сь что-нибудь вкусное,  Брысь  разрешал  нам
есть сколько влезет. Деньги неизменно делились поровну.  Удивительная  вещь,
но нам никогда и в голову не приходило, что занимаемся сбытом  краденого,  -
так велик был авторитет Брыся. Мы считали  его  непогрешимым  и  никогда  не
спрашивали, откуда что он принес, а он никогда не говорил нам об  этом.  Сам
собой сложился уговор: что бы ни сотворил Брысь - значит, так  и  надо,  так
оно и должно быть.
   Той зимой Брысь научил нас курить  -  как  раз  когда  реквизировал  ящик
папирос "Пушка".
   После школы мы встретились с Брысем, пошли в сарай. Он распечатал  пачку,
закурил, а мы смотрим, как он, сидя на кровати, пускает одно за  другим  три
колечка - здорово у него получалось.
   Наверное, Брысь уловил, как мы ему  завидуем.  Говорит:  "Я  в  четвертом
классе закурил", А мы были уже в  шестом.  Стыд  и  срам!  Эсбэ  спрашивает:
"Можно, мы попробуем?" - "А чего ж?" Брысь дал нам по папиросе и  объясняет:
"Надо в себя дым втянуть, полный рот, потом враз вдохнуть - вот  так.  -  Он
показал, как это делается, и выпустил дым двумя длинными струями из носа.  -
Ну, валяйте". Он дал нам прикурить. Мы сделали все по инструкции,  но  вышел
из меня дым или нет, я не понял, потому что голова вдруг  закружилась,  и  я
очнулся на полу. Эсбэ лежал рядом. Брысь смеялся до слез, держа в  руке  две
наши папиросы. Они еще дымились - значит, я был без сознания сколько-то  там
секунд, а показалось, будто приехал откуда-то издалека и  всю  дорогу  спал.
Эсбэ тоже очухался, и Брысь говорит: "Это  всегда  так  бывает.  На  сегодня
хватит,  в  следующий  раз  лучше  будет".  И  правда,  вечером  мы  с  Эсбэ
попробовали сами, без Брыся, сделали затяжек по  пять.  А  через  неделю  мы
курили в школьной уборной вместе с парнями из девятых и десятых  классов,  и
они глядели на нас с большим одобрением.
   Словом, Брысь сделал нас полноправными людьми. А сам, между прочим,  чуть
не попался. И мы, дураки, не понимали, что он становится настоящим вором.
   Однажды - уже наступила весна, снег стаял - он вернулся из опасной  своей
экспедиции расстроенный и с пустым мешком.  Мы  курили  в  сарае,  он  долго
молчал, а потом говорит: "Ша, птенчики, затаились".  С  того  дня  Брысь  по
вечерам стал ходить в кино, и так длилось до мая.
   А у Эсбэ созрел грандиозный план. В Испании шла война с фашистами, каждый
день по радио и в газетах сообщали о  героической  борьбе  за  республику  и
свободу, а слова "No pasaran!" знали даже трехлетние шкеты. Как-то  идем  мы
после школы домой, и Эсбэ спрашивает вдруг с таинственным видом:  "Хочешь  в
Испанию?" - "Все хотят, - говорю, - только кто нас туда пустит?" Он говорит:
"Чудак, убежим". И потащил меня в сарай.
   Вытаскивает  из-под  кровати  свой  знаменитый  ящик,  а  из   него   две
географические карты, очень мелкие, - на одной  Советский  Союз,  на  другой
Европа. Разложил их и объясняет маршрут.
   Надо на поезде через Баку и Тбилиси доехать до Батуми. Там достать  лодку
и морем доплыть до турецкого берега - это совсем просто, граница рядом. Ну а
дальше еще проще: в Стамбул, оттуда  на  попутном  пароходе  в  Марсель.  Из
Марселя же до Испании - рукой подать, как от Батуми до Турции. В Испании  мы
поступаем в интернациональную бригаду  и  будем  разведчиками.  Если  же  не
примут, то мы станем действовать против фашистов  и  Франко  самостоятельно,
сделаемся мстителями-диверсантами и будем наводить  страх  и  ужас  в  стане
противника. Оружие на первые дни у нас есть - поджиги и ножи,  а  потом  мы,
конечно, добудем в первой же операции пулемет и гранаты.
