сто миллионов лет  (подумаешь!  для  Вселенной  это  миг),  и
снулый уран в недрах астероида проснется. Как?  А  очень  просто;  к  тому
времени планетка обрастет каменным мусором,  станет  массивней,  сместится
поближе к Солнцу, примерно туда, где Земля; там нейтринный поток  вчетверо
мощнее, и он прошибет вольфрам-рениевый футляр. И что получится?  Отличный
атомный реактор, мощный планетный мотор, такой же, как у Земли, у  Венеры,
у Марса. Ведь всем же ясно, что именно такой мотор движет  эволюцию  Земли
(конечно, это было ясно только мне и с моих слов мингеру Максу-Йозеппу)! И
вскоре, через два-три миллиарда лет, в  Солнечной  системе  созреет  новая
планета. Может  быть,  такая  же,  как  Земля  -  являйтесь,  "пришельцы",
заселяйте, пользуйтесь. Так что этот астероид  -  что-то  вроде  кукушкина
яйца, подброшенного под бочок нашему светилу,  чтобы  кукушонок  вылупился
тут и процветал, объяснил я изумленному Мазеппу. И вполне может быть,  что
его подбросили совсем недавно. Именно поэтому его никто не заметил до  сих
пор, именно поэтому я и начал с того, что спросил, давно ли его открыли  и
как долго находится здесь Мазепп, изящно закруглил я свою сказочку.
   - Думаешь, за ним следят? - настороженно спросил Мазепп.
   - Ты за каждым семечком следишь, которое посеял? - ответил я. -  Может,
их тысячами городят и  кидают  куда  попало!  Авось  где-то  присоседится.
Кукушка, между прочим, тоже не следит за гнездом, куда яйцо положила.
   - И глубоко он, этот твой снулый? - спросил Мазепп. Он готов был сей же
миг взяться долбить свою "звезду", чтобы добраться до вожделенных залежей.
   Я примерно нарисовал ему расположение инородных пазух в теле  планетки.
Чтобы  добраться  до  ближайшей  пазухи,   надо   было   грызть   сплошной
вольфрам-рений на глубину в пятнадцать километров,  тут  я  не  врал.  При
теперешней технике это двадцать лет работы. Так что близок локоть,  да  не
укусишь.
   Мазепп уперся ручищами в стенки своей пещерки,  пьяно  повел  башкой  и
протянул:
   - Н-ну, солома-а! Пробьемся.
   - Да, кстати, - небрежно бросил я. - Я тут лерочку эм-восемь упустил. У
тебя лишней нет?
   - Есть, - отозвался он все тем же зачарованным голосом.
   - Подари, - протянул я руку.
   - Они у меня не здесь, - неохотно вернулся он в свою телесную оболочку.
- Они на карьере. Заглянем по дороге. Снулый уран! Ну, диво, - воспарил он
опять душой к радужным эмпиреям.


   Вот так мы с Мазеппом Ван-Кукуком открыли снулый уран.
   Говорю: "Мы с Мазеппом", потому что, не будь его, эта  идиотская  мысль
никогда не пришла бы мне в голову.
   Мы на полном серьезе договорились, что  в  нужной  графе  моего  шильда
будет невразумительно написано: "Al? -  Pb?".  Показаниями  моего  "Учета"
можно было обосновать и  не  такую  чушь.  Само  собой,  Мазеппу  придется
немедленно зарегистрировать  предприятие,  уплатить  штраф  и  недоимки  с
процентами. Но что значит "немедленно"? Здесь это слово  означает  "годы",
"И оформят, и заплатят", - туманно выразился Мазепп.
   Я  оговорил,  что  моя  сторона  ничего,  кроме  открытия,  в  дело  не
вкладывает и от участия в самой долбежке "звезды"  решительно  уклоняется.
