ния вышла  из ванной и ей  позвонили снова,
Сиверцев слышал, как она сказала вскользь: "Да так, мамин знакомый".
     И из  этих слов Ксении было совершенно ясно, что никем другим Сиверцева
она  не  считает,  хотя  двенадцать из  всех ее  пятнадцати  лет  он  был ей
фактическим отцом. Правда, с перерывами. В перерывах, возможно, все дело. По
чьей вине и  инициативе эти  перерывы случались, сегодня неважно и  не имеет
значения. Важно, что свою решающую разрушительную роль эти перерывы сыграли.
Как в отношениях с Ксенией, так и в его жизни с Зиной. Не всегда же для Зины
он был только  знакомым, как это стало теперь.  А  теперь -  конечно. Теперь
знакомый. И больше никто.
     В  подтверждение  этому  Сиверцев вспомнил, что  и  Зина, и Ксения  уже
несколько лет никуда  не ходили с ним,  с Сиверцевым, вместе. Даже когда они
ездили к старой матери  Сиверцева в гости, все устраивалось как-то  так, что
ехать  приходилось  врозь.  Наверно, они стеснялись  ходить  с  ним рядом по
улице. И еще вспомнил Сиверцев,  что когда он приходил с работы, Зина всегда
спрашивала  у него: "Ты  голоден?"  Спрашивала,  зная, что с восьми утра  он
ничего не ел, а утром выпил одну чашку кофе и съел два небольших бутерброда.
Сиверцев  не обедал  в общепите (об этом Зина тоже всегда знала). Во-первых,
потому  не  обедал, что столовскую  пищу его  организм воспринимал с большим
трудом,  а во-вторых,  потому, что  в  городе было полным-полно  гепатита  и
туберкулеза, и  он не хотел заразиться этими тяжелыми болезнями через  плохо
вымытую  общепитовскую  посуду. Так  что,  идя  с  работы, на  оптовом рынке
Сиверцев покупал себе "Сникерс"  или "Марс" и съедал его по пути к остановке
автобуса. А  иногда  - изредка  - он  покупал у  старух фисташки в маленьком
кульке  из  старой газеты. Он с  детства любил жареные  фисташки,  возможно,
потому  любил, что в его  детстве они были большой экзотикой  и  чуть  ли не
роскошью. Он только не любил их есть на ходу, потому что в одной руке обычно
нес портфель, в  другой надо было держать кулек, а как действовать  дальше -
непонятно.  Можно  было,  конечно,  поставить  кулек  в  карман и  извлекать
фисташки оттуда свободной рукой, но фисташки легко  могли  испачкать  пиджак
или  пальто  своим растительным  жиром. В  общем, обычно Сиверцев  съедал на
улице что-нибудь штучное и  подавлял  чувство голода, скопившееся в  нем  за
день. И он всегда на Зинин вопрос отвечал одно и то же: "Нет, не голоден". И
выпивал ближе к вечеру стакан чая с куском хлеба, поджаренного в  тостере до
хруста.
     Почему  Сиверцев жил так, а не иначе, он  и сам  не мог сформулировать.
Наверно,  если бы к нему стали  так относиться в один прекрасный день, он бы
этого не потерпел и не позволил. Но никакого такого дня в своей  жизни он не
помнил. Наоборот, все у него было постепенно  и  незаметно.  Если,  конечно,
особенно не присматриваться. Он  -  не присматривался.  Вначале - потому что
присамтриваться  было не  к чему - все у них с Зиной  шло даже  не хорошо, а
прекрасно  - потом - потому что  Сиверцев не придавал чему-то значения и был
занят  работой,  потом  -  старался  не присматриваться,  хотя и  чувствовал
временами   что-то   угрожающе  непонятное.  А   когда   он   все  понял   и
присматриваться необходимость отпала - поскольку все стало ясно и понятно, и
видно - изменить  или исправить  ничего уже было  нельзя - если родные  люди
становятся чужими, они становятся чужими навсегда. И он не стал  дергаться и
страдать,  а продолжал жить так, как жилось. Жилось же Сиверцеву по-разному,
контрастно, можно сказать, ему жилось. На  работе он  был всем  и все с  ним
считались, и делали  то, что он говорил и рекомендовал, а дома он был никем.
И если совсем точно, то дома он был не только  никем,  дома он был  не дома.
Хотя и  не  в  гостях. Свои  отношения с  Зиной  они  официально никогда  не
оформляли,  и  по документам  проживал  Сиверцев  в  квартире  своей матери.
