ерегин, - У него все равно  к  тому
шло.
   - Ты на мою совесть, Анатолий Иваныч, бальзам не лей. Я-то знаю.
   Серегину на миг показалось, что перед ним сидит не матерый вор Балакин, а
тот Брысь, с которым они бежали в Испанию. И, подавляя в себе ненужную Брысю
жалость, он спросил ворчливо:
   - А о дочке-то когда узнал?
   - То особый разговор. Слушай по порядку, а то не поймешь. - Балакин вдруг
поднял руку, как школьник за партой, когда напрашивается,  чтобы  учитель  к
доске вызвал; - Можно, я пройдусь немного? Поясница затекла,  -  Не  пижонь.
Курить хочешь?
   - Я правда бросил.
   Бадакин прошелся от стены до стены поперек  кабинета,  растирая  поясницу
обеими руками. Серегин закурил сигарету и спросил: - Может, чаю?
   - Не надо. Тут небось чай хороший, а мне к хорошему привыкать не годится.
- Балакин остановился, поглядел на Серегина. -  Никак  не  разберу,  сколько
тебе лет?
   - Мы с Игорем на два года тебя моложе, - Законсервировался.  -  Видимость
одна. Сердечников, знаешь, в гроб кладут как огурчиков.
   - Можно, я буду ходить? - В голосе Балакина даже робость послышалась.
   - Да хоть бегай, только рассказывай.
   -  Ты  не  подумай,  Анатолий  Иваныч,  на  допросе  я  бы  наизнанку  не
выворачивался. Только Эсбэ да тебе вот.
   - Чую, Брысь.
   - Но ты этому своему молодке передай, - Балакин опять  кивнул  на  дверь,
имея в  виду  Баскова,  -  пусть  считает,  о  чем  мы  тут  толкуем,  моими
показаниями. А протокол я подпишу.
   - Ну, это нужно все по форме. Времени и у тебя и у него хватит.
   - Тоже верно.
   Серегин почувствовал, как изменилось  настроение  после  этих  почти  что
стариковских обоюдных жалоб на немочи. Не было надрыва  и  злости  в  голосе
Брыся,  не  было  у  него  самого,  у   Серегина,   ощущения   непреодолимой
отдаленности от бывшего своего кумира, а ныне старого рецидивиста.
   - Так об чем я? - спросил Балакин, возвращаясь к прерванному рассказу.
   - Про дочку твою говорили. Балакин подумал немного.
   - Нет, теперь, пожалуй, надо кассу помянуть... Или ты и это знаешь?
   - Опять же по милицейским документам. От тебя интересней будет.
   - Не шути, мне вышка светит. В том ящичке двадцать три тыщи было.
   - Что ты, Брысь! - с досадой  за  свои  неловкие  слова  поспешно  сказал
Серегин.
   - Ладно, ты не думай - не плачусь.  Что  было  -  не  вернешь...  Короче,
ковырнули мы с Чистым ящичек к смылись. Недели три в лесу отсиживались,  под
Ки-ровом, в  охотничьей  избе.  Чтобы  след  простыл...  Сам  понимаешь,  по
горячему искать легче. А снабжал нас один ханурик  из  ближней  деревни.  За
приличную плату, конечно,  да  и  Чистый  припугнул  его  раз,  так  что  не
опасались... Ну, сидим  неделю,  сидим  две.  Деньгами  набиты,  а  швырнуть
некуда. И взяла меня такая тоска - хоть в петлю. И вспомнил я  про  Эсбэ.  А
адресок его у меня имелся... Понимаешь, получилось такое дело...
   - Про адрес можешь не рассказывать. И  про  подписку  на  журнал  "Вокруг
света" тоже. Балакин кивнул.
   - Понятно. Короче сказать, приоделись мы в Кирове и на попутных добрались
до Ленинграда... Теперь вижу: лучше б мне туда не соваться.
   - Глупо, конечно. В Ленинграде - не в лесу. Ты ж догадывался...  На  тебя
розыск объявлен.