Соответственно, Мазепп определил мою  долю  дохода  от  грядущей  торговли
металлом "косточек" в десять процентов. "Это ж миллион! Жуй трешками -  за
всю жизнь не сжуешь", - прокомментировал он свою щедрость.  Я  кивнул.  Мы
пожали друг другу руки и съели банку консервированных  личжи  "Калимантана
сэлед".


   Пока я врал, совесть меня не мучила: я обманывал врага.
   Заполучив желанную лерку, я долго еще  восхищался  своим  вероломством.
Знать не знал за собой таких талантов! И  заранее  ластился  ко  всеобщему
хохоту, под который пущу в нашей компании этот анекдот.
   И потом - не все же я  врал!  "Звезда"  и  впрямь  больше  походила  на
конструкцию, чем на каприз природы.
   Была у меня мыслишка, отбывая со "звезды", вызвать Мазеппа по голосовой
связи и ехидными словами выложить всю правду. Была,  да  забылась.  Как  и
желание хвалиться в компании. Уж больно  через  силу  шла  работа;  голова
болела непрерывно, и ливер докучал. Крепко меня  подкузьмили  эти  полтора
месяца на "звезде  Ван-Кукук".  Забить  бы  мне  тревогу,  бросить  все  и
кинуться в реабилитационный центр на Ганимед, а я в полубреду алчно  тянул
руки  к  остальным  четырем  Босорканевым  подаркам.  Ну,  потерплю,   ну,
поднатужусь - и разом все кончу. А Мазепп - что Мазепп? Вразумят его.  Без
меня. Найдется кому.


   В:
   Лажа. Оперетта. Свист.
   Ничего этого я не помню и не помнил. Это концертный  номер,  который  и
так-сяк  слепил  пятнадцать  лет  спустя  из  каких-то  фразочек  Мазеппа,
заполняя пробелы золой и огарками собственной фантазии.
   Но это уже не имеет значения.  Чересседельник  битюга  набит  образцами
снулого урана, подпольный доктор всех наук лезет из кожи вон,  чтобы  соню
растолкать, а я болтаюсь вокруг них по неопределенной орбите, как фиалочка
в компостомешалке.


   Впредь настоящим будущему сэр-пэру, а ныне копотуну в подполье  на  его
германский фриз над левантинским нюхалом накладывается прозвище "Кулан фон
Муфлон", сиречь "Осел фон Баран", он  же  его  долботронство  Недобертольд
Шварц.


   Прозвать бы как-нибудь и супругу его Элизу, но тут из меня  продуцирует
гейзер таких словечек, что надо подумать, какое выбрать...


   А2:
   Не знаю, что тошнее: писать об этом или читать.
   По-моему, все же писать.
   Получил я свои восемь лет стажа. Вожделенные Плеяды не сию секунду,  но
на моих петлицах взошли. Ни один долбайкомпьютер не  оспаривал  моих  прав
первенства на командирскую должность. Но тут в мою жизнь журавлиным клином
вдвинулись врачи, и все мои блестящие  перспективы  пошли  по  частям  под
топор.
   "Не делал этот мальчик  каждый  день  шестичасовую  зарядку  и  силовым
костюмом   пренебрегал.   Прибавьте   к   этому   ранее   не    выявленные
конституционные дефекты,  иными  словами  -  плохую  наследственность  (уж
мальчику лучше  знать,  кто  в  его  роду  и  чем  злоупотреблял),  и  вот
результат: кости картонные, сосуды  трухлявые,  дегенеративные  явления  в
железах, переброс на рефлективное мышление. Года  за  два  подштопаем,  но
работа   в   заатмосферных    условиях    в    дальнейшем    категорически
противопоказана".
   Я взвыл.
   - Как же так! - говорю. - Значит,  мне  с  самого  начала,  при  найме,
сулили златые горы, обрекая на перемол?
