х сил убеждаю товарищей, что теперь все висит
на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не  совещаниями  решаются,
не съездами  (хотя  бы  даже  съездами  Советов),  а  исключительно  борьбой
вооруженных масс". Из письма вытекает с очевидностью, что  Ленин  до  самого
вечера 24 октября  не  знал  о  переходе  Военно-Революционного  Комитета  в
наступление. Связь с Лениным поддерживалась главным образом  через  Сталина,
как лицо, наименее интересовавшее полицию. Сам  собою  напрашивается  вывод,
что, не явившись на утреннее заседание ЦК и избегая появляться  в  Смольном,
Сталин так и не узнал до вечера, что восстание уже в полном ходу. Дело  идет
не о личной трусости  -  обвинять  в  ней  Сталина  нет  основания,  -  а  о
политической двойственности. Осторожный комбинатор предпочел  в  решительный
момент оставаться в стороне. Он лавировал и выжидал,  чтоб  определить  свою
позицию в зависимости от исхода восстания. В  случае  неудачи  он  готовился
сказать Ленину, Троцкому и их единомышленникам: "Вы  виноваты!".  Надо  ясно
себе представить пламенную атмосферу тех дней, чтоб оценить  по  достоинству
эту холодную выдержку или, если угодно, это коварство.
   Нет, Сталин  не  руководил  восстанием  ни  лично,  ни  через  посредство
"центра".   В   протоколах,    воспоминаниях,    бесчисленных    документах,
справочниках, исторических учебниках, опубликованных при жизни Ленина и даже
позже, пресловутый  "центр"  ни  разу  не  называется,  и  имя  Сталина  как
руководителя "центра", или хотя бы как видного участника восстания,  никогда
и никем не упоминается. Память партии прошла мимо него.  Только  в  1924  г.
Комиссия по  истории  партии,  занятая  собиранием  материалов,  набрела  на
тщательно спрятанную  запись  заседания  16  октября  с  текстом  решения  о
создании практического "центра". Развернувшаяся в это  время  борьба  против
"левой оппозиции" и против меня лично требовала новой версии истории  партии
и революции.
   Октябрьский  переворот  как  источник  нового  режима  естественно  занял
центральное место в идеологии нового правящего слоя. Как все это  произошло?
Кто руководил в центре и на местах? Сталину понадобилось около 20 лет, чтобы
навязать стране историческую панораму, в которой он себя поставил  на  место
действительных организаторов  восстания,  а  этим  последним  приписал  роль
предателей революции. Было бы ошибочно думать, что он с самого  начала  имел
законченный замысел борьбы за личное господство. Понадобились исключительные
исторические обстоятельства, чтобы придать его амбиции неожиданные для  него
самого масштабы. Но в одном он оставался неизменно верен себе:  попирая  все
другие соображения, он насиловал каждую конкретную  ситуацию  для  упрочения
своей позиции за счет других. Шаг за шагом, камень за камнем, терпеливо, без
увлечений, но и без пощады!
   В непрерывном плетении интриг, в осторожном дозировании лжи и  правды,  в
органическом  ритме  фальсификаций  лучше  всего  отражается  Сталин  и  как
человеческая личность, и как вождь нового привилегированного слоя, который в
целом вынужден создавать себе новую биографию.
   Плохо начав в  марте,  скомпрометированный  в  апреле,  Сталин  весь  год
революции провел за кулисами аппарата. Он не знал непосредственного  общения
с массами и ни разу не почувствовал себя ответственным за судьбу  революции.
В известные  моменты  он  был  начальником  штаба,  никогда  -  командующим.
Предпочитая отмалчиваться, он выжидал инициативы  других,  отмечал  себе  их
промахи и слабые стороны и отставал от событий. Для успеха  ему  нужна  была
известная устойчивость отношений и свобода располагать  временем.  Революция
отказывала и в том и другом.
   Не вынужденный продумывать задачи  революции  с  тем  напряжением  мысли,
какое создается только чувством непосредственной ответственности, Сталин так
и не понял до конца внутренней логики Октябрьского  переворота.  Оттого  так
эмпиричны, разрозненны и несогласованны его воспоминания, так  противоречивы
его позднейшие суждения о стратегии восстания, так чудовищны  его  ошибки  в
отношении ряда позднейших революций (Германия,  Китай,  Испания),  Поистине,
революция не есть стихия этого бывшего "профессионального революционера".
   И тем не менее, 1917 год вошел важнейшим этапом в  формирование  будущего
диктатора. Он сам говорил позже, что в Тифлисе он был учеником, в Баку вышел
в подмастерья, в Петрограде стал "мастером". После четырех лет политического
и умственного прозябания в  Сибири,  где  он  опустился  до  уровня  "левых"
меньшевиков, год революции под непосредственным руководством Ленина, в кругу
товарищей высокой квалификации имел неизмеримое значение в его  политическом
развитии.
   Он впервые получил возможность познакомиться со многим, что  до  тех  пор
совершенно  выходило  из  круга   его   наблюдений.   Он   прислушивался   и
присматривался с недоброжелательством, но  внимательно  и  зорко.  В  центре
политической  жизни  стояла  проблема  власти.  Временное  правительство   с
участием меньшевиков и народников, вчерашних товарищей по подполью, тюрьме и
ссылке, позволило ему ближе заглянуть в ту  таинственную  лабораторию,  где,
как известно, не боги обжигают горшки.  Та  дистанция,  которая  отделяла  в
эпоху царизма подпольного революционера от правительства, сразу исчезла.
   Власть  стала  близким,  фамильярным   понятием.   Коба   освободился   в
значительной мере от своего провинциализма, если не в привычках и нравах, то
в масштабах политического мышления. Он остро и  с  обидой  почувствовал  то,
чего ему не хватает лично, но в то же время проверил  силу  тесно  спаянного
коллектива одаренных и опытных революционеров, готовых  идти  до  конца.  Он
стал признанным членом штаба  партии,  которую  массы  несли  к  власти.  Он
перестал быть Кобой, став окончательно Сталиным.
 