Теперь, когда отношений с Зиной вообще не было и не предвиделось,  он мог бы
уйти и жить у матери, по месту прописки, реально. Но его никто не выгонял от
Зины, и  он не уходил.  То есть иногда  уходил. Уходил ухаживать за матерью,
если она заболевала, уходил, чтобы  убрать ее  квартиру и  купить  продукты.
Уходил, чтобы просто  побыть там - с матерью  или  одному в своей комнате. И
если  он оставался  там  на ночь, Зина не  спрашивала у него,  где  он был и
почему не ночевал дома. Один раз Сиверцев ушел и не возвращался три примерно
недели.  И ни разу  Зина ему  не позвонила.  Наверно,  она  считала  и  была
уверена, что если  б  с Сиверцевым что-то случилось, ей как-нибудь  сообщили
бы.
     И тогда Сиверцев решил больше к Зине не возвращаться. За ненадобностью.
И чтобы не мешать ей с Ксенией жить их собственной жизнью. Кроме того, глупо
было  прийти как  ни в  чем не бывало  и никак не  объяснить свое длительное
отсутствие, а объяснить его он не мог, поскольку объяснять было  тоже глупо,
так как совершенно нечего.  Да и не хотел он никому  и ничего  объяснять. Не
считал нужным.  И наверное,  он бы не вернулся. Если бы не получил зарплату.
Зарплата у Сиверцева была по нынешним временам высокая.  А если сравнивать с
большинством других людей, то очень высокая  - соответствующая квалификации.
И он ходил с этой  своей  высокой зарплатой в  кармане и не знал,  что с нею
делать. А  его  через  каждые  тридцать метров  встречали  какие-то  люди  и
спрашивали: "Который  час? Который  час? Который час?" Сиверцев, не глядя на
свои часы, всем им отвечал: "Без десяти одиннадцать. Без десяти одиннадцать.
Без  десяти одиннадцать". Отвечал так,  пока не спохватился, что без  десяти
одиннадцать  было минут  пятнадцать  или  двадцать назад.  И  это бесцельное
хождение по  улице с зарплатой в кармане,  и этот интерес прохожих к точному
времени мучили его, не давая сосредоточиться на чем-нибудь ином,  более  для
него важном и значительном.
     Дома  Сиверцев  отложил  обычные  полторы  сотни  матери  -  на  оплату
квартиры,  на  лекарства  и прочее,  решил, что купит себе  на лето  светлые
брюки,  потому что  у  него есть новые светлые туфли, которым уже три года и
которые  не с чем  носить.  Оставил  сколько-то  себе на  карманные и другие
повседневные  расходы,  сколько-то  на  покупку  еды.   А   куда   истратить
оставшиеся, основные  деньги, Сиверцев так и не придумал. И он,  помаявшись,
отнес  их Зине и  положил, как  всегда это делал,  на телевизор, а Зина, как
всегда, сделала вид, что этого не заметила.  Мало ли что там, на телевизоре,
может лежать. И Сиверцев опять остался и не ушел, и опять стал жить там, где
жить привык. И жил  несмотря ни на что. И ни на что не  обращая внимания. То
есть он видел  и слышал  все,  что происходит вокруг, но внимания на это  не
обращал никакого. Даже когда на дне рождения Ксении ее подруга пожаловалась,
что родители у нее разводятся, и она  остается  с матерью - вдвоем. А Ксения
ее успокоила: "Ну и что, мы тоже с мамой вдвоем - и все классненько." Именно
так она сказала  - классненько.  И Сиверцев  сначала пропустил ее слова мимо
ушей, а потом подумал, что, может быть, она просто его не видит.  И считает,
что его  здесь  нет  ни  сейчас, ни вообще. Хотя сделать к столу французский
луковый салат Ксения  его просила, и  он стоял и плакал над  ним, потому что
резать лук нужно было очень и очень мелко, иначе  салат  получался совсем не
таким,  как нужно. Нет,  дело, конечно, не в салате, а в том, что раз Ксения
просила его этот салат сделать к своему  празднику, значит, она  должна была
его  видеть и различать. По логике вещей. Но  с логикой вещей  и  с вещами в
последнее время тоже  стало  происходить  что-то непонятное и  необъяснимое.
Вещи  стали  куда-то  исчезать.  Не  все и  не  сразу. Все  вещи  и не могли
исчезнуть, так как основной своею частью хранились на материнской квартире -
там  места свободного  было  больше  и  в  шкафах,  и на вешалке,  и вообще.