   - Я не про то, - возразил раздраженно  Балакин.  -  Не  надо  было  Игоря
замешивать, да если бы да кабы...  Но  ты  слушай,  пока  у  меня  говорилка
работает, а то заткнусь.
   - Извиняй, молчу.
   Балакин сел на стул, вынул из пачки, лежавшей на столе, сигарету, понюхал
табак, но не  соблазнился,  положил  сигарету  рядом  с  пачкой  и  невесело
усмехнулся.
   - Видишь, как человек  устроен.  Вышка  светит,  а  я  курево  бросил,  о
здоровье беспокоюсь. Кашлять надоело, дышать трудно.
   - Далась тебе эта вышка... Суд рассудит.
   - Не будем шлепать, Серьга. Слушай дальше. -  Балакин  снова  поднялся  и
начал ходить туда-сюда, от стены до стены. - Игорь принял нас  как  человек,
да я и не сомневался...  У  него,  правда,  сосед  сбоку,  такой  ухватистый
кулачок, но мы его не боялись, в компанию вошел и насчет поддачи  -  большой
любитель... Само собой, мы с  Чистым  даже  Игорю  про  себя  -  ни  гугу...
Вкалывали на Севере, заработали копейку - можем гулять... Наивняк,  конечно,
а что еще сочинишь?.. После уж я Игорю-то открылся, пришлось открыться...  И
дурак... Колебался он - ну и пусть бы себе колебался. Ему бы легче было.
   - Постой, Брысь, - сказал Серегин. - Неужели он такой ребенок?  Он  же  о
твоем прошлом знал. Ты у него в пятьдесят седьмом гостил.
   - Тогда он всей моей туфте поверил. Я ж говорю: голубь. За это и люблю.
   - Фантастика какая-то. Столько его жизнь клевала... Войну прошел...
   - Я на войне не был, но так соображаю, Серьга: она хитрованству не учила.
   - Это верно...
   - Ну вот... Гуляем, значит. Мы с Игорем  за  жизнь  толкуем,  Электроград
поминаем. Ну спросил я про Ольгу. Он: живет, мол, дочка  уж  большая,  скоро
институт кончает. Замужем Ольга? - спрашиваю. Да нет,  говорит,  как-то  так
получилось - не вышла... Это мы еще в первый день про Ольгу толковали, и он,
понимаешь, не сказал, чья у Ольги дочка, а я и в мыслях не держал  спросить.
Больше двадцати лет прошло, мало что у,  бабы  было...  А  потом  раз  ночью
померекал, прикинул: институт дочка кончает - значит, не меньше  двадцати...
Аж в ушах зазвенело. Бужу Игоря, а  он  все  время  в  штопоре  был,  дурной
спросонья. Трясу его: от кого у Ольги дочка? Он хихикает, как блаженненький.
Люба от вас, говорит, товарищ китобой, от кого ж еще? Вот крест, чуть я  ему
тогда не врезал. Какого ж черта сразу не сказал? - говорю. А он: а зачем? Ты
для нее умер, утонул в холодных  водах  Антарктики.  И  правда,  зачем  было
говорить? Какая теперь разница? Вот так...
   Балакин замолк, и Серегин не нарушал  молчания.  Балакин,  шагая,  шаркал
подошвами, и от этого шарканья Серегину сделалось тяжко на душе.  Неужели  и
он вот так ноги волочит, когда задумывается? Да  нет  вроде  бы.  Вспомнился
Никитин - сослуживец, которого в минувшем году хватил инсульт. Он с тех  пор
ходит с палочкой и вот так же шаркает, потеряв всякую уверенность в походке.
Но только  в  походке...  А  за  шарканьем  Балакина  чудилось  Серегину  до
странности несоответственная, несообразная картина. Он  видел  раз  на  Оби,
как, подточенный водою, рухнул в реку высокий берег,  шурша  опрокинувшимися
вниз головою деревьями, стоявшими на самом обрезе... Какая  же  боль  должна
точить человека, чтобы матерый мужичище, которому  тюрьмы  и  колонии  давно
стали родным домом, вдруг сломался на глазах.