305 
 
 
 
 
 
 
 
                              Дорога к власти 
 
 
 
 
 
Дорога к власти 
 
 
   Впервые имя Сталина упомянуто Лениным в марте  1910  года  в  подстрочной
ссылке на корреспонденцию из Кавказа в центральном органе партии.
   Разумеется, одной этой хронологии совершенно недостаточно для определения
удельного веса будущих  вождей  Октябрьской  революции.  Но  эта  хронология
далеко не безразлична для характеристики  путей  развития  каждого  из  них.
Начавшиеся около десяти лет тому назад попытки изобразить Сталина как одного
из наиболее выдающихся  вождей  революционного  движения,  начиная  с  конца
прошлого столетия, не находят  ни  малейшей  опоры  в  фактах.  Политическое
развитие Сталина имело крайне медленный характер. В нем, во  всяком  случае,
не было тех  черт  "вундеркинда",  которыми  хотят  его  наделить  некоторые
биографы. В то время как Зиновьев вошел в Центральный Комитет в  26  лет,  а
Рыков на два года раньше, когда ему не было еще  24  лет,  Сталину  было  33
года, когда его впервые кооптировали в руководящее учреждение партии.
   Муссолини и Гитлер каждый  были  инициаторами  движения,  исключительными
агитаторами, трибунами. Их политическое возвышение, как фантастично  оно  ни
казалось само по себе, совершалось на глазах у всех, в неразрывной  связи  с
ростом движения, которое они возглавляли  с  первых  его  шагов.  Совершенно
иной, ни с чем в прошлом не сравнимый характер имело возвышение  Сталина.  У
него как бы  нет  предыстории.  Процесс  восхождения  совершался  где-то  за
непроницаемыми политическими кулисами. Серая фигура неожиданно отделилась  в
известный момент от кремлевской стены - и  мир  впервые  узнал  Сталина  как
готового диктатора. Тем острее тот интерес, с  каким  мыслящее  человечество
присматривается к Сталину вот уж десять лет. В особенностях его личности оно
ищет ключ к пониманию его судьбы.
   Нынешние  официальные   приравнивания   Сталина   к   Ленину   -   просто
непристойность. Если исходить из  размеров  личности,  то  нельзя  поставить
Сталина на одну доску даже с Муссолини или Гитлером. Как  ни  скудны  "идеи"
фашизма, но  оба  победоносных  вождя  реакции,  итальянской  и  германской,
начинали с начала, проявляли инициативу, поднимали на ноги массы,  пролагали
новые пути. Ничего этого нельзя сказать  о  Сталине.  Большевистскую  партию
создал Ленин. Сталин вырос из ее аппарата и неотделим  от  него.  К  массам,
событиям, к истории у него нет другого подхода, как  через  аппарат.  Только
после того как обострение социальных противоречий на основе  нэпа  позволило
бюрократии подняться над обществом, Сталин стал подниматься над  партией,  В
первый период он сам был застигнут врасплох собственным подъемом. Он  ступал
неуверенно, озираясь по сторонам, всегда готовый к  отступлению.  Но  его  в
качестве противовеса мне поддерживали и  подталкивали  Зиновьев  и  Каменев,
отчасти Рыков, Бухарин, Томский. Никто из них не  думал  тогда,  что  Сталин
перерастет через их головы. В период "тройки" Зиновьев относился  к  Сталину
осторожно-покровительственно, Каменев - слегка иронически. Помню,  Сталин  в
прениях ЦК употребил однажды слово "ригористический" совсем не по назначению
(с ним это случается нередко!); Каменев оглянулся на меня лукавым  взглядом,
как бы говоря: "Ничего не поделаешь, надо брать его таким, каков  он  есть".
Бухарин считал, что "Коба" (старая подпольная кличка Сталина)  -  человек  с
характером (о самом Бухарине Ленин публично говорил: "мягче  воска")  и  что