   - А вы что думали, что там курорт и златые горы вам сулят исключительно
за ваши красивые глаза и дипломчик с отличием? - хладнокровно ответили мне
хором три  головы  главного  Асклепия.  -  Их  сулят  только  за  чреватое
последствиями  хождение  по  лезвию.   Опять   же,   в   свете   тогдашних
представлений, ваша нагрузка находилась в  пределах  допустимых  норм.  Но
пока вы там своевольничали (вы же не станете отрицать, что  своевольничали
и пренебрегали предписанным режимом!), нормы изменились - это  раз,  и  мы
научились смотреть зорче и глубже, чем прежде  -  это  два.  Мы  работали,
подполковник, работали. И не думайте, что нам все так просто давалось.
   - И что же, вы даете мне чистую отставку?
   - Подполковник, фу! Подумайте - в ваши годы вы уже подполковник! Многие
дослуживаются до этого звания в сорокалетнем возрасте. Наше  дело  -  дать
медицинское заключение. Вот мы его и даем. А решаем  не  мы,  решает  ваше
начальство.
   На черствость людскую посетовать не могу. Меня жалели. Я понял так, что
начальство ретиво воткнет в эн плюс первый кабинет три эн плюс третий стол
с тремя телефонами, дисплеем и терминалом,  терминал  потихоньку  отсекут,
меня там усадят, положат приличный оклад, пожмут руку и навек забудут. А я
по  этим   телефонам   дозвонюсь   лишь   до   мелкого   сутяжничества   и
прогрессирующих  кризов  на  почве  зависти.  И   дрожащей   лапкой   буду
нашпиливать на разные места капающие сверху бубенчики за выслугу лет.  Кто
доверит серьезные дела убогонькому, за которым  надо  слать  в  кильватере
реанимашку?
   И я ушел. Подал рапорт и ушел. Коллеги с перепугу мне даже отвальной не
устроили. И за все эти годы никто из них  мне  не  позвонил,  обо  мне  не
вспомнил. Люди казенные, претензий не имею.
   Не женился.
   Растить  и  прилаживать  к  миру  детишек,  зная,   что   подсунул   им
дрянь-хромосомы -  это,  в  конце  концов,  подло.  А  приглашать  подругу
исключительно на роль "утоли моя печали" - гадко.
   Не повесился.
   Где выкинули мне мизер, там пусть и точку ставят. Пусть озаботятся.  Ал
за бесплатно чужую работу делать не макак.
   Профессий переменил - не счесть.
   Предпоследняя - самая любимая. Ласковый конюх.
   На приличном конном заводе имеются конюхи трех родов: громила,  никакой
и ласковый. Лошади памятливы.  Громила  -  укрощает  и  уходит.  И  маячит
неподалеку, как символ безраздельного господства двуногих.  Никакой  -  он
никакой и есть, мало ли колготни при стойлах. А  ласковый  конюх  на  этом
фоне дает животному высший шлиф. Вот я его и давал.
   Говорят, у меня это получалось.
   Не почел бы себя блаженненьким всепростителем с автоподавленным  вкусом
ко злу. По-моему, дело обстоит как раз наоборот; с  большим  удовольствием
насолил бы многим. Но у меня не хватает на это душевных сил. Было время, я
из-за этого, даже грустил. А потом увидел: в нашей кишащей россыпи  всегда
полно и поводов для взаимного воздаяния, и желающих,  не  сходя  с  места,
этим воздаянием заняться. Всегда найдется кто-нибудь,  кто,  сам  того  не
ведая, воздаст и за меня. И я могу с легким сердцем и чистой душой  встать
себе на зорьке и  насладиться  неспешным  походом  по  росистой  плитчатой
дорожке в пятый  блок,  где  меня  ждет  приятель,  чей  естественный  мир
решительно не имеет ничего общего с житейскими страстями моих сородичей.
   Возможно, мой питомец соглашается  на  общение  со  мной  именно  из-за
отсутствия перекрещивающихся житейских интересов.  Кони  высших  статей  -
себялюбцы и гордецы. Вся их жизнь - непрерывное ревнивое состязание с себе
подобными, а миг счастья - круг почета,  так  краток.  С  неподобным  себе
нечего делить, поэтому общение со мной для коня - глубокий  отдых.  Ценить
его кони научаются в одночасье.