   То ли угадал Балакин мысли Серегина, то ли это  случайно  получилось,  но
Балакин сказал: - Подкосило меня...  Сам  подумай...  Ну  заложила  меня  та
стерва, не заладилось с женитьбой - я про то забыл, и  гори  оно  огнем.  Но
дочка, понимаешь... Детеныш... Я ж не зверь. - Балакин остановился, взмахнул
рукой. - Нет, не то говорю. Зверь своих  детенышей  кормит.  Как  Игорь  про
дочку сказал, у меня в башке все перетряхнулось... Нет, я не про  совесть  и
прочее... Я себя тогда жалел, первый раз о жизни своей  пожалел...  Смеяться
будешь, а я детишек всегда любил. Что же выходит?  Ну  Ольга  -  это  ладно,
потерял, забыл, ничего не попишешь. А Ольга и дочка - не тот вопрос. Ольга и
дочка и я при них - мне б другого ничего и не надо... Захрапел  Игорь,  а  я
лежу, сам себе кино кручу - как бы оно все было, если бы да кабы и если б не
та подлая баба. Попадись она тогда - раздергал бы на  лоскуты.  Считай,  два
раза ей повезло..., А остыл - и злость прошла. Чего ж все на кого-то валить?
Сам не зеленый, мог одуматься - времени хватало. И в Электроград  после  той
посадки заглянуть кто мешал? Да-а, не располагал  я,  что  взвыть  могу,  ан
взвыл. Но локти кусать - проку мало, и я дело расписал...  Расклад  простой.
На двоих было у нас с Чистым  девятнадцать  кусков  от  тех  двадцати  трех.
Оставляем себе по три, а тринадцать даю Игорю - он их Ольге отвезет... Утром
говорю Чистому - он, конечно, на дыбы. Это,  знаешь,  понять  можно.  Мы-то,
помнишь, как смотрели? Пить - так пить мадеру,  любить  -  так  королеву,  а
воровать - так сразу миллион. Да не все  по-нашему  думают.  Развелся  такой
народец: пока деньга только еще светит, в кармане у тебя целковый, а у  него
вошь на аркане, так все пополам, а вот взяли куш, поделили - ты  у  него  из
пальцев клещами двугривенный не вырвешь,  про  всякое  пополам  ему  слушать
тошно, обижается. Но Чистый меня знал. И ящичек-то я разведал, я и ковырнул,
а его мог бы в стороне держать. Он охранника снял, но за это половинная доля
- хорошая цена, я с ним по-людски обошелся. Короче, пошебаршил,  а  деваться
ему некуда, он передо мной - шестерка...
   Дверь открылась, в кабинет вошел  Марат  Шилов  с  подносом.  На  подносе
стояло два стакана чаю.
   - Извините, товарищ полковник. Вот чай. Балакин посторонился,  давая  ему
пройти к столу. Марат поставил поднос на стол и вышел.
   - Все-таки давай по стакашку, - сказал Серегин. - Не привыкнешь. Да и  не
такой уж он хороший, судя по цвету.
   - Ну давай. - Балакин сел на стул, взял стакан. Чай  был  горячий,  и  он
поддернул рукав пиджака на ладонь, подложил  под  донышко,  размешал  сахар,
отпил половину и спросил: - Не уморился слушать?
   - Брось ты.
   - Тогда поехали дальше. - Балакин допил чай, поставил стакан  на  поднос.
Но прежде чем продолжить, расстегнул пиджак и сказал: - Жарко.
   - А ты сними.
   - И то правда. - Балакин снял пиджак, сложил его на коленях. -  Ты  учти,
Анатолий Иваныч, оправданья не ищу, а сказать надо: я по мокрому никогда  не
ходил, а что охранника чуток тюкнули - нужда  заставила,  по-другому  нельзя
было. Я Чистого тогда предупредил: оглуши, но чтоб  очухался,  а  то  самого
удавлю. У Чистого кожаные перчатки были, в  правую  он  свинцовый  блин  под
подкладку заделал...
