но потеплело. В общей курганче не было никакого
звука,  хотя вовсе рассвело.  Айдым спала в тепле среди двух овец.  И овцы
спали,  один баран глядел как  безумный на  Чагатаева.  Чагатаев не  хотел
будить Айдым,  но сам пошел в теплый дом, где спали все люди. Там он зажег
лампу и осмотрелся.
     Народ спал в том же положении,  как вчера,  точно никто не повернулся
за  долгую ночь.  Многие лица  лежали теперь в  постоянной улыбке.  Слепой
Молла Черкезов спал  с  открытыми глазами,  подложив левую руку под  спину
Гюльчатай,  чтобы  постоянно чувствовать и  хранить  ее.  Старый  перс  по
прозвищу Аллах  глядел вполовину одного ясного глаза,  и  Чагатаев не  мог
понять,  что  видит  и  думает  сейчас этот  человек,  какое  желание души
скрывается в нем: то ли самое, что у Чагатаева, или совсем иное.
     Весь остальной день Чагатаев просидел около Айдым,  любуясь ее лицом,
ее  дыханием,  рассматривая румянец юности,  который все более покрывал ее
щеки по  мере течения долгого сна.  Овец он  выпустил на снег -  пусть они
пороются и  поваляются в  чистоте зимы.  Затем Чагатаев взял  руку Айдым в
свои руки,  молчаливо радуясь,  что  вокруг этого бедного нежного существа
железной стеной защиты стоят большевики,  и  он  сам лишь для того здесь и
находится.
     К  вечеру Айдым проснулась.  Она поругала Чагатаева -  зачем он ее не
разбудил раньше и  у  нее весь день пропал.  Чагатаев сказал ей,  чтоб она
пошла [потрогала] остальной народ -  он тоже лежит, не поднимается. Айдым,
услышав такое,  даже вскрикнула от ожесточения и  побежала в соседний дом.
Айдым  подняла травяной мат  над  входом,  чтобы  холод обдал людей и  они
проснулись бы.  Однако  спящие  только  теснее прижимались друг  к  другу,
съеживались, ухмылялись и спали по-мертвому.
     Прошла вторая ночь.  Наутро Чагатаев опять осмотрел спящих.  Лица  их
еще более изменились,  чем вчера.  Старый Ванька покраснел от оживления, и
теперь ему на вид было лет сорок;  даже ветхий Суфьян подобрел наружностью
и  имел сейчас в  выражении лица какую-то заинтересованность.  Кара-Чорма,
человек  лет  шестидесяти,  лежал  розовый и  опухший и  дышал  воздухом с
глубоким чувством,  как будто питаясь влагой во время жажды. Склонившись к
матери,  Чагатаев не увидел изменения в ее лице; Гюльчатай, горный цветок,
могла совсем не проснуться,  ее глаза завалились,  щеки потемнели,  печать
земли легла на нее. Зрачки Моллы Черкезова по-прежнему были открыты, в них
появился  далекий  блеск,  как  будто  проникавший  из  глубины  мозга,  и
Чагатаеву показалось, что у этого человека появилось теперь зрение.
     Назар истопил печь для тепла и пошел с Айдым гулять; впервые за много
месяцев он имел свободный час. Метель прекратилась еще ночью; сейчас падал
редкий последний снег,  и  на  самой высокой террасе Усть-Урта уже блестел
солнечный свет,  веселый, ослепительный, обещающий вечное торжество. Айдым
смеялась и бегала по снегу;  она исчезала далеко,  проваливалась в ущелья,
забитые снегом,  и неожиданно кидалась сзади Чагатаеву на шею.  Наконец он
схватил ее к  себе на руки и  побежал с  нею к пропасти.  Она заметила его
намерение.
     - Бросай, я не умру! - сказала Айдым.
     Во  время  возвращения  домой  Айдым  шла  самостоятельно,  рядом,  и
спросила Чагатаева:
     - Назар, они когда проснутся?
     - Скоро, скоро... Может, просыпаются уже.
     Айдым задумалась.
     Печь в  доме еще  не  угасла совсем.  Чагатаев растопил ее  снова,  и
вместе с Айдым они сварили обед на весь народ, на всякий случай.
     К  вечеру  некоторые из  людей  начали просыпаться.  Первым проснулся
Суфьян,  затем Старый Ванька и Молла Черкезов, в полночь встали все, кроме
Гюльчатай. Она умерла.
     Чагатаев перенес ее в свободный, холодный дом и положил на постель из
высохшей травы.  Опомнясь от  долгого  сна,  народ  сел  обедать в  теплом
глиняном жилище, а Чагатаев лег рядом с матерью и уснул.