   Видимо, я тоже себялюбец и гордец. По крайней  мере,  настолько,  чтобы
принять межвидовое общение как целительную передышку. Мне и коню, нам друг
с другом хорошо, ученье легко переходит у нас в бескорыстную игру, и...
   И, наверное, займись я вместо  этих  подпольных  откровений  описаниями
того, как дрессировал лошадей, я  сочинил  бы  нехудую  книгу.  Во  всяком
случае, более разумную, полезную и долговечную, чем та, которой  занят.  И
тоже тайную. А что? С барышников станется. Засекретят.
   Вряд ли я учил коней тому, что им нужно. Само собой, они  отвечали  мне
тем же. Я стал слишком просто смотреть на людей. То, что прежде я принимал
за  причины  людских  поступков,  стало  представляться  мне  всего   лишь
следствиями   очень   простых   состояний   внутреннего   довольства   или
недовольства внешними обстоятельствами.  Невелика  ересь,  но  заблуждение
опасное.
   Но ничего не могу с  собой  поделать.  Я  зачарован  моими  прелестными
скотами и непроизвольно  соизмеряю  круг  коней  и  круг  людей.  А  моего
дорогого Мазеппа представляю себе не иначе, как в  образе  битюга  крепкой
конституции. Но с некоторой  рыхлиночкой,  заметной,  правда,  лишь  очень
опытному эксперту. Спорная  рыхлиночка.  Есть  за  что  попрепираться  при
бонитировке, если таковая мингеру когда-нибудь предстоит.


   А упомянутый мингер долго-долго не давал о себе знать.
   Впрочем, возьмись я сдуру составлять реестр персон,  не  дающих  мне  о
себе знать, мингера я в него не включил бы, поскольку начисто о нем забыл.
Он напомнил о себе сам.
   Произошло это года три тому назад. Может быть, четыре. Не  тот  у  меня
образ жизни, чтобы точно помнить даты.
   Два года  возился  я  с  Апострофом.  Великолепный  был  конь.  Наш,  с
небольшой добавкой кабардинской крови. Была мысль повести  от  него  новую
линию. Стоило на  него  взглянуть,  эта  мысль  сама  приходила  в  голову
всякому, кто понимает в наших делах. А я видел его изо дня в день, и мысль
о новой линии въелась мне в самую печень.
   И вдруг его продают. Худой год, там платеж, тут платеж, завод буквально
подсекло,  а  за  Апострофа  какие-то  персы   разом   кладут   на   бочку
умопомрачительную сумму. И наш опекунский совет сдался.
   Я на стенку лез. Меня трясло.
   Буквально накануне отправки Апострофа до меня добрался поверенный  этих
персов и предложил контракт. Если я поеду с Апострофом и стану опекать там
его и только его,  мне  положат  очень  даже  приличный  оклад.  Это  меня
взорвало. Мало того, что  эти  халифы,  наглотавшись  деньги,  пускают  по
любому поводу золотые пузыри, у них еще хватает наглости  нанимать  нас  в
лакеи. Я отказался.  Врачи  не  рекомендуют  мне  менять  климат,  вежливо
объяснил я.
   Апострофа увезли, а я наладился в отпуск. В тихую  обитель  для  таких,
как я, отставничков.
   Давно я не купался в море. Приехал - и сразу в воду. Всласть  навозился
в воде, выбрался на берег, упал в шезлонг,  закрыл  глаза  и  вострепетал,
чуя, как прошивают мою некондиционную  плоть  солнечные  лучи.  Краем  уха
услышал, как кто-то подходит. И раздается:
   - Приветик, светик.
   Я разлепил веки и узрел  веснушчатое  вздутое  брюхо,  обросшее  густым
рыжим волосом. Над брюхом высилась жирная грудь в тех же  рыжих  зарослях.