   Серегин не выдержал: - Гуманный метод, а? - Сказал и выругал себя, потому
что Балакин посмотрел на него, как показалось Серегину, отстранение,  словно
их разделяла решетка.
   Но Балакин и после этих слов  не  желал  видеть  перед  собой  полковника
Серегина, он видел Серьгу.
   - Я не отмываюсь, да мне и не отмыться. Сам себя понять хочу.
   - Не обращай внимания, Брысь. По-разному  дышим.  Во  мне  моя  профессия
сидит.
   - Стало быть,  и  про  охранника,  и  про  Чистого,  и  про  перчатку  со
свинчаткой - все в дело сгодится. Так что замнем... - Балакин  встал,  кинул
пиджак на стул и опять начал ходить. - Не  в  том  главное,  мне  глазное  -
Игорь. Через меня ж он под свинчатку попал.
   - Ты уверен, это Чистый?
   - Ну говорю тебе, кто же еще? - Балакин вдруг застонал. - Эх,  дотянуться
б до него.
   - Найдем, не сомневайся.
   - Вы-то найдете, а мне что? Разве, коль помилуют, в колонии  свидимся.  -
Голос у Балакина подрагивал, будто он сдерживал рвущийся из горла крик.
   - На тебе никогда крови не было.
   - Тут, Серьга, не вам рядить. У меня с ним свой -дела.
   Серегин глядел на Балакина и в эту минуту понимал, почему именно умел  он
держать в узде самых отпетых уголовников по всем  колониям,  в  которых  ему
доводилось отбывать срок.  Но  миновала  минута,  сник  Балакин,  опустились
широкие плечи. И голос, когда он вновь заговорил, стал хрипловатым.
   - Ну слушай дальше... Мне бы надо все  втихую  обстряпать.  Кому  деньги,
зачем деньги - Чистому знать необязательно. Но  это  я  сейчас  смикитил,  а
тогда в открытую с ним шел, свой же человек, он даже знал, что Игорь в конце
июля в гости к Ольге собирается... Короче, завернул тринадцать тыщ в газету,
велел Чистому к соседу умотать и зову Игоря из кухни, он там  что-то  жарил.
Объясняю - вот пакет, отвези Ольге. Спрашивает:  сколько  тут?  А  потом  за
сердце схватился и говорит: она не возьмет. Говорит: думаешь, я не  понимаю,
откуда эти деньги? И кто такие вы с Митей? Я ему: черт с тобой, понимай, как
хочешь, а ей наври, скажи, честные деньги. Он говорит: это на полного идиота
рассчитывать. Не возьмет. И тут, как тогда ночью, когда он про Любу  сказал,
хотел я ему по роже дать. Прав ты, Серьга, можно быть голубем, но что-то ж в
жизни надо разуметь. Кто это от тринадцати тыщ откажется, когда дают?
   Серегин взглянул на Балакина и неожиданно для себя почувствовал неприязнь
к нему. Но сразу к неприязни примешалось что-то  вроде  соболезнования  или,
пожалуй, сострадания, а когда он задал вопрос, то в нем, кажется, звучала  и
насмешка.
   - Ты полагаешь, нет таких людей, чтобы от краденых денег отказались, если
все втихую?
   - От тринадцати целковых и дурак откажется, а вот  от  тринадцати  тыщ  -
навряд ли. А ты таких видал?
   - Случая не было, но, думаю, есть.
   Серегин понял, что их разделяет кое-что покрепче решетки.