"нам такие нужны, а если он невежествен и малокультурен, то мы ему поможем".
На этой идее основан был блок Сталина - Бухарина после распада  тройки.  Так
все условия, и социальные и персональные, содействовали подъему Сталина.
   По поводу своего обращения в социализм Сталин говорил: "Я стал марксистом
благодаря, так сказать, моей социальной позиции - мой отец  был  рабочий  на
обувной фабрике, моя мать также была работницей, - но также и потому, что  я
слышал голос возмущения в среде, которая меня окружала, на социальном уровне
моих  родителей,  наконец,  вследствие  резкой  нетерпимости  и   иезуитской
дисциплины,  господствовавших  в  православной  семинарии,  где   я   провел
несколько лет... Вся моя натура была  насыщена  ненавистью  против  царского
гнета, и я от всего сердца бросился в революционную борьбу".
   Казалось бы,  вопрос  о  том,  был  ли  Джугашвили-отец  пролетарием  или
ремесленником, вряд ли может повлиять на историческую репутацию сына.  Маркс
вышел из буржуазной среды, Энгельс  был  фабрикантом,  Ленин  принадлежал  к
бюрократической   семье.   Социальное   происхождение   может   представлять
значительный биографический интерес, но ничего не прибавляет и не убавляет в
значении исторического деятеля. Однако это верно лишь в тех  случаях,  когда
само это значение бесспорно, т. е.  когда  оно  вытекает  из  исключительных
неоспоримых качеств самой  личности.  Наполеону  I  не  нужны  были  предки.
Наоборот, Наполеон III был жизненно заинтересован в  фамильном  сходстве  со
своим мнимым дядей. Биография Сталина строится  такими  же  бюрократическими
приемами, как его политическая карьера.
   Во  всяком  случае,  привлекать  для  объяснения  жизненного  пути   сына
характеристику отца как фабричного рабочего - значит вводить в  заблуждение.
Пролетарское родословие могло бы действительно представлять интерес, если бы
дело шло о крупной промышленности и современном  пролетариате,  объединенном
опытом классовой борьбы. Ни о чем подобном не было в данном случае  и  речи.
Семья Джугашвили стояла на грани захолустного ремесла и  пауперизма.  Своими
корнями она уходила в крестьянское  средневековье.  Она  продолжала  жить  в
атмосфере  традиционной  нужды  и  традиционных  суеверий.   Вступление   на
революционный путь означало для сына не  продолжение  семейной  традиции,  а
разрыв с нею. Однако и после разрыва  эта  отвергнутая  традиция  продолжала
жить в нервах и в сознании в виде примитивных культурных  навыков,  грубости
ощущений, узости  горизонта.  В  частности,  пренебрежительное  отношение  к
женщине и деспотическое - к детям наложило на Иосифа отпечаток на всю жизнь.
   Ретроспективный взгляд на  детство  Иосифа  Джугашвили  способно  бросить
детство Якова  Джугашвили,  протекавшее  в  Кремле  на  глазах  моей  семьи.
Двенадцатилетний Яша походил на отца, каким его представляют ранние  снимки,
не восходящие, впрочем, раньше 23 лет; только у сына в лице  было,  пожалуй,
больше мягкости, унаследованной от матери, первой жены Сталина. Мальчик  Яша
подвергался частым и суровым наказаниям со  стороны  отца.  Как  большинство
мальчиков тех бурных лет, Яша курил. Отец, сам  не  выпускавший  трубки  изо
рта, преследовал этот грех с неистовством  захолустного  семейного  деспота,
может быть, воспроизводя педагогические приемы  Виссариона  Джугашвили.  Яша
вынужден был иногда ночевать на площадке лестницы, так как отец  не  впускал