Исчезала  то одна незначительная  вещь, то другая,  то  третья.  Каждый день
Сиверцев  не мог что-нибудь найти. Какой-нибудь обиходный пустяк.  Футболку,
носки, авторучку,  крем  для  бритья,  блокнот.  Каждое утро он  чего-нибудь
недосчитывался. Какой-либо мелочи вроде чашки или ремня, или галстука. И все
это даже не  казалось  Сиверцеву странным. Почему не казалось, неясно, но не
казалось. И не очень раздражало. Потому что подолгу Сиверцев ничего не искал
и  не задумывался,  как и  куда мог  исчезнуть тот  или  иной неодушевленный
предмет. Он обнаруживал новую пропажу, констатировал, что пропажа случилась,
относил  ее на счет беспорядка и забывал  о ней не сходя с места. В  смысле,
забывал о  пропавшей  вещи.  Как будто у  него ее  никогда не было. Он  ведь
вообще к  вещам был  равнодушен. Вещи интересовали Сиверцева лишь постольку,
поскольку  ему   приходилось   жить  среди  них  и  ими  в  процессе   жизни
пользоваться.  Как  и  всем другим  людям  приходилось. Но, видимо, если  бы
пришлось жить  без  вещей,  Сиверцев не слишком  бы расстроился и испугался.
Потому  он и  не придавал большого значения этим  ежедневным  исчезновениям.
Даже когда на месте его спального кресла - у письменного стола - обнаружился
модный вращающийся стул современной конструкции, Сиверцев всего лишь подумал
"на  этом  стуле  Ксении будет удобно делать уроки".  А  о  том,  куда могло
деваться из  квартиры такое огромное  и тяжелое сооружение, как его кресло -
он не подумал.  И о  том, что без кресла  ему не  на чем будет  спать,  тоже
Сиверцев  не  подумал.  Он не боялся никаких  неудобств.  Как  не  боялся  с
некоторых  пор  вообще  ничего. Если не  считать одного момента. Наступления
этого момента он стал в последнее время бояться.
     С некоторых пор Сиверцева по-настоящему волновало,  что в конце  концов
наступит день, когда исчезнет из стаканчика в ванной его зубная щетка. Этого
он  действительно  боялся.  Поскольку  Сиверцев  без  многого  мог  жить   и
обходиться,  практически без  всего мог  жить  и обходиться Сиверцев, но без
зубной щетки он жить и обходиться не мог даже при большом желании.
     Которого, кстати сказать, у него и не было.


КАРТОТЕКА

     Петр Сергеевич  опустил ноги на пол, вены  вздулись и проступили сквозь
кожу. И стали похожи на синие деревья кронами вниз.
     Петр Сергеевич поднял свое тело над постелью, тело хрустнуло и осело.
     Петр  Сергеевич  задержался на диване в сидячем  положении  и  посидел,
приводя себя в утреннее состояние  духа.  Осознавая  готовность к проживанию
нового грядущего дня. Наконец он встал во  весь свой, когда-то немалый рост,
прочистил горло, подошел  к телефону и начал  вертеть  диск.  Диск на каждом
повороте взвизгивал.
     - Майор Макуха у телефона, - сказал Петр Сергеевич в трубку.
     -  Да  пошел  ты,  -  ответила трубка  и  задумалась. Видимо,  подбирая
соответствующий случаю адрес.
     Майор  Макуха  нажал  пальцем  на  рычаг  и сказал:  "Опять этот  пидор
драматический дежурит". А  сказав так, он оделся  во все шерстяное и теплое,
чтоб радикулит свой холодом лишний  раз не провоцировать, и вышел из дому  в
туман  осеннего  утра. И пошел по улице в тумане и  в нужном направлении. На
ходу Майор Макуха  думал, что времена не выбирают, в них живут. И живут так,
чтобы не  было мучительно  и стыдно.  Даже на вынужденной  пенсии. По  долгу
службы, в общем, живут.
     Майор  Макуха   после   того,  как   его  не  заслуженно,  а  благодаря
сволочам-сослуживцам и распаду нерушимого Союза советских республик, ушли на
вечный отдых, продолжал жить напряженно, в привычном трудовом ритме.  Потому
что он был не  согласен и не сломлен.  На отдыхе  он занимался своим любимым
делом  жизни так  же, как занимался им всегда. В тех же пределах и рамках. И
то, что обстоятельства изменившись, стали менее благоприятными, и выполнение
служебных  функций  сильно  усложнилось,  майора  Макуху  не  смущало  и  не
останавливало ни  на йоту. "А  кто сказал, что жить и работать надо легко  и
беспрепятственно?", - спрашивал он у себя строго.  И сам себе не задумываясь
отвечал: "Никто не сказал. И не зря".