   Горько стало ему. Сейчас, глядя на Брыся, он впервые, может быть, с такой
острой отчетливостью  ощутил,  какой  большой  кусок  жизни  прожит.  Он  не
гляделся в судьбу Брыся как в зеркало  -  слишком  разные  сложились  у  них
судьбы. Но ему вспомнился далекий  тридцать  седьмой  год,  вишневого  цвета
упряжная дуга с облупившимся лаком, из которой они с Эсбэ мастерили  клюшки,
вспомнилось, как Брысь учил их в сарае  курить,  как  торговали  свечками  в
деревне, как лихо крутил сальто Брысь  и  как  беззаветно  они  с  Эсбэ  его
любили. И воспоминания эти словно раздули  покрытый  толстым  пеплом  уголь,
тлевший в груди у него, - уголь  из  костра  давно  погасшего,  но  когда-то
гревшего одинаково их всех. Обезоруживающее теплое чувство ребячьей общности
нахлынуло на Серегина, и нелепым показалось ему, что вот он, бывший  Серьга,
преклонявшийся перед Брысем, стал полковником, а Брысь, который на два  года
его старше, так и остался Брысем и через несколько недель или месяцев  будет
в седьмой раз приговорен судом - может быть, к смертной казни. И нелепо было
тоже, что Игорь Шальнев, бывший  Эсбэ,  лежит  сейчас  бесчувственный  и,  в
сущности, пока неживой, и его жизнь, если разобраться, составилась ненамного
лучше, чем у Брыся. Все имеет начала и концы, и разумом соединить их не  так
уж трудно. Но какой ниткой свяжешь голубую отроческую мечту Брыся о  морской
службе с ограбленной им совхозной кассой? Как свяжешь неистребимую отвагу  и
неунываемость двенадцатилетнего Эсбэ с его жалкой беспомощностью и безволием
перед какой-то наглой, ничтожной  бабой,  вообразившей  себя  олицетворением
морали.
   Бессмысленное озадачивание, наподобие того, как телевизионные репортеры с
заученным  придыханием  и   мнимомногозначительным   подтекстом   спрашивают
кого-нибудь из предварительно выбранных собеседников: "Какую черту характера
вы цените выше  всего?",  а  интервьюируемый  с  серьезным  видом  отвечает:
"Доброту" или "Смелость"... Все равно что  спросить  у  леса,  какое  в  нем
дерево самое важное...
   Балакин молчал. Серегин повторил свой вопрос, и теперь в голосе  его  уже
не осталось ни неприязни,  ни  соболезнования,  была  одна  лишь  горечь:  -
Полагаешь, нет на свете таких людей?
   Но Балакин ничего не уловил - наверно, уши у  него  были  с  фильтром,  о
котором сам он и не догадывался. Балакин сказал: - Один,  может,  и  есть...
Игорь... И то взял. С уговором, правда, но взял.
   - И какой был уговор?
   -. Согласился он наврать Ольге... Ну туфту про Север. Совесть, мол,  меня
заела, решил вину загладить. А не примет денег - он оставит  у  себя,  будет
подарочки Любе делать. Это я его так просил, а он ежится, ежится  -  глядеть
не могу. Из себя вывел, хоть на  стенку  лезь.  Черт  с  тобой,  говорю,  не
возьмет - придержи для меня. Спишемся, заеду,  а  не  заеду  -  выбрось  их,
сожги, съешь, что хочешь делай. А в милицию, спрашивает, сдать можно? Ну что
такому скажешь? Сначала, говорю, попробуй сдать их Ольге. Уломал,  а  теперь
вижу: не надо было. Может, и  получилось  бы,  да  Чистого  я  не  учел.  Не
раскусил гада. Балакин умолк, и Серегин понял, что продолжения не будет.  Да
и что еще, собственно, мог он рассказать?
   - Спасибо за откровенность, Брысь.
   - Тебя этот политичный майор специально вызывал, со мной  потолковать,  -
не то спрашивая, не то желая услышать подтверждение, сказал Балакин.
   - Сам видишь, как сошлось. Черепашки нас троих свели. Это  ведь  я  Игоря
опознал, а то бы не скоро еще майор его личность установил.
   - Игорь в порядке будет?
   - Ты же ездил,  смотрел.  Теперь  уж  не  помрет,  а  каков  будет,  кому
известно?
   Серегину показалось, что Балакину хочется о  чем-то  спросить,  и  он  не
ошибся.
   - Слушай, Анатолий Иваныч, - сказал Балакин, -  если  можешь,  растолкуй,
ради Христа, зачем Чистый ему в карман мой паспорт сунул?