   Эсбэ показал мне компас, необходимый при дальнем путешествии, и кое-какие
продукты, которые он начал запасать еще недели за две  до  этого,  -  сахар,
соль, черные сухари.
   План был, конечно, замечательный, и я сразу согласился бежать в  Испанию.
Эсбэ намечал отправиться в начале июля.
   Немного смущало лишь одно: что скажут и как себя будут  чувствовать  наши
родители, когда узнают о побеге? Но, обсудив этот вопрос, мы решили  вырвать
из сердца всякую жалость и оставаться мужчинами до конца. Мы же не девчонки,
мы не можем думать о родительских слезах и разводить нюни. Ну  поплачут  они
день-другой, погорюют, зато после, когда мы вернемся героями и победителями,
они будут гордиться нами.
   Сомнения были отброшены, и  я  тоже  приступил  к  заготовке  необходимых
припасов, для чего приходилось урезать  собственное  дневное  довольствие  и
малыми порциями конфисковывать дома соль, сахар, спички и прочее.
   Денег на покупку железнодорожных билетов  и  на  проезд  от  Стамбула  до
Марселя мы, само собой, тратить не собирались, но все же какую-то  сумму  на
непредвиденные расходы иметь полагалось, и поэтому Эсбэ наметил  сделать  на
продажу несколько клюшек, Для чего требовалась дуга.
   Сторожа на конном дворе горкомхоза были благодаря Эсбэ уже бдительные,  и
добыли мы дугу с большим трудом. Эсбэ начал потихоньку изготовлять клюшки, а
я ему помогал.
   Кончились занятия в школе, нас перевели в  седьмой  класс,  В  пионерский
лагерь мы ехать отказались в первую смену, объяснили родителям,  что  поедем
во вторую, а пока нам надо потренироваться в футбол - нас приняли в  детскую
команду общества  "Металлург".  Насчет  команды  мы  не  врали,  но  никаких
тренировок, конечно, не было.
   Постепенно мы уточняли и шлифовали план побега, и все представлялось  нам
в лучшем виде, все сулило полную удачу. Но однажды задумался Эсбэ и говорит:
"Два бойца - это хорошо, а три - было бы еще  лучше".  Мы  стали  перебирать
знакомых ребят, кого можно сговорить на побег, но  один  за  другим  отпадал
безнадежно. "Вот если бы Брысь согласился, - сказал  Эсбэ.  -  Вчера  он  со
своим дядей дрался..." Мы знали, что дядя давно хотел  на  Брыся  в  милицию
заявить, а сам Брысь говорил старшим ребятам - или морду набьет  этому  дяде
за его крохоборство, или плюнет на все и удерет домой, в Ташкент,  или  куда
там, но о своих родителях он никогда не поминал, будто их вовсе  нет.  Бабки
сплетничали: мол, Брыся услал его папа с глаз долой, чтобы не  мешал.  Будто
папа его, вроде отца Эсбэ, женился на молодой.  Вот  и  Эсбэ  с  мачехой  не
очень-то уживался. У них там опять  по  вечерам  собираться  начали,  песни,
музыка, только уже без скрипки, потому что на скрипке мать  Эсбэ  играла,  а
другие не могли, и няня Матрена убрала ее к себе в  плетеную  корзину.  Один
раз новая мама Эсбэ вошла к нему в комнату, а там и Оля лежала в качалке,  а
она, мама, была немножко подшофе, и принесла Эсбэ кусок от плитки  шоколада,
а он сказал: "Не хочу", - и они потом редко разговаривали...
   Мы постановили закинуть удочку и раз вечером подкараулили Брыся, когда он
из клуба возвращался, с последнего сеанса. Остановили: мол, нет ли закурить?
