ньку,  как наиболее здоровых,  то они отнесли два раза глину,  а
потом перестали.  Они сели на  землю и  задумались,  хотя по  старости лет
имели время уже все передумать и прийти к истине.
     Тогда Чагатаев собрал всех людей и спросил их: имеют ли они намеренье
жить? Никто ему ничего не ответил...
     Многие бледные глаза  глядели на  Чагатаева с  напряжением,  чтобы не
закрыться от немощи и равнодушия. Чагатаев почувствовал боль своей печали,
что его народу не  нужен коммунизм,  -  ему нужно забвение,  пока ветер не
остудит  и  не  расточит  постепенно его  тело  в  пространстве.  Чагатаев
отвернулся ото всех;  его действия,  его надежды оказались бессмысленными.
Нужно взять Айдым на руки и уйти отсюда навсегда.  Он ушел в сторону и лег
там в землю лицом.  Он понимал,  что,  куда бы он ни ушел отсюда, он снова
вернется  обратно.  Ведь  его  народ  -  наибольший бедняк  на  свете:  он
растратил все свое тело на хошарах и  в  нужде пустыни,  он отучен от цели
жизни  и  лишился сознания и  своего  интереса,  потому  что  его  желание
никогда,   ни  в  какой  мере  не  осуществлялось,   народ  жил  благодаря
механическому действию  своей  скудной,  ежедневной  пищи  -  из  черепах,
черепашьих яиц и  мелкой рыбы,  которую он начал ловить в том водоеме,  из
которого пил  воду.  Осталась ли  в  народе  хоть  небольшая душа,  чтобы,
действуя вместе с  ней,  можно совершить общее счастье?  Или там давно все
отмучилось и даже воображение -  ум бедняков - все умерло?.. Чагатаев знал
по  своей  детской  памяти  и  по  московскому  образованию,   что  всякая
эксплуатация человека начинается с искажения,  с приспособления его души к
смерти, в целях господства, иначе раб не будет рабом. И насильное уродство
души  продолжается,   усиливается  все  более,   пока  разум  в   рабе  не
превращается в  безумие.  Классовая  борьба  начинается с  одоления  <духа
святого>,  заключенного в  рабе;  причем хула  на  то,  во  что  верит сам
господин -  на  его душу и  бога,  -  никогда не  прощается,  душа же раба
подвергается истиранию во лжи и разрушающем труде. Чагатаев помнил рассказ
Старого Ваньки,  как  он  однажды в  Хиве,  на  дворе мечети,  хотел убить
павлина,  чтобы продать его потом на чучело русскому купцу.  В поспешности
Старый Ванька бросил камень в  павлина -  в священную птицу,  но не попал.
Вдалеке,  среди растительности,  показался сторож или посторонний человек.
Старый Ванька схватил в  руку что  попалось ему среди кустов и  запустил в
голову  павлина этим  предметом.  Павлин  сразу  проглотил,  скормился тем
куском,  какой  бросил  в  него  Ванька,  и  потом  закричал своим  подлым
прерывистым криком,  а  Старый Ванька кинулся к  нему,  чтобы задушить его
вручную, но не управился, потому что явившиеся мусульмане схватили Старого
Ваньку, вытащили на улицу и начали бить, пока не решили, что он уже мертв,
и  тогда его  бросили в  бездействующий арык.  Пока  его  увечили,  Старый
Ванька,  держа руки на лице,  понял по запаху своих рук, что он второй раз
ударил  священного павлина куском засохшего кала.  Старый Ванька выполз из
канавы живым,  но  любил  затем  швырять во  всех  летящих и  сидящих птиц
чем-нибудь нечистым,  особенно если это были голуби,  -  пока по истечении
многих лет не потерял интереса к такому занятию.
     Над головой Чагатаева засопело какое-то  животное,  он подумал -  это
овца.  Но животное схватило пастью ухо Чагатаева и стало тереть его во рту
между беззубыми деснами.  Это была та  же  яростная и  малосильная собака,
которую Чагатаев видел в поселении своего народа на Амударье.  Она не была
с  людьми  в  пустыне,  она  отбилась где-то  или,  может  быть,  осталась
караулить  одна  покинутое становище,  а  потом,  соскучившись,  прибежала
прямой дорогой в Сары-Камыш,  где она тоже, очевидно, жила в прежние годы.
Чагатаев взял собаку за  голову и  пригнул ее  к  земле,  чтоб она  легла.