     С прошлого  раза дверь  знакомого парадного изменила  свой облик, можно
сказать, на  противоположный, то есть до полной неузнаваемости. Майор Макуха
подумал сначала, что ошибся адресом. Но он быстро установил, что не  ошибся.
Визуально  осмотревшись вокруг, установил. Адрес был правильный и тот самый.
Просто  на  входе  в подъезд  смонтировали железную дверь и  заперли  ее  на
замок-автомат. И повесили так называемый домофон. Для полноты общей картины.
     - От кого прячетесь? - сказал вслух, но в никуда Майор Макуха.
     Он набрал  на  кнопках  "23" -  номер  квартиры - и  подождал  разумный
отрезок времени. Ответа не последовало. Тогда майор добавил спереди шестерку
- номер этажа.
     - Да, - сказал, потрещав, динамик домофона.
     - Майор Макуха у подъезда, - сказал майор Макуха.
     - Опять, - сказал динамик.
     - Ты меня  лучше впусти по-хорошему, - сказал майор Макуха.  - А то сам
знаешь. Органы тех лет шутить не любят.
     Дверь щелкнула  замком и  качнулась  на  петлях -  наружу. Майор Макуха
потянул  скользкую, набалдашником, ручку и вошел внутрь. "Смотри  ты. Всегда
было насрано, а как от народа отгородились, так сразу и установилась чистота
не хуже чем в аптеке No1 города  Москвы". Майор Макуха давно подозревал, что
вся грязь и весь беспорядок в стране происходят от народа. Не было б народа,
и  страна  могла иметь совсем  иной  внешний вид. Но  стран  без  народов не
бывает. И это  непреложный факт и закон  бытия,  поскольку таков миропорядок
вещей под солнцем и луной.
     Майор Макуха заперся  в лифте  и  запустил его на подъем - изнутри лифт
блестел,  сверкал  и  зеркально  отсвечивал  панелями.  Плюс  ко  всему   он
благоухал. Его  явно  взбрызнули чем-то освежающим.  И  взбрызнули  недавно.
"Осквернитель воздуха  с яблочным  ароматом",  - без  труда  определил майор
Макуха, так  как дома, в туалете, он пользовался  точно таким же. Ему бывшие
сослуживцы и соратники на день рождения подарок сделали. Правда,  недавно их
подарок закончился. И слава богу. Потому что майор Макуха этот запах терпеть
не мог и органически не переваривал.

     Как только майор Макуха ступил на  лестничную площадку, дверь  квартиры
No23 отворилась. Наверно, в ней услышали, что на этаже остановился лифт.
     Майор  Макуха  перешагнул  через  порог.  Его,  как  обычно,  никто  не
встретил.
     Майор Макуха  вытер подошвы обуви. Тщательно и не  торопясь. Потом снял
по очереди ботинки и в носках пошел вглубь жилплощади.
     В  третьей  комнате,  слева,  за  круглым  столом,  сидел  человек.  Он
раскрывал  ножом  грецкие  орехи  и  ел  их,  двигая  ртом  во  все  стороны
одновременно.
     - Ну, чего тебе, дед? - сказал он и сглотнул пережеванное.
     - Чего-чего, - сказал майор Макуха. - Ничего.
     - Тогда выпей за мое здоровье и за мой счет.
     Человек нырнул куда-то  рукой и  извлек  флакон, похожий на графин,  но
квадратный.
     Майор  Макуха  выпил  рюмку.  Вспомнил,  что  натощак пить  вредно  для
желудка. Сказал:
     - Дрянь  заморская. Хуже одеколона. - И сказал: -  Шлепнуть  бы тебя за
употребление таких чужеродных напитков.
     - Виски, - сказал  хозяин квартиры. -  Тридцать три  доллара  литр. Это
тебе к сведению между прочим.
     - Я и говорю шлепнуть, - сказал майор Макуха.
     Хозяину не понравилось устойчивое и преступное  желание  майора.  Но он
почти  промолчал.  Буркнул  "тоже  мне  шлепальщик  нашелся,  пердун  старой
закалки",  и  все. И  опять  стал  жевать  свои орехи, богатые  растительным
белком. Он  жевал их  и  ждал.  Чтобы майор  Макуха  сказал,  зачем пришел и
побеспокоил в выходной от службы день.