У него всегда было, пошли в  сарай,  зажгли  лампу,  и  Эсбэ,  пока  курили,
изложил наш план.
   Брысь сначала улыбался, а потом щелкнул меня и Эсбэ в лоб и говорит: -  А
что, это идея! Можно махнуть. Мы от  счастья  закричали  "ура!".  Брысь  нас
остановил: - Тихо! Никому не болтали?
   Этого он  мог  бы  и  не  спрашивать,  мы  даже  обиделись.  Он  заметил,
поправился: - Ладно, замнем.  Беру  команду  на  себя.  А  вы  отвечаете  за
подготовку.
   И тут Эсбэ пришла замечательная мысль.
   - Нам нужно иметь особый знак, - сказал он таинственно.
   - Какой еще знак? - не понял Брысь.
   - В Испании мы же не можем под своими настоящими фамилиями воевать. Мы же
будем в разведке.
   - Ну и что? Тебя зовут Эсбэ, его - Серьга, меня - Брысь.
   - А если кого из нас тяжело ранят или убьют, как  наши  товарищи  узнают,
что это мы? Мы же потеряем сознание...
   Брысь подумал и согласился: - Ты прав. Что предлагаешь?
   - Надо сделать наколки на руках. Вот у тебя же есть.
   Брысь поглядел на свою голую руку, где была выколота черепаха.
   - Можно. Только учтите, это больно. Эсбэ презрительно фыркнул.
   - Кто едет в Испанию, тот не боится никакой боли.
   - Достаньте черной туши, пузырек, - сказал Брысь. - И четыре иголки.
   - Какие иголки? - спросил Эсбэ. Мы не знали, как это делается.
   - Обыкновенные, какими нянька шьет. И еще нужно немного ниток.
   На следующее утро мы собрались  в  сарае  у  Эсбэ.  Все  было  принесено:
пузырек туши, четыре иглы и нитки. Эсбэ  захватил  бинт.  Показав  на  бинт,
Брысь удивился: - А это еще зачем?
   - После завяжем, а то дома увидят - попадет.
   Приступили к делу.
   Когда все было закончено, руки у нас вздулись, будто под  кожу  и  правда
настоящая черепашка забралась. И горело, саднило так, что хотелось  в  голос
выть. Но нельзя.
   Мы с Эсбэ покурили, и он завязал бинтом руку мне, а я ему.
   Отцу с матерью я сказал, когда спросили, что, мол,  ободрался  о  гвоздь,
который торчал из забора. Но дня через три у  меня  ночью  повязка  съехала,
мать утром увидела руку, сказала отцу. Он тогда в первый раз кричал на меня.
А мать плакала и неделю со мной  не  разговаривала.  Но  они  понимали,  что
ничего назад не повернешь, и в конце концов смирились.
   Через месяц опухоль постепенно сошла, и  наколка  приобрела  почти  такой
вид, как у Брыся, чего мы с нетерпением ждали. Только все еще чуть  краснели
некоторые точечки от игл.
   Нам с Эсбэ предстояло сделать три клюшки,  а  три  уже  были  готовы.  Мы
освободили для этого целый день и принялись за работу. По плану  до  отъезда
оставалась неделя.
   Эсбэ распиливал половинку дуги вдоль на три части  ножовкой,  а  я  точил
ножи о брусок. Вдруг он как заорет.
   - Ты чего? - говорю.
   Он левой рукой машет, из указательного пальца кровь прямо ручьем.
   - Кажется, палец отпилил.
   Оказывается, половинка дуги из упора выскользнула, а он  ее  левой  рукой
поддерживал, ну и чиркнул пилой по пальцу до кости.
   Мы побежали в городскую поликлинику, до нее метров двести. Бежим, а  Эсбэ
говорит: - Вот не хватало перед самой дорогой.
   От боли он не так страдал -  обидно  было  по-дурацки  получить  рану  за
неделю до отправки в Испанию.