Собака покорно легла; она дрожала от утомления - старая, дикая, не в силах
закончить и изжить свою мучительную жизнь и все еще уверенная в блаженстве
своего существования,  потому что в  самом терпении ее,  в  худом дрожащем
теле было добро.
     Собака уснула рядом  с  Чагатаевым.  Айдым одна  месила голыми ногами
глину,  таская воду в  бурдюке за  два километра.  Когда Чагатаев очнулся,
кругом   него   сидело  несколько  человек  людей,   которые  ожидали  его
пробуждения.  Суфьян,  самый старший человек,  сказал Чагатаеву, что народ
теперь нарочно не  имеет души,  не знает своего намерения,  не льстится на
лучшую  пищу,  он  греется самым  слабым  теплом своего сердца,  а  сердце
получает это  тепло из  травы,  из  черепах,  из  рыбы,  из  костей самого
человека, когда ему нечего есть.
     Суфьян склонился к  уху Чагатаева,  отодвинув собаку.  Собака жадно и
грустно глядела на людей. Темная, трудная надежда ее была в желании съесть
всех людей,  когда они умрут. Она пришла сюда не прямою отдельной дорогой,
а  следом за  народом,  идя на большом отдалении,  и  ела павших в  песках
людей, зарываясь днем глубоко в песок, чтобы ее не заметили степные орлы и
прочие хищники. Суфьян сказал Чагатаеву:
     - Ты думаешь плохо. Народ жить может, но ему нельзя. Когда он захочет
есть плов,  пить вино,  иметь халат и кибитку,  к нему придут чужие люди и
скажут:  возьми,  что ты хочешь,  -  вино,  рис,  верблюда,  счастье твоей
жизни...
     - Никто не даст, - ответил Чагатаев.
     - Немного давали,  -  говорил Суфьян.  -  Горсть риса,  чурек, старый
халат,  вечернюю песню  бахши мы  имели давно,  когда работали на  байских
хошарах...
     - Мать велела мне самому кормиться,  когда я был маленький,  - сказал
Чагатаев. - Мы мало имели, мы умирали.
     - Мало,  -  произнес Суфьян.  -  Но мы всегда хотели много: и овец, и
жену,  и  воду из арыка -  в  душе всегда есть пустое место,  куда человек
хочет спрятать свое счастье.  И  за  малое,  за  бедную,  редкую пищу,  мы
работали, пока в нас не засыхали кости.
     - Это вам давали чужую душу, - сказал Чагатаев.
     - Другой мы не знали,  -  ответил Суфьян.  -  Я тебе говорю,  если за
маленькую еду мы делались от работы и голода как мертвые,  то разве хватит
даже нашей смерти, чтобы заработать себе счастье?
     Чагатаев поднялся на ноги.
     - Хватит одной жизни! Теперь наша душа в мире, другой нет.
     - Я слыхал,  -  равнодушно сказал Суфьян, - мы знаем - богатые умерли
все.  Но  ты  слушай  меня,  -  Суфьян  погладил старый  московский башмак
Чагатаева,  - твой народ боится жить, он отвык и не верит. Он притворяется
мертвым,  иначе счастливые и  сильные придут его мучить опять.  Он оставил
себе самое малое,  не  нужное никому,  чтобы никто не  стал алчным,  когда
увидит его.
     Суфьян ушел с  теми людьми,  какие были с ним.  Чагатаев отправился к
Айдым и  работал с  ней до  вечера.  Вечером он  уложил ее  спать в  сухой
пещерке,  а  сам работал опять,  готовя из глины и  растертой старой травы
саманные кирпичи на постройку первого жилища. Вокруг него и во всей долине
никого не  было;  все  люди куда-то  разошлись -  может быть,  ушли ловить
черепах или  ловить рыбу  на  озере.  Чагатаев работал все  более быстро и
рационально. Поздно ночью он поднялся по склону на плоскогорье посмотреть,
куда ушли все люди.  Было всюду видно от  чистой высокой луны;  свет стоял
над безлюдным Усть-Уртом,  покрывая тенью гор впадину Сары-Камыша, и опять
занимался далее над влекущей пустыней,  уходящей к горам Ирана. Три овцы и
баран  паслись  в  соседнем  мелком  ущелье,  с  шумом  ворочаясь в  кучах
перекати-поля,  ища  зеленые живые стебли.  В  черной тени Усть-Урта,  где
начинался Сары-Камыш,  горел маленький огонь костра,  немного далее костра
лежало слабое облако тумана над озером.  Чагатаев сошел с  возвышенности и
направился к  огню.  Через полчаса он подошел достаточно близко и  увидел,
что вокруг костра, где тихо сгорал саксаул, сидел весь народ. Он пел песню
и не видел Чагатаева.  Чагатаев заслушался той песни;  в детстве он слышал
много  песен  от  бахши,  от  матери,  от  разных  стариков -  песни  были
прекрасные,  но жалкие.  Эта же песня имела незнакомый смысл,  в  ней было
чувство,  не  родное его народу,  но  зато подходящее для него более,  чем
печаль.  Чагатаев расслышал даже тихий,  стыдящийся голос своей матери.  В
песне  говорилось:  мы  не  заплачем,  когда придут к  нам  слезы,  мы  не
улыбнемся  от  радости,  и  никто  не  достигнет нашего  глубокого сердца,
которое выйдет само к  людям и ко всей жизни и протянет к ним руки,  когда
настанет его светлое время,  и время это близко:  мы слышим,  как спешит в
нашем сердце душа, желая выйти к нам на помощь... Песня окончилась. Старый
Ванька шевелил палкой костер и вытаскивал оттуда испекшиеся рыбки,  пробуя
их - готовы они или нет, а неиспекшихся кидал обратно.