его в дом. С горящими глазами, с серым отливом на щеках, с  сильным  запахом
табака на губах, Яша искал нередко убежища  в  нашей  кремлевской  квартире.
"Мой папа самашедший", -  говорил  он  с  резким  грузинским  акцентом.  Мне
думается сейчас, что эти сцены воспроизводили с неизбежными отличиями  места
и времени те эпизоды, которые разыгрывались тридцатью пятью годами раньше  в
Гори, в домике сапожника Виссариона.
   Во время пребывания Сталина  в  тюрьме  его  друг  Аллилуев  переехал  из
Тифлиса в Баку, где  работал  в  качестве  машиниста.  Аллилуев  женился  на
грузинке. В сентябре 1902 года она родила дочку, которую  назвали  Надеждой.
Сталину в это время было 22 года. После революции Надежда  Аллилуева  станет
женой Сталина. От Аллилуевой у Сталина было двое детей;  в  1932  году  сыну
Василию было 8 лет, дочери Светлане 5 лет.
   У Сталина есть еще, кажется, дочь, от  какой  именно  жены  не  знаю,  во
всяком случае не от Аллилуевой, эта  дочь  замужем  за  чешским  коммунистом
Шмералем.
   Рассказ  о  том,  что  Сталин   преднамеренно   выдал   всех   участников
семинарского кружка, является несомненной клеветой.  По  словам  Иремашвили,
Коба посещал  бывших  членов  кружка  семинарии,  доставляя  им  нелегальную
литературу. Это было бы совершенно невозможно, если бы их исключили  по  его
доносу. Но несомненным фактом являются две  записки,  выброшенные  Кобой  из
окна батумской тюрьмы с расчетом, что кто-либо  из  посетителей  поднимет  и
передаст по назначению.
   По словам Иремашвили, через несколько дней после  1  мая  1902  года  (на
самом деле после Батумской манифестации) к нему ночью явились двое рабочих с
запиской от Кобы, в которой заключалась та же просьба: показать  в  качестве
свидетеля, что Коба в дни батумской манифестации находился в Гори. Из  этого
приходится  заключить,  что,  помимо  перехваченной  записки,  Коба  написал
другую, дошедшую по назначению.
   Цель записки была уменьшить опасность для себя. Но  записка  представляла
опасность для Иремашвили и для Елисабедашвили. По всем обстоятельствам  было
больше шансов, что записка попадет в руки тюремных  надзирателей.  Риск  был
слишком велик. Но  Иосиф  не  остановился  перед  риском  за  счет  другого.
Иремашвили и Елисабедашвили подверглись обыску, о причинах которого вряд  ли
догадывались.
   Из Сольвычегодска он пишет явно компрометирующее  письмо  в  Москву,  без
всякой практической надобности, единственно повинуясь  толчку  тщеславия.  И
здесь он рискует безопасностью других. Письмо, как и должно было  оказаться,
попадает в руки жандармов.  Ни  в  одном  из  этих  двух  случаев  не  было,
разумеется, желания подвести товарищей под удар. Но нельзя говорить также  и
о случайной ошибке. Нельзя ссылаться на легкомыслие молодости. Коба  не  был
легкомыслен. Осторожность  составляла  важнейшую  черту  его  характера.  Во
втором случае он был уже опытным революционером. В обоих случаях бросается в
глаза эгоизм, безразличие к судьбе других. Обращает на себя внимание, что  в
обоих  случаях  Иосиф  до  некоторой  степени  рисковал   своей   репутацией
революционера. Можно уже сейчас с тревогой спросить себя: на какие  действия
окажется способен этот молодой человек, когда обстоятельства оградят его  от
риска?
   Анри  Барбюс  после  сентиментальной  биографии  Иисуса  Христа   написал
официальную биографию Сталина. Автор не  дал  себе  труда  изучить  хотя  бы
наиболее доступные источники. Он ограничился беглой литературной  обработкой