   - А ты как считаешь?
   - За меня хотел его выдать? Но ты посуди  -  отпечатки.  Я  же  у  вас  в
картотеке. Минута работы - и вся липа наружу. Что  ж  он  вас,  за  фрайеров
держит?
   - Правильно мыслишь, - сказал Серегин. - Значит,  не  для  этого  паспорт
твой...
   - На меня наводил?
   - Ничем другим не объяснишь. А Зыкова паспорт, между прочим, как  у  тебя
оказался?
   - А! - Балакин словно от мухи отмахнулся. -  Чистый  у  него  стянул.  На
карточке я похож... Мне все равно чужая ксива нужна была.
   - А свой паспорт ты ему отдал, Чистому?
   - Ну да.
   - Неосторожно.
   - Он сказал: на кухне над газом сжег. Я в тот день сильно бухой был.
   - Вот тебе и Чистый.
   - Молчу, Серьга. Кому поддался... Срам...
   - А что вообще-то Чистый собой представляет?
   Ответил Балакин не  сразу,  словно  ему  затруднительно  было  определить
своего напарника "вообще", словно он никогда прежде об этом не задумывался,
   - Котелок у него варит. Но жмот. Ненасытный. На этом и сгорел. - То есть?
- спросил Серегин.
   - Он в Москве таксистом был. Сам знаешь, таксисты неплохие деньги  имеют,
а у Чистого семьи нет, одна мать. Но ему мало было. Завел он одну красотку и
на нее, как на живца, бухариков ловил. Подъедут к  гостинице,  она  зафалует
командированного, в машине угостят  винцом,  а  в  винце  снотворное.  Потом
оберут и в темном месте выбросят. Проще гвоздя.
   - Ты говоришь, на жмотстве сгорел Чистый? А как это? - Тут одно  за  одно
цепляется. Работал бы себе, крутил баранку  -  чего  еще?  Ну  по  бухарикам
ударил. На мой метр, грязное дело, но они с этой девкой не брезговали - ну и
жируй, пока на умного не нарвешься. Нет, ему несытно было, хотя, гаденыш, на
книжку  складывал.  Решил  специальность  менять,  нашел  какого-то   амбала
двухметрового в помощники, и начали они вместе с  девкой  квартиры  грабить.
Выбирали на прозвон. Чистый в машине сидит,  а  эти  двое  идут  по  этажам.
Звонят. Если дома кто есть, она спрашивает: Петровы тут живут? Ах, извините,
ошибочка. А если нету... Какие в новых домах двери? А попались  они  потому,
что Чистый по натуре жлоб.  Грабанули  квартиру,  амбал  чемоданы  в  машину
притащил и говорит: ковры там по стенкам висят, как у иранского шаха. Чистый
послал его за коврами. А дело  днем  было,  они  всегда  днем  работали.  И,
оказывается, бабка из этой квартиры к соседям на минутку ходила. Пока  амбал
чемоданы таскал, она  вернулась  -  смотрит,  в  квартире  все  вверх  дном,
перепугалась, конечно,  опять  к  соседям,  те  по  телефону  в  милицию,  а
отделение рядом. Бабки услышали, как амбал опять в квартиру вошел,  шуровать
начал, а что они могут? Валерьянку пить? Ну амбала накрыли, когда он ковры в
трубку скатывал. Чистый со своей красоткой смылся, да ненадолго. Заложил его
амбал. - Балакин усмехнулся и добавил: - Мы с  Чистым  в  колонии  на  одних
нарах жили, бок о бок. Ложимся спать, и обязательно  кто-нибудь  да  крикнет
ему на ночь: "Эй, Чистый, ты бы коврик постелил, все мягше". Зубами скрипел,
- Где-то он сейчас гуляет... - задумчиво сказал Серегин.
   - Есть один следок.
   Серегин давно  почувствовал:  если  Брысь  знает  хоть  приблизительно  о
возможном местопребывании  Чистого,  то  скрывать  не  захочет.  А  это  для
угрозыск