     Айдым кормила народ обедом и  попрекала его,  что он спит по две ночи
подряд, а жить одну жизнь не может. Старый Ванька захохотал над нею.
     - Теперь мы помрем! - говорил он. - Не горюй о нас, девчонка...
     На ночь Айдым ушла в дом,  где лежал Чагатаев с покойной матерью. Она
смирно улеглась в  углу и сразу уснула.  На рассвете она поднялась и вышла
по  хозяйству.  Натопленный дом,  где остался ночевать народ,  был пуст от
людей,  в  других двух домах тоже никого не  оказалось.  Айдым осмотрела и
приблизительно сосчитала все вещи и принадлежности, все общее добро, пошла
в  то  помещение,  где  лежал запас продовольствия,  привезенный из  Хивы;
обеспокоившись,  потрогала даже  стены  домов и  ничего не  узнала нового.
Продовольствие было  все  цело.  Как  она  вчера брала консервные банки на
обед,  так  они  и  теперь лежали.  Мешки  с  рисом  и  мукой тоже  стояли
нетронутые. Может, что-нибудь и пропало, но немножко, может быть - табак и
спички, которые брали всегда без счету.
     Она поднялась по  склону из  долины на плоскогорье.  Маленькое солнце
освещало всю  большую  землю,  и  света  хватало вполне.  Снег  блестел по
Сары-Камышу и на высотах Усть-Урта.  Дул слабый ветер,  но из чистого неба
шло тепло, и было хорошо кругом в пространстве. Прижмуриваясь, Айдым долго
наблюдала окрестности и  заметила четверых людей.  Все  они шли по  одному
человеку,  на  большом удалении друг от друга.  Один уходил по Сары-Камышу
туда,  где  садится солнце,  другой  брел  по  нижним склонам Усть-Урта  к
Амударье,  еще двое исчезали порознь по  дальнему плоскогорью,  пробираясь
через горы в ночном направлении.
     Айдым разбудила Назара.  Чагатаев ушел один за  несколько километров;
он поднялся на самую высокую террасу, откуда далеко виден мир почти во все
его концы.  Оттуда он  рассмотрел десять или двенадцать человек,  уходящих
поодиночке во все страны света. Некоторые шли к Каспийскому морю, другие к
Туркмении и Ирану,  двое, но далеко один от другого, к Чарджую и Амударье.
Не видно было тех,  которые ушли через Усть-Урт на север и восток,  и тех,
кто слишком удалился ночью.
     Чагатаев  вздохнул и  улыбнулся:  он  ведь  хотел  из  своего  одного
небольшого сердца,  из  тесного ума и  воодушевления создать здесь впервые
истинную жизнь,  на  краю Сары-Камыша,  адова дна древнего мира.  Но самим
людям виднее,  как им  лучше быть.  Достаточно,  что он  помог им остаться
живыми, и пусть они счастья достигнут за горизонтом...
     Он медленно пошел обратно и по дороге заплакал.
     Ему все же казалось,  что,  несмотря на все бедствия,  здесь была или
начиналась счастливая жизнь,  и она возможна в маленьком народе, в четырех
избушках,  настолько же,  насколько за любым горизонтом земли. Он вынул из
снега куст перекати-поля и  принес его  в  тот  дом,  где лежала его мать.
Чагатаев тоже провожал ее сейчас в дорогу, как она его в детстве когда-то.
     Айдым сидела одна в углу против мертвой старухи. Она ее боялась, и ей
было интересно глядеть на нее, на то, что делается уже невидимым.
     - Назар, хочешь, я поплачу по ней? - спросила Айдым.
     - Не надо,  -  сказал Чагатаев. - Ступай напои овец. С тобой прощался
кто-нибудь?
     - Нет, я спала, - ответила Айдым. - Старый Ванька мне сказал, когда я
уходила...
     - Что он сказал?
     - Прощай,  девка, сказал, теперь ноги ходят помаленьку и живот дышит,
пора жить наступила. Больше ничего не сказал.
     - А ты что?
     - А я ничего... Я ему: у ишаков тоже ноги ходят.
     - Почему - у ишаков?
     - На всякий случай сказала!
     Айдым пошла управляться с овцами,  а Чагатаев взял лопату и ушел рыть
могилу на плоскогорье.  К  вечеру он вернулся и отнес мать в землю;  Айдым
прибирала в  то  время  теплую горницу,  где  был  на  постое целый народ,
откочевавший неизвестно куда. Айдым засмеялась: даже слепой Молла Черкезов
ушел,  неужели его  глаза что-нибудь увидели,  как только он  наелся много
еды?..