фактов и цитат, которые были сообщены ему в  Кремле  и  в  некоторых  других
местах во время его посещения СССР. С точки зрения научной книжка  не  имеет
никакой цены. Но если она неспособна показать Сталина таким, каким он был  и
стал, то зато она нередко показывает  нам  Сталина  таким,  каким  он  хочет
казаться.
   "Его портрет - скульптура, рисунок, фотография  -  повсюду  на  советском
континенте, как портрет Ленина и  рядом  с  портретом  Ленина.  Нет  угла  в
предприятии, казарме, канцелярии, на оконной выставке, где он  не  выделялся
бы на красном фоне... Невозможно найти комнат рабочих или интеллигентов, где
не было бы изображения Сталина".
   "Принципиальная политика единственно правильная", - повторял Сталин вслед
за Лениным.
   "Великая пружина для  движения  общественного  прогресса  -  это  вера  в
массу".
   Барбюс  и  здесь  повторяет  то,  что  ему  предложено  было   повторить.
Несокрушимую верность принципам и веру в массы  Ленин  действительно  пронес
через всю свою жизнь, несмотря на маневренную  гибкость  своей  политики.  В
этих обоих отношениях Сталин составляет прямую противоположность Ленину, его
отрицание и, если позволено сказать, его поругание. Принципы никогда не были
для него ничем иным, кроме прикрытия. Никогда в течение своей  жизни  он  не
имел общения с действительными массами, т. е.  не  с  десятками,  а  сотнями
тысяч миллионов. У него не было органов и ресурсов для такого общения, и  из
его неспособности "объясняться с массами" и непосредственно  влиять  на  них
вырос его страх перед массами, а затем  и  вражда  к  ним.  Весь  дальнейший
тоталитарный режим вырос из страха бюрократии перед массами.
   Барбюс продолжает: "Он зарабатывает в месяц несколько сот рублей, которые
составляют скромный максимум чиновника в коммунистической партии (у нас  это
составляло бы нечто вроде полутора или двух тысяч франков)". Здесь показание
Барбюса  является  заведомой  ложью.  Как  и  у  всех   высших   сановников,
существование  Сталина  обеспечено  не  несколькими  рублями,   которые   он
получает,  а  теми  материальными  условиями,   которые   ему   обеспечивает
государственный аппарат: автомобили, дачи, секретари и дары природы со  всех
концов Советского Союза. Одни подарки,  перечисляемые  "Правдой",  во  много
десятков раз превосходят ту сумму, которую называет Барбюс.
   Крайне интересны и те авторитеты, на которые опирается Барбюс, чтобы дать
портрет молодого Сталина. Это прежде всего "Енукидзе, один из первых  борцов
революционного дела на Кавказе и в  настоящее  время  важный  руководитель".
Следующим   источником   является   Орахелашвили,   который    характеризует
убедительность пропаганды. "Он умел говорить на языке своей аудитории". Как?
Образами, живыми примерами? Орахелашвили  тоже  будет  расстрелян  вслед  за
Енукидзе.
   О работе Сталина  в  Батуми  Барбюсу  рассказывал  Лакоба  как  о  "новой
странице великой биографии". Лакоба будет расстрелян еще до Енукидзе.  Почти
все авторитеты, на которые опирается Барбюс - Бубнов, Шумяцкий, Бела  Кун  и
другие, - были в дальнейшем либо расстреляны, либо приговорены к  расстрелу.
Немудрено: о молодых годах Сталина могли говорить только старые  большевики.
Между тем именно они, эти соратники Сталина с молодых лет,  составляли,  как
оказалось, сплоченную фалангу изменников и врагов  народа.  Их  восторженные
отзывы о Сталине делались ими в тот период,  когда  над  ними  уже  нависала
зловещая судьба.
 
   Еще один источник - книга Берия, История возникновения исс