что-то
активно не приемлет, то постепенно он обретает черты того объекта,  против
которого выступал. Иными словами, в ходе борьбы с недругом  он  постепенно
превращается в своего антипода.
   Объектом неприятия Кесслера была фантазия. Отдыхая летом на даче,  куда
меня пригласили погостить, я часто наблюдал за ним. Вот он входит  в  сад,
обычно в трусах, вышагивая словно автомат. Машинально раскладывает  кресло
и неуклюже садится. Он  и  загорал-то  не  как  все  мы  -  час,  а  ровно
шестьдесят минут или три тысячи шестьсот секунд. От  его  сосредоточенного
вида, с которым он принимал солнечные ванны, так и веяло пунктуальностью и
обстоятельностью.
   В сущности, профессор Кесслер вовсе и не загорал. Он лишь  предоставлял
солнечным лучам возможность осуществить  химическую  реакцию  в  клеточках
своего тела. Этим сравнением я отнюдь не собираюсь  высмеивать  профессора
Кесслера; я лишь хочу показать особенности его мировосприятия.
   Когда я с ним познакомился, он был уже  на  пенсии  и  вел  здоровый  и
размеренный образ жизни. И даже если он просто сидел и молчал, от него как
бы исходила активность и жизнерадостность. Оставив научную работу, которой
прежде страстно увлекался, он переключился на  дачу,  отдавая  всего  себя
саду. Он постоянно что-то прививал, пересаживал, копал - и все с  неуемной
энергией. Ибо  чем  бы  ни  занимался  профессор  Кесслер,  он  все  делал
увлеченно.
   Садоводческие заботы в то лето сблизили нас. Точнее, крыжовник, который
мы оба сажали. Позднее я провел в обществе профессора  Кесслера  несколько
недель. Тогда-то я и услышал от него удивительнейшую  историю.  И  по  сей
день не знаю, как объяснить услышанное, - впрочем, он и сам не в состоянии
этого сделать... А дерево, о котором пойдет речь, и поныне  стоит  в  саду
профессора Кесслера.
   Credo, quia absurdum est.



   2

   Дачу, где произошла эта странная история, профессор Кесслер унаследовал
от двоюродной бабушки. Переселившись в город, она оставила дом племяннику,
в то время ассистенту  высшего  учебного  заведения,  который  только  что
вернулся на родину после учебы в Гейдельберге и Париже. Старушке хотелось,
чтобы он  почаще  бывал  за  городом,  дышал  свежим  воздухом.  Когда  он
рассказывал мне  об  этом,  выражение  его  лица  можно  было  истолковать
по-разному, но, по-моему, он размышлял о чуде, благодаря которому не сошел
с ума на этой даче.
   Профессору было уже за тридцать, когда он впервые решил  провести  лето
здесь, в горах. Чувствуя себя вымотанным напряженной работой, он надеялся,
что  крепкий,  пьянящий  горный  воздух  и  тишина  вольют  в  него  силы,
достаточные для  получения  Нобелевской  премии.  Позже  я  узнал  от  его
учеников, что профессора и  в  самом  деле  рекомендовали  на  Нобелевскую
премию.
   Однако,  подобно  большинству  ученых,  профессор   Кесслер   не   умел
отдыхать...
   Вам, верно, приходилось читать в журналах всякие небылицы о том, как  в
недалеком будущем ученые  сумеют  соединить  два  мира  -  растительный  и
животный. Мне, например, однажды попалась на глаза  картинка,  на  которой
была изображена роза  с  веселой  кошачьей  головкой  вместо  цветка.  Эти
прожекты  существуют  не  один  десяток  лет.   Кесслер   впервые   близко
познакомился с  ними  во  время  своей  стажировки  в  Соединенных  Штатах
Америки.
   Отец профессора потерял на войне ногу, и  сын  очень  переживал  увечье
отца. Во время пребывания за границей у него родилась идея, которая, как и
все  гениальные  идеи,  пока  они  не   реализованы,   казалась   поистине
сумасшедшей. Он задумался об огромных возможностях трансплантаций, которые
могли бы быть осуществлены на основе регенеративной способности  растений.
Что,  размышлял  ученый,  если,  используя   эту   способность,   заменить
искалеченную или потерянную конечность? Разумеется, это  были  всего  лишь
несбыточные мечты. Он отгонял их от себя,  но  окончательно  выбросить  из
головы не смог. И решил, что когда-нибудь всерьез займется этой проблемой.
Он начал с того, что постепенно перевез на дачу  свои  приборы,  превратив
старый дом в лабораторию. Кухня стала его рабочим кабинетом, в спальне  он
хранил   препараты,   гостиную   переоборудовал    в    рентгенологическую
лабораторию.
   Теперь он с наслаждением  проводил  в  горах  лето:  мало  ел,  зато  в
огромных количествах пил черный кофе и крепким, как коньяк, воздухом почти
не дышал: днем и ночью сидел в смрадной лаборатории.
   Профессор проводил любопытнейшие опыты с растениями  и  животными,  для
этой цели даже изобрел  специальный  аппарат.  Он  пытался  объяснить  мне
принцип его устройства, но единственное, что я понял, это то, что  аппарат
состоял из трех каких-то приборов и множества удивительных частей.
   Первый месяц, который профессор посвятил опытам, с точки зрения научных
результатов оказался неудачным. Если бы он  провел  этот  месяц  в  винном
погребке, результат был бы таким же. Только обошлось бы  это  ему  намного
дешевле.
   Грузовики то  и  дело  доставляли  ему  саженцы  яблонь,  берез,  груш,
черешен,  и  он  скрупулезно  исследовал  их  возраст,  действие  на   них
влажности,  облучения...  Он  мечтал  совершить  подлинный   переворот   в
садоводстве, сущность которого состояла бы  в  том,  чтобы,  например,  на
тополе привить одновременно грушу, яблоню и персик. Тем самым одно  дерево
стало  бы  походить  на  своего  рода  фруктовый   универсам   с   широким
ассортиментом...