     Чагатаев,  не обнаруживая себя перед людьми,  ушел обратно.  Он снова
взялся делать кирпичи на  становище и  работал,  пока не  растаяла луна на
небе и  не взошло солнце.  Утром он увидел,  что народ все еще сидел около
потухшего костра,  а  Старый Ванька двигался и метался всем телом,  должно
быть, плясал. Чагатаев решил не оставлять своей работы, поскольку ночь уже
прошла и спать не время. Он формовал кирпичи в глиняных формах, затрачивая
в  труд всю  силу своего сердца.  Айдым все  еще  спала,  Чагатаев изредка
подходил к углублению, в котором она лежала, и покрывал ее травой от мух и
насекомых: пусть она набирает себе тело во сне - в рост и на долгую жизнь.
Около полудня к Чагатаеву пришел Старый Ванька,  он снял штаны, сшитые ему
Айдым из разных кусков,  вместо изношенных ранее,  влез в  яму,  куда была
завалена глина с водой, и начал месить ее худыми, жесткими ногами.


                                    16

     К  осени в  долине Усть-Урта  было построено четыре небольших дома из
саманного кирпича,  окруженных общим дувалом.  В этих жилищах,  не имевших
окон,  за  отсутствием  стекла,  разместился весь  народ,  впервые  прочно
укрывшись от ветра, от холода и мелкой, летающей, жалящей твари. Некоторые
из людей долго не могли привыкнуть спать и жить за глухими стенами - через
короткие  промежутки  времени  они  выходили  наружу  и,  надышавшись там,
насмотревшись на природу, возвращались со вздохом назад, в жилище.
     По  предложению Чагатаева народ  избрал свой  Совет трудящихся,  куда
членами вошли все люди, в том числе и Айдым, как активистка, а Суфьян стал
председателем.
     Весь  народ джан теперь жил,  не  чувствуя ежедневно своей смерти,  и
трудился над добычей пищи в  пустыне,  в  озере и на горах Усть-Урта,  как
обычно живет в мире большинство человечества.  Чагатаев добился даже, чтоб
каждый день был у всех обед; он знал, что это очень важно, так как обедает
лишь меньшинство людей,  живущих на земле, большинство - нет. Айдым хорошо
вела хозяйство и  заставляла всех искать и  приносить пищу:  траву,  рыбу,
черепах и  мелких существ из  горных ущелий;  она сама вместе с  Гюльчатай
растирала съедобные травы, чтобы получалась мука, и своевременно указывала
Суфьяну,  что  надо делать травяные сети для  птиц,  которые садятся около
озера пить воду.  Кто забывал свою обязанность жить и кормиться, тем Айдым
говорила при  всех,  что когда она подрастет немного,  то  нарожает совсем
других людей, не таких, как эти, ничтожные, которых приходится кормить ей,
малолетней;  ведь их матери кровью заливались, а они родились и живут, как
из  одолжения;  вот она выроет завтра с  Назаром большую яму -  пусть туда
ложатся все, кому не нравится на свете!
     - Нам несчастных не нужно, - говорила Айдым, - глаз вырву и на стенку
повещу его, будешь тогда смотреть на свой глаз, косой человек!..
     Но Чагатаев был недоволен той обыкновенной,  скудной жизнью,  которой
начал теперь жить его народ.  Он хотел помочь,  чтобы счастье, таящееся от
рождения внутри несчастного человека,  выросло наружу,  стало  действием и
силой судьбы.  И  всеобщее предчувствие,  и  наука заботятся о  том же,  о
единственном и  необходимом:  они  помогают выйти на  свет  душе,  которая
спешит и бьется в сердце человека и может задохнуться там навеки,  если не
помочь ей освободиться.
