?
   Она не знала нужных слов и не могла  сказать,  что  ребенок  внушал  ей
отвращение и стыд. Вместо  этого  она  изобразила  на  своем  лице  жалкую
бессильную мину Саломана и его глаза без единой искорки мысли.  Потом  она
произнесла слово, обозначавшее мужчину, сильное и острое, с окончанием  на
"зеп", хлопнула себя по груди открытой ладонью и сказала:
   - Тристан!
   - Тристан трахает тебя, - попросту сказал шаман.
   - Да, - ответила она, - но только не последние три года.  -  Ее  пальцы
красиво изогнулись, показывая оковы на ногах Тристана. - Его сделали рабом
злые люди. - И у Изабель голова закружилась от гордости,  что  она  смогла
выговорить такое длинное предложение. - Он черный. - Испугавшись,  что  ее
не поймут, она нарисовала в воздухе высокую фигуру человека и  поднесла  к
ней  выкатившийся  из  костра  уголек.  Потом  для  верности  показала  на
отверстие в крыше хижины, где в черном кружке  сверкала  пара  звезд;  уже
наступила ночь. - Его народ пришел из-за великого океана с огромного, даже
больше Бразилии, острова, где солнце сделало людей черными.
   - Майра, что ты хочешь получить от меня?
   Когда Изабель начала объяснять, глаза на безволосом лице шамана  широко
раскрылись, а челюсть отвисла сначала от непонимания, а потом от осознания
того, что именно ей нужно.
   Если она его правильно поняла, колдун сказал:
   - Колдовство - это способ корректировать природу. Из  ничего  ничто  не
сотворить, только Монан может творить из ничего, а он уже давно  устал  от
творения, поскольку увидел, как люди испоганили его мир. Колдовство  может
только менять местами и замещать, как передвигаются фишки  в  игре.  Когда
что-нибудь  отсюда  перемещают  туда,  что-то  нужно  поместить  сюда.  Ты
понимаешь меня?
   - Понимаю.
   - Ты готова к жертвам ради Тристана?
   - Я уже многим пожертвовала. Я потеряла свой  мир.  Я  потеряла  своего
отца.
   - Готова ли ты изменить себя?
   - Да, если он будет любить меня по-прежнему.
   - Он будет трахать тебя, но не так, как раньше. Когда природу беспокоят
колдовством, ничто не остается неизменным. Вещи  меняются.  -  Красные  от
дыма и кауима глаза шамана снова сощурились, вспыхнув огнем.
   - Я готова. Я жажду этого.
   - Тогда мы начнем завтра,  Майра.  То,  что  мы  будем  делать,  должно
происходить при дневном свете в течение шести дней. - Казалось,  что  губы
его отстают от слов, смысл которых достигал ее  сознания  раньше,  чем  он
открывает рот. - Чем ты заплатиш