   3

   А теперь самое время перейти к сути истории  Кесслера,  которая  так  и
осталась  для  него  загадкой.  Заранее  должен  предупредить:  не  будучи
специалистом ни в одной из  тех  областей,  которыми  занимался  профессор
Кесслер, я отнюдь не претендую на то, что все могу объяснить.
   Началось все с того, что, как  помнил  профессор,  он  сел  под  старую
яблоню в бабушкином саду. Был чудесный летний  день,  горный  воздух  и  в
самом деле  пьянил.  Профессор  держал  в  руках  карандаш:  он  занимался
расчетами и был ими вполне доволен. Его окружали  приборы,  вынесенные  из
дома, где производилась  генеральная  уборка  (Кесслер  поддался  уговорам
экономки-чистюли, которая давно вынашивала  эту  идею).  Прямо  за  спиной
профессора стоял огромный, словно молотилка, аппарат.
   Уже потом Кесслер высказал  предположение,  что  вся  эта  удивительная
история  могла  приключиться  под  влиянием  жары.  Как  он   подозревает,
солнечное тепло вызвало неожиданные реакции в приборах. Ну и какую-то роль
сыграло, по всей вероятности, само их размещение, то  напряжение,  которое
возникло между ними.
   Короче говоря,  склонившись  над  расчетами,  профессор  Кесслер  вдруг
почувствовал, как все его тело сильно напряглось. Затем появилась легкость
и, наконец,  ощущение,  которое  можно  передать  только  стихами.  Однако
Кесслер чужд поэзии, зато он много раз пытался сочинять  научные  трактаты
на тему своего необычного  эксперимента.  Но  его  попытки  не  увенчались
успехом. Поэтому я постараюсь как дилетант рассказать  об  удивительнейшем
состоянии, которое испытал ученый.  Конечно,  профессор  Кесслер  вряд  ли
останется мною  доволен.  Читая  мой  рассказ,  он,  думается,  промолвит:
"Сочинительство все это".
   Тем не менее я попытаюсь поведать  вам  о  том,  о  чем  научные  труды
поведать не в состоянии.