     Вскоре  выпал  снег.   Чагатаеву  и   всем  людям  все  более  трудно
приходилось с  добычей пищи.  Черепахи спрятались и  уснули;  великие стаи
птиц пролетели над Усть-Уртом с севера на юг,  они не спустились пить воду
на  маленькое озеро и  не заметили живущего внизу небольшого человечества.
Корни съедобных трав обмерли и  сделались невкусными,  рыба в водоеме ушла
ближе ко дну,  в сумрак покоя. Чагатаев понимал все эти обстоятельства. Он
решил  сходить  один   в   Хиву   на   пищевые  базы  и   привезти  оттуда
продовольственную  ссуду  для  народа  на  всю  зиму.   Айдым  зашила  ему
обветшалую  порванную  одежду,   он   починил   себе   обувь   деревянными
самодельными гвоздями  и  узкими  ремешками  из  овечьей  кожи.  Затем  он
попрощался с каждым человеком и,  велев ждать его скоро,  начал спускаться
во  впадину Сары-Камыша.  Он  не  взял из  экономии никакой пищи с  собой,
рассчитав, что покроет все расстояние натощак в течение трех дней.
     Чагатаев исчез в  туманном далеком воздухе пустых мест,  Айдым сидела
на горном склоне и  плакала слезами из черных блестящих глаз,  она думала,
что больше Назар никогда не вернется.  Но в следующие дни Айдым ни разу не
управилась заплакать о Чагатаеве:  ее заняли заботы по хозяйству,  нужда и
ответственность,  чтоб люди жили и не умерли.  Она только вздыхала иногда,
как бедная старушка.  Народ все еще работал слабо,  он не был убежден, что
жизнь есть преимущество,  его отучили от  этого баи на  хошарах,  и  он не
ценил своего существования, а наслаждения, даже от пищи, вовсе не понимал.
     Больше всего  работы теперь,  после  ухода Чагатаева,  приходилось на
Айдым.  Но ее работа не мучила, она знала от Чагатаева, что богатых нет, а
она самая бедная и ей будет скоро хорошо, а потом еще лучше.
     Через три дня отсутствия Чагатаева Айдым вспомнила о  нем и  сморщила
лицо,  чтобы заскучать и  заплакать,  но  был уже вечер,  ей надо поскорее
отыскать овец и барана,  которые забрались куда-то в дальние лощины, и она
решила потосковать о  Чагатаеве отдельно,  когда  ляжет  спать.  Когда она
гнала овец обратно к общей курганче, то неизвестный свет ослепил ее. Около
глиняных домов горели такие ясные огни, каких Айдым никогда не видала. Она
остановилась и хотела уйти назад, чтобы спрятаться с овцами в пещере или в
глухой,  далекой пропасти, а завтра днем вернуться и посмотреть, что здесь
будет.  Она взяла барана за рог, а сама все глядела на огни около глиняных
домов; интерес и удивление одолели в ней страх, она повела маленькое стадо
домой.  Она думала:  огни - это либо звери, либо умное такое - оттуда, где
живут большевики.
     Айдым увидела фигуру Чагатаева,  прошедшего мимо огня. Она побежала к
нему и,  дрожа, зажмурившись, ухватилась за его ногу. Чагатаев поднял ее к
себе на  руки и  отнес спать в  дом на  травяную постель,  а  сам вернулся
наружу разгружать автомобили.  Он  встретил их на второй день своего пути,
на  выходе  из  Сары-Камыша в  пустыне.  По  распоряжению из  Ташкента два
грузовых автомобиля вышли из  Хивы еще четыре дня назад.  На  одной машине
были мясные консервы, рис, галеты, мука, лекарства, керосин, лампы, топоры
и лопаты,  одежда, книги и прочее добро, а на другой - двое людей, бочки с
бензином, масло и запасные части.
     Из   Ташкента  велели  разыскать  в   районе  Сары-Камыша  или  между
Усть-Уртом  и  Аральским морем  кочующее племя  джан  и  помочь ему  всеми
средствами,   а   впредь  до  нахождения  того  племени  или  следов  его,
свидетельствующих об общей гибели людей, машинам назад не возвращаться.