     И майор Макуха, проявляя выдержку,  ждал. Чтобы у него поинтересовались
целью  визита,  а узнав  о  ней,  ответили,  что все  будет исполнено, и  об
исполнении доложено. И ждал этого майор Макуха  излишне долго  - пока понял,
что ничего у него не  спросят и ничего ему не ответят. В последнее время они
стали себе это позволять. Демонстрируя неуважение и превосходство. Служебное
и возрастное. Конечно, теперь  этот хрен газированный тоже по званию майор -
что  само  по  себе   и  печально,  и  смешно.   Но   Макуха-то  помнит  его
дураком-лейтенантом, с  соплями  при  любой  погоде.  И как  уму-разуму  его
безрезультатно учил, не говоря  об  азах профессии - помнит он  великолепно.
Ну, и  вся  подноготная  этого нынешнего  тоже майора  пенсионеру  Макухе  в
красках и тонах известна. Включая и то, что неизвестно никому. Если б не эта
всесторонняя  известность,  кто  бы  вообще  с  ним  сегодня  по-человечески
разговаривал? У  майора  Макухи никаких  иллюзий на этот  счет не имелось. У
него их вообще не имелось. Ни на какой счет.
     - Дверь  противотанковую установили, - сказал для  разгону беседы майор
Макуха. - Опасаетесь непосредственного контакта с великим русским народом?
     Хозяин взял нож и с треском раскрыл  следующий орех, и сказал после его
раскрытия:
     - Чего надо-то? Коротко и ясно.
     -  Мне  - ничего не  надо. Если лично, - сказал майор Макуха.  - Стране
надо.  И государству вашему. Де-мо-кра-тическому. Оно меня  еще  вспомнит по
заслугам посмертно. Когда спохватившись поймет.
     Он достал из бокового кармана бумажку, сложенную вчетверо. Развернул.
     -  Колесник   Виктор   Викторович.  В   недавнем   прошлом  стропальщик
центрального материального склада.  Завод имени К. Либкнехта. Две квартиры в
центре.  "Мазда"  и "Джип", записанный на мать, плюс "Таврия" для отца жены.
Скупает  цветной металл. Нелегально. Ворованный. О чем  свидетельствуют горы
металлолома в его квартире  по  адресу  Малиновая,  д.  220, кв.7. Остальные
известные сведения прилагаются.
     - Ну, так чего тебе еще? Все ж понятно. Не досье, а полная чаша.
     - Для настоящего дела, для дела с большой буквы, этого мало, потому что
недостаточно.
     - Вообще-то экономическими преступниками мы вплотную  не занимаемся,  -
сказал хозяин. - Только крупными и очень крупными. Ну да ладно.
     Он потянулся через стол и вынул бумажку у майора Макухи из рук.
     - Через недельку позвонишь.
     Майор Макуха встал и вышел в коридор. Обулся. Сказал:
     - Не прощаюсь, - и закрыл за собой дверь.
     Спустился    пешком.   Медленно.   Спускаться   по   лестнице    такого
образцово-показательного  подъезда  -  доставляло  глубокое  удовлетворение.
Майор  обожал  чистоту  и  порядок.  Порядок он обожал  больше.  Но  за  его
неимением довольствовался и чистотой. Хотя бы для содержания нервной системы
в устойчивом состоянии. Потому что без устойчивой нервной системы  работать,
учитывая вредную специфику,  затруднительно.  Тем более успешно и  тем более
сейчас,  в  наше нелегкое  время. Когда  нет у  майора  ни  начальников,  ни
помощников,  ни  подчиненных.   Даже   элементарных  технических  средств  и
удостоверения личности у  него нет. "Зато личность  есть, - говорит сам себе
майор Макуха. -  Что не так уж и мало  - при неимении всего прочего".  Этими
словами он себя бодрит  и успокаивает, и  не дает себе распустить нюни. Ведь
если себя  не  успокаивать,  на  одном  неприкрытом  энтузиазме  или,  лучше
сказать,  на свой собственный страх и свой  собственный  риск -  разве можно
жить более или менее долго? Да еще и творить при этом.
     Конечно, Петр Сергеевич, он же майор Макуха, умом понимает,  что никому
его  розыскная  деятельность сегодня не нужна. И плоды ее, как и результаты,
никому   из  непосредственных  современников  в  органах  не  пригодятся.  А
пригодиться  они могут  позже, уже  в следующем веке и  третьем тысячелетии.
Когда  неизбежно придут наши,  в смысле,  свои. Они возьмут его картотеку за
основу,  наведут вокруг новый,  забытый  порядок,  и страна станет  лучше  и
краше, а  от  этого немного улучшится и весь остальной мир.  Но что будет  к
тому  вр