Только дремучий  хам  способен  выставлять  На  всеобщее  обозрение  такую
безобразно раскормленную тушу. Я поднял  взгляд  выше  и  увидел  огромную
харю, расплывшуюся в приязненной улыбке. Харю, никого мне не напоминавшую.
   - Не узнаешь, - огорчилась харя. - Я пыхчу,  я  на  их  сторону  монету
кулями валю, а они прохлаждаются и не изволят помнить. Эх,  ты!  Небось  я
твое имечко день-ночь шепчу. Не икалось? Вижу - не икалось. Нехорошо.  Где
ты сыщешь на свете еще одного такого порядочного человека, как я? Ведь  мы
с тобой договорились на честное слово, без никакой бумажки, я тоже мог  бы
забыть. Мало что не забыл - ищу товарища по всему свету, себя не жалею, от
дела отрываю. Нахожу, а тот смотрит, глазами лупает - извиняйте, мы с вами
не знакомы. Нехорошо. Ну, припомнил?
   - Извините, не припоминаю, - сказал я, хотя припомнил.
   Но так не хотелось припоминать!
   Покончено с этим, давно покончено. Нечего подсовывать под  меня  фитили
из прошлого! Прошлого нет.
   - А ты припомни. Алюминий, знак вопроса, тире, плюмбум,  знак  вопроса.
Славная была шкода! Я на этой шкоде до сих пор держусь.  И  ты  держишься.
Ведь ты в доле! Ну!
   - Мазепп, - неохотно выговорил я.
   - Ну. Только для ближайших друзей, которых у меня не  осталось.  Только
ты. Только для тебя я по-старому Мазепп.
   Он даже всхлипнул.
   - Ты как здесь оказался?
   - Ха! Ты забыл, что такое Мазепп. Во у меня рука!
   У меня перед носом закачался жуткий конопатый кулачище  все  в  той  же
рыжей шерсти.
   - А в ней "Марс-Эрликон". Когда такая  рука  и  в  ней  "Марс-Эрликон",
разве есть место, куда Мазепп не войдет в свой полный размер? Гляди!
   В кулаке неведомо откуда оказалась бутылка. Кулак  напрягся  -  бутылка
хрустнула.
   - Во! Видал?
   Старый школярский фокус. Между бутылкой и ладонью закладывается камушек
острым ребром к стеклу.
   - Я тоже так умею. У тебя еще бутылка есть?
   - Есть. У меня для тебя все есть. Каждая десятая бутылка мира  -  твоя.
По уговору. Но об этом после.
   - Не сори битым стеклом на пляже, не будь свиньей. Подними и  отнеси  в
мусорный бак.
   - Для этого у меня есть мартыхан. Но, чтоб ты знал, как  я  тебя  лю...
Вот! Для друга, для дела Макс-Йозепп сделает все!.. Он  трудящий  человек,
он не белоручка... Трудящему человеку никакой труд не в обиду... Хоть там,
хоть тут, хоть где...
   Пока он, булькая речами, собирал осколки и ходил к  мусорному  баку,  я
мучительно соображал, как мне себя вести и что все это  значит.  И  ничего
толкового не сообразил.
   - Порядок! Порядок у Макса-Йозеппа. Всегда  был,  всегда  есть,  всегда
будет. Сейчас Макс-Йозепп макнется в это сусло, раз  уж  выпал  ему  такой
"дженерал", а потом мы с тобой поедем и я покажу тебе одну штуку. Идет?
   - Пошел к черту!
   - Непременно пойду. Все мы пойдем. Все мы грешники, и Макс-Йозепп  тоже
грешник. Но он желает  быть  настоящим  грешником,  чтоб  и  в  пекле  его
уважали. Едем, светик, - не пожалеешь.  Ты  втравил  Макса-Йозеппа  в  эту
историю, без тебя он ее  не  расхлебает.  Помоги.  Ты  должен.  Как  между
честными людьми.
   - Мазепп, я инвалид. Понимаешь? Инвалид. Кто бы мне помог!