     К  полночи машина была полностью разгружена,  и  Чагатаев сел  писать
доклад  в  Ташкент  о  положении народа  джан,  пока  шоферы  и  начальник
экспедиции заправляли машины в обратный путь.  Чагатаев писал до рассвета;
он  предлагал в  конце своего письма дать возможность оправиться народу от
многолетних  бедствий  (теперь  эта   возможность  дана,   и   народ  сыто
перезимует,  пользуясь присланной помощью республики),  а  самое главное -
каждому  здешнему  человеку нужно  вновь  нажить  себе  прожитое почти  до
внутренних костей,  истощившееся тело,  в  котором  слишком  слабо  сейчас
действует чувство и сознательная мысль.
     Чагатаев отдал письмо начальнику,  и  автомобили поехали в  Хивинский
оазис.  Еще все люди спали,  было рано, в Сары-Камыше лежал снег. Чагатаев
взял  топор и  лопату,  разбудил Старого Ваньку и  Тагана и  пошел с  ними
корчевать саксаул.  В полдень они возвратились с дровами.  Айдым растопила
печки  сухою травой и  стала готовить обед  из  новой пищи,  которую почти
никто не пробовал в жизни.
     Консервное мясо и рис сразу насытили людей,  но они утомились от этой
еды настолько,  что все заснули после обеда.  Вечером Чагатаев велел опять
приготовить второй обед и  сам начал делать лепешки из  белой муки,  потом
приготовил еще  чай  и  кофе,  кому что  будет нравиться.  Наевшись вторым
обедом,  народ проспал до  следующего полудня.  Чагатаев знал,  что  такое
питание немного вредно,  но он спешил накормить людей, чтобы в них окрепли
их  кости и  чтобы они  приобрели бы  хоть  немного того чувства,  которым
богаты все народы, кроме них, - чувство эгоизма и самозащиты.
     Третий обед готовил Суфьян. Он когда-то видел, что ели баи в Хорезме,
и сделал приблизительно разные кушанья на память.
     Чагатаев с наслаждением наблюдал,  как ест его народ -  без жадности,
осторожно сберегая пищу  у  рта,  с  сознанием необходимости и  с  кроткой
задумчивостью,  точно  представляя в  своем воображении лица  и  душу  тех
людей, которые тяжко добыли эту пищу и подарили им ее.
     Чагатаев терпеливо жил дальше,  подготовляя тот день, когда он начнет
осуществлять настоящее счастье общей жизни,  без которого нечем заниматься
и  сердцу  стыдно.  Изредка он  говорил с  матерью,  она  ничего теперь не
просила у него, только гладила его ноги и тело поверх одежды; он держал ее
согнутую голову близ своего живота и  думал о  том,  что ему надо сделать,
чтобы искупить и утешить это почти уничтоженное существо,  внутри которого
он начал жить.  Он не знал,  что его мать вспоминала о  нем лишь благодаря
укорам со стороны Айдым и втайне утирала слезы,  понимая,  что надо любить
сына,  и не имея, не помня его больше в своем чувстве; поэтому она трогала
его, как всякого чужого и доброго.
     Через несколько дней сильно захолодало,  в  одном доме пришлось жарко
истопить печь и заодно приготовить обильный обед,  потому что печь служила
и  для тепла и для кухни.  В других домах печей не было устроено.  Сильный
ветер дул с высот Усть-Урта и нес в воздухе мелкий обледенелый снег. Айдым
привела овец в горницу дома, где ночевала сама, и оставила их там на ночь.
Чагатаев с  трудом  привез  воду  с  озера  на  самодельной тачке  в  пяти
бурдюках;  он  поднимался на  плоскогорье против  обрушивающегося на  него
ветра и толкал тачку в упор с большим напряжением.  И этот ветер, и ранняя
зимняя тьма  во  всем мире,  и  пустая смертная впадина Сары-Камыша,  куда
хотел  свалить  и  унести  Чагатаева  ветер,   -  все  убеждало  Назара  в
необходимости особой, другой жизни.
     В  одном жилище шевелились люди,  внутри его горел свет из  открытого
входа.  Там кончили обедать и дремали; Айдым гремела новой посудой, убирая
всякую нечистоту и остатки,  и говорила людям,  чтобы они ложились сегодня
на ночь здесь, где было натоплено; пусть будет тесно, но зато тепло.
     Времени было часов шесть,  но весь народ уже улегся в  одной горнице,
близко друг к другу, и спал в тесноте, как в блаженстве. Чагатаев пообедал
стоя,  сесть  было  негде.  Айдым пошла ночевать в  другой дом,  куда  она
загнала овец, и туда же пошел спать Чагатаев.
     Наутро пошла метель,