   4

   Обдумывая название своего будущего научного трактата, профессор Кесслер
никак не мог отделаться от одного, которое  так  и  вертелось  у  него  на
языке. Я воспользуюсь им в своем рассказе, ибо лучше других  оно  отражает
переживания ученого. Кесслер намеревался назвать  свой  труд  "Как  я  был
деревом".
   Едва прекратилось напряжение в  теле  и  он  оправился  от  обморочного
состояния, профессор почувствовал себя как-то по-особенному. Он  никак  не
мог уразуметь, что же с ним произошло. Некоторое время спустя он  принялся
размышлять - по обыкновению весьма трезво и логично. Так, как  привык  это
делать на протяжении многих лет. Однако результаты  этих  раздумий  скорее
могли служить сюжетом для поэмы Овидия, нежели темой  для  научного  труда
молодого ученого.
   Профессор Кесслер... превратился в дерево. Он чувствовал,  как  на  нем
шевелятся ветки, как шелестят растущие на них листья. Он не мог  двинуться
с места: корни крепко держали его, и он не в состоянии был высвободиться.
   Кесслер не испытывал ни отчаяния, ни страха - эти ощущения он с детства
старался  исключить  из  своей  жизни.  Его  даже  немного  забавляло   то
состояние, которое он  испытывал.  Как  дереву,  ему  было  очень  хорошо.
Видимо,  на  летнем  солнышке  деревья  и  в  самом  деле  чувствуют  себя
превосходно. Профессор улыбался, ему было интересно, может  ли  кто-нибудь
видеть его улыбку. Улыбающееся дерево...
   Разумеется, он тотчас  же  принялся  размышлять,  как  могло  произойти
такое, что он стал деревом. Тогда-то  ему  и  пришла  в  голову  мысль,  о
которой я уже говорил: расстановка приборов и влияние солнечного излучения
способствовали  возникновению  неожиданной  реакции,   в   ходе   которой,
вероятно, произошло  перемещение  профессора  Кесслера  со  своего  места.
Двигаясь, он зацепился за первое же препятствие, которым оказалась яблоня.
Правда, он  по-прежнему  не  мог  взять  в  толк,  каким  образом  он  сам
превратился в яблоню. Скорее всего, он принял вид экстракта, влившегося  в
дерево... И от этих мыслей ему стало страшно.
   Перемена была огромной. От человека  ему  остались  только  способность
размышлять и чувство беспокойства. У него более не было ни рта, ни рук, ни
ног... Его  человеческая  сущность  словно  бы  влилась  в  дерево.  Самое
любопытное, что профессор не придавал этому  ровно  никакого  значения:  в
этот  теплый  воскресный  день  чувствовать  себя  деревом  было   гораздо
приятнее, чем человеком.
   Конечно, будь у него семья - жена, дети  -  или  кто-то,  кто  от  него
зависел, его бы обеспокоило теперешнее состояние. Но  у  Кесслера  никого,
кроме  двоюродной  бабушки,  на  свете  не  было,  и  он  подозревал,  что
практичная старушка довольно спокойно перенесет его исчезновение.  Что  же
касается коллег, то, надо полагать, они ему только позавидуют.
   Улыбка на дереве, коим стал профессор, с каждой минутой становилась все
шире, и он задумчиво шелестел листьями.



   5

   Приятные размышления профессора Кесслера были прерваны криком экономки,
возвещающим, что он может вернуться в  дом:  уборка  закончена.  Не  найдя
хозяина на привычном месте, она стала искать его по всему саду.
   Соседи помогли экономке внести приборы в дом. В этот  момент  профессор
впервые ощутил неудовольствие. Он собирался напомнить им, чтобы они ничего
не   трогали:   надо   прежде   замерить   расстояние   между   приборами,
способствовавшее его необыкновенному перевоплощению, чтобы повторить  опыт
в лабораторных условиях. Однако  его  протест  так  и  остался  мысленным;
потрясая ветками, он  в  конце  концов  вынужден  был  смириться.  Приборы
исчезли из сада. Хорошо еще, что Кесслер запомнил,  в  каком  порядке  они
были расположены, и наверняка сможет воспроизвести его.
   Наверняка?
   Только  тут  ему  пришла  в  голову  мысль,  что  он  не   знает,   как
освободиться, как избавиться  от  нынешнего  состояния.  Прежде  он  и  не
пытался это сделать - ему хотелось как бы изнутри провести наблюдения  над
жизнью растений.
   Экономка, ее родные, тщетно  искали  профессора.  Он  слышал,  как  они
переговариваются между собой, полагая, что  он,  верно,  как  и  накануне,
отправился куда-то погулять. Ему стало немного не  по  себе,  когда  самая
симпатичная из племянниц экономки назвала его чудаком. Но он вынужден  был
признать, что со стороны его нынешнее  состояние  и  в  самом  деле  может
показаться странным. Если бы  эта  милая  девушка  знала,  что  профессор,
потрясая ветвями, стоит за ее спиной, она бы только  утвердилась  в  своем
мнении.
   К вечеру экономка заперла дачу, и все разошлись по домам. Профессор был
рад этому: беготня и шум утомили его. Ему хотелось побыть одному.
   На небе показались первые звезды.