   - Знаю. Я все про тебя знаю. Я знаю про тебя больше, чем ты  сам.  Чтоб
ты не сомневался, я тебе скажу. Дурацкая конюшня, где ты сшиваешься, давно
бы прахом пошла, если бы не деньги Макса-Йозеппа.  Я  тебя  не  трогал,  я
платил и не возражал. Но приперло, и ты мне понадобился, ты, только  ты  и
больше никто на свете. И придумал Макс-Йозепп, как  весело  устроить  нашу
встречу - организовал увод лошадки, при которой ты хлопотал. Он думал,  ты
поедешь за ней хоть на край света и там мы встретимся. И мне так  было  бы
удобней, и ты бы развеселился, как я вручил бы тебе лошадку, и  все  пошло
бы ах как славно. А ты не поехал. И вот я к тебе с  повинной.  Захочешь  -
бери свою четвероногую обратным рейсом. Но прежде  выслушай  Макса-Йозеппа
там, где ему удобно. Солома, а?
   - Слушай, Мазепп! Ты... ты не имел права! Кто тебя  просил  печься  обо
мне! Я тебе не игрушка! Я...
   - Пустые твои слова. Макс-Йозепп их не  слышит.  Всякий  человек  имеет
право печься о другом. Я не играл с тобой. Ты хотел своих лошадей - ты  их
имел. Ты не любишь Макса-Йозеппа - не люби.  Но  я  прошу  помощи.  Помоги
трудящему человеку и езжай обратно к своим скотам, если скоты тебе  милей.
Хотя тут ты идешь против Бога. Богу было скучно со скотами, и  он  выдумал
людей. Тебя, меня и других. Идти от людей  к  скотам  значит  идти  против
Бога, это говорит тебе трудящий человек. Он ничего не украл, он все  добыл
сам. И если ты не поможешь ему, ты будешь неправ. Думай, а я пошел.
   Он купался. Эта рыхлая туша была нелепа и в воде. Он не умел  купаться.
Некогда было ему учиться - он рубал  свой  вольфрам-рений,  который  Земля
рвала у него из рук. Злясь, брюзжа и кряхтя, выводила ему сумму  прописью,
но никогда,  никому  не  пришло  в  голову  сказать  Максимилиану  Йозеппу
Ван-Кукуку "спасибо" от имени цивилизации, жрущей металлы. А я? И  я  туда
же?..
   Когда он вылез из воды, я сказал ему:
   - Мазепп, что тебе надо? Не темни, объясни толком.
   - По дороге! - алчно выдохнул он.
   - По дороге куда? На "звезду"?
   - Ха! На "звезде" Макс-Йозепп справляется сам. Ближе, чем  ты  думаешь.
Без перегрузок и невесомостей. Пошли!
   - Дай штаны-то натянуть.
   - Черт с ними, со штанами! Все штаны мира...
   Он осекся и махнул рукой.
   - Я знал. Ты человек. Бери штаны, на все прочее плюнь. Фирма платит. Не
фырчи - не я, а фирма. Вонючая деньга нищих  духом,  цена  этой  братии  -
фиг-ноличек, если нет моих рук и твоей головы. Давай!


   Я не верил своим ушам. Не было этого,  это  кто-то  другой  придумал  и
валит теперь на мою голову. Втемяшивает мне чужое прошлое. То,  что  я  не
делал и не говорил.
   Десять лет мингер, поверивший в  мою  идиотскую  выдумку,  долбал  свою
"звезду", пока не добрался до одной из обозначенных мною пазух.  Все  было
не так, просто, как хочется об этом писать. Комбинациям не было числа,  но
в результате на "звезду" доставили  оборудование,  которое  и  пазухи  эти
точно засекло, и вдвое ускорило прогрызание штольни. Лет пять  тому  назад
мингер по приборам  прошел  границу  фаз  и  вырубил  первый  полукубометр
желанного металла. Расколупал его на маломерные образцы, по всем  правилам
упаковал и отправил на анализ.
   Само