   Ну  сделали  Эсбэ  в  поликлинике  все,  что  надо,  но  клюшки  пришлось
доделывать мне, и получились они, понятно, не такие классные, как у Эсбэ.  С
одной рукой он мог только руководить мной, а сам смотрел  и  злился,  что  у
меня все идет сикось-накось. Но, худо-бедно, три клюшки я смастерил. Правда,
за них дали на десятку меньше, чем за клюшки марки Эсбэ.
   Приближался наш отъезд. Накануне Брысь отправился в Москву и  на  Курском
вокзале  узнал  расписание  дальних  поездов  и   с   каких   платформ   они
отправляются. Он привез вагонный ключ - добыл в Москве, а  как,  не  сказал.
Это была для нас необходимейшая вещь...
   4 июля 1937 года мы покинули Электроград, выехав на  пригородном  поезде.
Билеты до Москвы купили, что-бы не нарваться на контролера  и  не  испортить
весь план в самом начале из-за пустяков.
   Никакого багажа у нас не было, только три  сумки  для  противогазов.  Они
висели у нас через плечо, в них были  все  припасы.  Эсбэ  положил  в  сумку
маленький мешочек с горстью родной земли. Он сказал: мы будем целовать ее  в
минуту тяжких испытаний и смертельной опасности, и  это  поднимет  наш  дух.
Брысь хохотал до икоты, потом сказал: придется землю целовать в натуре, а не
через материю, потому что мешочек краденый - Эсбэ стащил его у няни Матрены,
она хранила в нем принадлежности для штопки чулок и носков.
   Поджиги и ножи лежали на дне сумок.  Все  наши  деньги  -  около  трехсот
рублей - были у Брыся, как у командира и старшего, а у нас с Эсбэ на  всякий
пожарный случай имелось по десятке.
   Эсбэ очень хотел взять почтового голубя для пересылки боевых сообщений на
Родину. И наш атаман Богдан обязательно дал бы ему своего любимого почтаря -
он один у него такой был, белый как снег. Но для этого  надо  было  сообщить
Богдану, куда мы едем, иначе бы он не дал. Эсбэ подумал и отказался, хотя  и
эта идея была первый класс.
   Палец у Эсбэ вроде бы зажил. Мы до этого бинт перебинтовывали каждый день
- переворачивали той стороной, что почище, но бинт был все время один.
   Через два часа мы приехали  в  Москву.  Наш  поезд,  скорый  до  Тбилиси,
отправлялся в десять вечера. Времени  оставалось  еще  много,  болтаться  на
вокзале на виду у милиционеров было ни к чему, и я предложил поехать в  парк
имени  Горького.  Там  мы  весело  провели  целых  полдня,  попробовали  все
аттракционы, ели мороженое  и  пили  ситро.  Правда,  за  все  это  пришлось
платить, но мы не жалели, потому что хоть один раз в  жизни  человек  должен
как следует разгуляться, тем  более  нас  ждали  суровые  испытания,  и  еще
неизвестно, вернемся ли мы живыми...
   В половине девятого приехали на Курский вокзал.  Брысь  повел  нас  через
какие-то склады и вывел на железнодорожные пути по другую  сторону  вокзала.
На путях стояли два состава, но оба скоро  ушли.  Мы  присели  за  сложенные
штабелем рельсы, и Брысь объяснил,  что  наш  поезд  должен  отправляться  с
первого пути, самого ближнего к вокзалу.  Наметили  план  действий  и  стали
ждать.
   Скоро  на  первый  путь  медленно  втянулся  длинный  состав  с   большим
паровозом. Уже смерклось, потому что  небо  было  в  тучах,  и  в  этом  нам
повезло. Быстро перебежали через рельсы, Брысь вспрыгнул на подножку  вагона
в середине состава, поглядел в тамбур, спокойно открыл ключом дверь и махнул
нам рукой. Это  был  тамбур,  где  находилась  печь.  Брысь  отпер  штопором
перочинного ножа висячий замок на двери отопительного отсека, и  мы  с  Эсбэ
сели на корточки по бокам от печи, а он нас запер и исчез.  По  плану  Брысь
должен нас навещать, а часто или редко - это смотря по обстановке.