   6

   Больше всего той ночью профессора поразили его собственные ощущения. Он
никогда бы не поверил, что, став  деревом,  сможет  чувствовать  себя  как
человек. Он чувствовал прикосновения ветра - сильнее всего на листьях,  на
стебельках, на концах ветвей; там были самые чувствительные места. Свой же
корпус, как он назвал ствол дерева, он совсем не ощущал.  Это  объяснялось
тем, что яблоня была старая  и  ее  толстый  высохший  ствол  уже  потерял
способность что-либо воспринимать.
   Что же  касается  зрения,  то  видел  он  всем  телом  -  но  с  разной
интенсивностью. Достаточно ясно видел  концами  ветвей  -  так  отчетливо,
словно на них были надеты очки. Поверхностью тела  видел  смутно,  корнями
различал теплый полумрак. Слух имел до  неприятного  отличный:  постоянный
шелест пальцев-листьев беспокоил его, мешая спать. Вкус и обоняние у  него
отсутствовали, впрочем, они и не были ему нужны. По крайней  мере  он  так
считал.
   Интересно, когда же обнаружат его исчезновение? Эта мысль занимала его.
   Ему было хорошо, как никогда прежде. Ведь раньше он, собственно,  и  не
жил, только и делал, что измерял, подсчитывал, ставил опыт  за  опытом,  а
что такое жизнь, наслаждение покоем  или  радостью  профессор  Кесслер  не
знал. Сегодня ночью он впервые постиг  нечто  необыкновенное.  И  сознание
этого чуда с каждым днем становилось все  сильнее.  Лишь  превратившись  в
дерево, Кесслер начал жить.



   7

   Все последующие дни профессор не  скучал:  в  саду  было  столько  дел,
столько работы!
   Лето выдалось засушливое,  и  он  как  манну  небесную  ждал  экономку,
которая ежедневно появлялась под вечер в саду  и,  вздыхая,  выливала  под
деревья лейку за лейкой.
   Когда однажды, перетрудив ногу,  она  не  пришла,  для  него  это  была
страшная  пытка.  Профессор  вынужден  был  сбросить  с   себя   несколько
пальцев-листьев, в  теле  ощущалось  неприятное  онемение.  Оно  наступало
всегда, когда  ему  хотелось  пить.  Он  с  нетерпением  высматривал  свою
спасительницу, а его благодарность за  каждую  каплю  воды  была  поистине
безгранична.
   Немало забот  доставляли  ему  насекомые.  Но  этой  проблемы  в  своем
рассказе профессор коснулся лишь мимоходом, из чего я  сделал  вывод,  что
насекомые, отравлявшие его существование, были одним из самых  мучительных
его воспоминаний.