   Сердчишко у меня билось, как овечий хвост, и у Эсбэ, наверно, тоже. Но мы
успокоились, как только поезд тронулся. Летом печку топить не будут, так что
потревожить никто не должен. А если и застукают, Брысь сумеет  или  выручить
нас, или вместе с нами отдаться во власть кондукторов, а от  них  убежать  -
плевое дело...
   Стучали колеса, скрипела  холодная  печка,  звякала  в  ведре  лопата,  а
паровоз иногда гудел то сердито, то радостно. Мы ехали в Испанию.
   Шептаться - ничего не услышишь, говорить громко нельзя. Не  помню,  долго
ли смотрели мы на пролетавшие за темным окном красные искры, но проснулся я,
когда окно уже было светлым. Эсбэ, как и я, лежал  на  оцинкованном  грязном
полу тесного закутка, свернувшись калачиком, и щека у  него  была  то  ли  в
саже, то ли в угольной пыли. Хотелось пить, но воды мы не взяли, и  я  снова
уснул. Растолкал меня Эсбэ. Поезд стоял на какой-то большой станции.
   - Серьга, Серьга! - шептал Эсбэ, и  глаза  у  него  были  больше  медного
пятака.
   - Я уже не сплю, - откликаюсь. - Что случилось?
   - Весь народ из поезда вышел. Мы уже давно стоим.
   - Сколько?
   - Может, полчаса. А Брысь не идет.
   За стенами вагона слышались громкий говор,  смех,  крики  носильщиков.  И
светло было, как в солнечный день.
   Мы не знали, что предпринять, но тут заскрежетал замок  на  двери,  дверь
раскрылась на две половинки, и мы увидели Брыся.
   - Живо за мной! - скомандовал он. Через минуту мы курили за пакгаузом  на
солнышке и обсуждали положение. Было девять утра.
   - Почему сошли? - спросил Эсбэ недовольно. - Нам ехать еще трое суток.
   - По кочану! - мрачно сказал Брысь, но злился он не на нас, а, похоже, на
себя. - Или расписание изменили, или путь. Не в тот поезд мы  сели,  чижики.
Это город Горький.
   Эсбэ сразу стал спокойный и деловой. Спрашивает  у  Брыся:  -  Что  будем
делать, командир?
   - Надо подумать, штурман.
   Забыл сказать, Эсбэ в нашей боевой группе значился штурманом, а я  вторым
пилотом - вроде как в экипаже самолета АНТ-25,  на  котором  летали  Чкалов,
Байдуков и Беляков. Это придумал Эсбэ. Он  говорил:  так  будет  удобно  для
конспирации,  когда  начнем  действовать  в  Испании,  это  собьет  с  толку
кровожадных ищеек генерала Франко. Ищейками назывались, конечно, не  собаки,
а люди - приспешники каудильо, они же клевреты.
   Эсбэ озабоченно нахмурил  брови  и  начал  излагать:  -  Мы  приехали  на
Волгу... Волга впадает в Каспийское море... В  Москву  возвращаться  нельзя,
нас ищут... На Каспийском море стоит город Баку... От Баку до Батума не  так
далеко...
   - Во дает! Без всякой карты! - Брысь понарошку дал Эсбэ  шалабан.  -  Ты,
наверно, по географии отличник?
   Но за географию Эсбэ не обиделся, да и момент не тот, чтобы обижаться. Он
выдвинул предложение: - Надо пробраться к Волге, реквизировать лодку и плыть
в Баку.
   Мы смело приняли новый план Эсбэ.
   - Но сначала надо пожевать и водички попить, - сказал Брысь, и мы с  этим
охотно согласились:
   Вышли, минуя вокзал, на какую-то улицу, Брысь разузнал у  прохожего,  как
добраться до берега реки, и по дороге мы купили хлеба  и  воблы  и  напились
воды из колонки.
   Шли мы пешком, и путь был долгий. А когда увидели с высокого берега реку,
оказалось, что это не Волга, а Ока, так объяснил сидевший на откосе старик.
   Эсбэ достал из сумки свои карты и компас, что-то высчитал и успокоил  нас
с Брысем - мол, тут все равно, что Ока что Волга. Мы находимся при  впадении
одной реки в другую.
   Принялись за воблу. Она была замечательная, я такой никогда не  пробовал.
Постучишь о каблук, погнешь ее туда-сюда, шкуру сдерешь, против солнышка  на
нее посмотришь - насквозь светится, как янтарный камень.
   Свои запасы не трогали - они еще пригодятся в черный день. Наелись и так.
   Потом закурили, и Эсбэ вдруг говорит: - Что-то палец ноет.
   - А ну разверни, - приказал Брысь.
   Размотал Эсбэ грязный бинт, видим - ранка  вся  почти  затянулась,  но  у
ногтя маленькая трещинка и как будто нарывает. И весь палец черный.
   - Дело швах, - сказал Брысь.
   Но Эсбэ лизнул палец, и кончик языка стал у него черный, а палец побелел.
   - Это уголь, - объяснил Эсбэ. - Из поезда.
   - Сильно болит? - спросил я.
   - Ноет, - сказал Эсбэ. - Придется отрубить.
   - Ты что, больной? - Брысь даже плюнул.
   - Чтобы не было гангрены, -  спокойно  растолковал  Эсбэ.  -  Так  всегда
делают, если нет другого выхода.
   - Знаешь что, чижик, не лепи чего не надо, - разозлился Брысь. - Схожу  в
город, принесу бинт и йоду. Ждите меня здесь.
   - Тогда принеси и воды, - сказал Эсбэ. - Надо купить  какой-нибудь  жбан,
мы должны иметь в лодке пресную воду.
   - А в реке соленая, что ли? - усмехнулся Брысь. - Ладно, сделаем.
   Он ушел. И больше мы его не видели.
   Что Брысь не придет, стало понятно  утром.  А  всю  ночь  мы  ждали  его,
засыпая на час и просыпаясь. На  рассвете  мы  проснулись  от  холода.  Река
курилась под взошедшим солнцем. Наши рубахи и штаны сверкали алмазами - нас,
как траву вокруг, покрыла роса. Я стучал зубами и глядел на Эсбэ,  а  он  на
меня.
   Мы не могли поверить, что Брысь нарочно покинул нас, бросил, как котят, в
чужом городе. Это на него непохоже.
   - Может, ногу сломал, - сказал Эсбэ.
   - А может, подрался с кем...
   Эсбэ дрогнул лишь на минутку и тут же овладел собой.
   - Ты готов продолжать путь? - сурово спросил он.
   - Готов.
   - Тогда подкрепимся - и вперед. После  воблы  мучила  жажда,  а  есть  не
хотелось. Но тут нам крупно повезло.
   Мы увидели пацана, примерно нам ровесника, в черных коротких штанах  и  в
серой заплатанной рубахе. В одной руке он нес бамбуковую удочку, в другой  -
узелок и консервную банку на веревочной дужке, как ведерко.
   Подойдя ближе, он остановился и оглядел нас хитроватыми глазами.
   - Привет, - сказал Эсбэ.
   - Здорово, - ответил пацан, и такие  у  него  были  круглые  "о",  что  я
вспомнил, как Брысь пускает изо  рта,  когда  курит,  три  кольца,  одно  за
другим.
   - Ты здешний?
   - А ты?
   - Мы плывем в Казань, -  соврал  Эсбэ,  но  это  оказалось  потом  чистой
правдой. - У тебя лодка есть?
   - Ну, есть.
   Короче говоря, мы столковались с этим бывалым рыбачком, что он  на  своей
лодке