   8

   Из рассказа профессора следовало, что удивительное превращение в дерево
не было ему в тягость,  не  казалось  ночным  кошмаром.  Он  привык  точно
выполнять свои обязанности. А  здесь  круг  его  обязанностей  был  строго
определен: снабжать водой и питательными веществами листья, трепещущие под
облаками. Это было не так просто даже для маленьких деревьев, а  профессор
был большой яблоней.
   На нем были  сотни  яблок,  и  он  обо  всех  заботился.  Особенно  ему
запомнилось маленькое яблочко на верхней ветке справа, за которое он очень
опасался. Оно было красивое, яркое, но  ветер  надломил  его  стебелек,  и
поэтому Кесслеру пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить его.  И
теперь, много лет спустя, он вспоминал об этом яблоке с нежностью.
   Особенно  хорошо   профессор   чувствовал   себя   по   ночам.   Работа
прекращалась, по крайней мере основная, он дремал, поглядывал на звезды  и
радовался жизни. Радовался плодам - ведь  их  так  много,  все  они  такие
крепкие. Он радовался воде, теплу, жизненной гармонии. Летними  ночами  он
ощущал ее с особой силой.
   К концу августа ему вдруг пришло в голову, что он уже  не  воспринимает
свое  состояние  как  временное,  как  диковинный  эксперимент.  Он  начал
вживаться в свое новое обличье, привыкать к тому, что он - дерево.  И  это
немного страшило.
   Впрочем, у него не оставалось  времени  для  подобных  мыслей;  он  был
загружен работой. Он беспокоился  обо  всех  яблоках,  и  эта  его  забота
представлялась мне и смешной, и удивительной, и трогательной одновременно.
Мне почему-то его беспокойство напоминало обезьянью любовь.
   Общения с людьми профессор не искал, он и теперь в нем не нуждался.  Он
делил людей на две категории: тех,  кого  он  любил,  и  тех,  к  кому  не
испытывал симпатии. К первым он относил экономку: она поливала его  водой.
Он даже удивлялся, почему прежде ее недолюбливал.
   К  тем,  кого  он  не  любил,  принадлежали  люди,   доставлявшие   ему
беспокойство. Ему не нравились шумные деревенские жители, мешали девушки и
парни, приходившие в сад на свидания. Он  был  настолько  поглощен  своими
яблоками, что сердился, когда его отвлекали.
   Сбор  урожая  профессор  Кесслер  воспринял  как  праздник.  Придирчиво
наблюдая за  тем,  как  экономка  и  ее  родственники  срывали  плоды,  он
досадовал, что не может дать им совет, какие из них нужно рвать  в  первую
очередь. Он сердился на людей, которые порой не могли  удержать  яблоко  в
руках. "Я целыми месяцами тут тружусь, а вы разбрасываете их!" - готов был
он закричать. А когда племянница  экономки  лестницей  сломала  ветку,  он
подумал: "Экая бестолковая девица!".
   Но в целом сбор урожая пришелся профессору по  душе,  он  напомнил  ему
самые приятные дни в лаборатории, когда длительный  эксперимент,  отнявший
столько сил, близился к концу.
   Но вот урожай собран, и профессор загрустил.  Ему  стало  тоскливо.  Он
вспомнил чудесные, крепкие яблоки, особенно то, маленькое, что  висело  на
самом верху и у которого была сломана ножка. Он думал об  этом  золотистом
ярком яблоке с болью. Что-то с ним стало?
   Его руки-ветки теперь были не только свободны от груза, но и пусты.  Он
чувствовал себя опустошенным, ненужным.
   - Зачем все это? - мысленно  вопрошал  он,  потрясая  на  ветру  голыми
ветвями.  Впервые  после  долгих  трудовых  дней,  забот  и   непрерывного
напряжения  профессор  почувствовал  всю  нелепость  и  странность  своего
положения.
   ...Вот тогда-то, в ту беззвездную ночь, стоя в одиночестве,  в  темноте
на холодном осеннем дожде,  профессору  Кесслеру  больше  всего  на  свете
захотелось вновь стать человеком.
   Но самое худшее было впереди.



   9

   Минуты  восхищения  своим  новым  состоянием,  упоения  работой,  целью
которой было вырастить вкусные, здоровые яблоки  и  сберечь  их  до  сбора
урожая, сменились меланхолией. Делать было  нечего,  трудно  было  строить
какие-то планы.
   Особенно плохо ему пришлось, когда начали опадать листья. В институте в
это время шли занятия, и профессор  с  грустью  предавался  воспоминаниям,
тоскливо наблюдая, как золотисто-медные листья, кружась, ложатся на землю.
Он вспоминал студентов, которым должен был читать  лекции.  Думал  о  том,
какое впечатление  произвело  бы  на  них,  узнай  они,  что  стало  с  их
профессором, где он теперь живет.
   Живет? Он твердо знал, что живет, ибо сохранил все  признаки  жизни.  В
эти долгие промозглые дни и беспокойные ночи он столько всего передумал  о
жизни, как никогда прежде. Он никак не мог избавиться от странного,  я  бы
сказал, парадоксального, ощущения, что, только перестав быть человеком, он
стал им.



   10

   Однажды после полудня Кесслер заметил приближающуюся к нему экономку, в
руках у которой были лестница и пила. Он хотел закричать, но вместо  этого
немо продолжал стоять, бессильно шевеля голыми ветвями.
   Ему пришла в голову мысль, что  экономка  намерена  срубить  яблоню.  В
первую минуту он даже почувствовал облегчение и благодарность: он уже  был
сыт по горло своим нынешним существованием и полагал,  что,  даже  умирая,
человек не испытывает такой тоски, как он теперь. Бесконечной ноющей тоски
холодных осенних ночей. Потом, поразмыслив,  он  сообразил,  что  экономка
одна не в состоянии повалить огромное дерево, тем более небольшой  пилкой.
Судя по всему, она нам