                                    17

     Чагатаев и  Айдым решили зимовать в четырех глиняных домах...  Назар,
лишенный сразу всех людей,  о  которых он заботился,  ходил теперь один по
пустым склонам Усть-Урта. Айдым стряпала обед, чинила одежду, убирала овец
или  делала  что-нибудь  другое  по-хозяйству -  на  двоих  оказалось лишь
немного меньше работы,  чем на весь народ джан,  -  и время от времени она
выходила глядеть наружу,  чтобы Назар далеко не  уходил,  потому что  ему,
наверно, скучно жить с одной Айдым. Но Чагатаев скучал по бежавшему народу
недолго;  он бродил несколько дней в  удивлении,  что он оказался ненужным
для  своей родины и  люди одной земли с  ним предали его забвению в  своей
памяти,  оставив его  и  самую младшую,  единственную свою дочь сиротами в
пустыне.  Чагатаев не  понимал равнодушного,  окончательного забвения;  он
помнил людей неизвестных и  давно умерших,  -  даже тех,  которые ему были
бесполезны и самого его не знали, - ведь иначе если погибших и исчезнувших
быстро забывать,  то жизнь вовсе сделается бессмысленной и  жалкой:  тогда
останется  помнить  только  одного  себя.   Однако  долго  терпеть  печаль
одиночества  и   разлуки  Чагатаев  не   мог;   он   стал   приживаться  к
обстоятельствам:  к Айдым, к овцам, к опустевшим домам, к мелким животным,
проживающим повсюду в природе, и к обмершему кустарнику.
     Назар  находил в  укромных,  теплых пещерках оврагов спящих черепах и
приносил их домой. Некоторые из них отогревались от зимы и оживали, другие
оставались жить  спящими,  собирая  силы  для  долгого,  будущего  лета...
Чагатаев чувствовал с  удивлением,  что  можно существовать и  совместно с
одними животными,  с беззвучными растениями, с пустыней на горизонте, если
иметь в  ближнем жилище хотя бы  одного человека,  -  пусть даже это будет
ребенок,  как Айдым.  И здесь,  в бедной природе Усть-Урта,  на ветхом дне
Сары-Камыша -  есть  важное дело для  целой человеческой жизни.  Не  может
быть,  чтобы все  животные и  растения были убогими и  грустными -  это их
притворство, сон или временное мучительное уродство. Иначе надо допустить,
что лишь в  одном человеческом сердце находится истинное воодушевление,  а
эта  мысль  ничтожна  и  пуста,  потому  что  и  в  глазах  черепахи  есть
задумчивость,   и  в  терновнике  есть  благоухание,   означающие  великое
внутреннее достоинство их существования, не нуждающееся в дополнении душой
человека.  Может быть, им требуется небольшая помощь со стороны Чагатаева,
но превосходство, снисхождение или жалость им не нужны...
     По вечерам Айдым зажигала лампу. Она садилась за столом против Назара
и  делала  что-нибудь,  чего  не  успела  сделать  днем:  расчесывала себе
блестящие,  черные  волосы,  набирала ковер  из  старых тряпок и  мешочных
ушивок,  рассматривала с  улыбкой картинки в книгах,  не понимая,  что они
изображают,  или просто глядела на  Чагатаева,  не  сводя с  него глаз,  и
разгадывала, что он думает - про нее или про другое.
     - Назар,  -  спросила Айдым в один долгий вечер. - Назар, а отчего мы
живем? Нам будет хорошо за это?
     - А тебе плохо сейчас со мной? - сказал Чагатаев в ответ.
     - Нет,  мне хорошо теперь, - произнесла Айдым и послюнявила штопку во
рту.  -  Я  просто так себе сказала,  потому что у  меня во  рту говорится
что-нибудь...
     Ее  большие,  открытые темные  глаза  были  наполнены блестящей силой
детства и  зачинающейся юности,  -  они смотрели на Чагатаева с доверчивым
интересом и  сами по себе были предметами счастья,  если глядеть на них со
стороны. И если даже обмануть доверие Айдым, то она все равно простит свою
обиду:  ей надо жить дальше,  и  долго томиться каким-либо мученьем она не
может.
     - Назар,  чего я всегда ожидаю?  - опять спросила Айдым. - Отчего мне
кажется такое важное,  а  потом ничего не бывает...  Отчего у  меня сердце
начинает болеть?
     - Ты  растешь,  Айдым,  -  сказал  Чагатаев.  -  Пусть  тебе  кажется
что-нибудь в голове,  пусть твое сердце начинает болеть - ты не бойся, без
этого горя жизнь не бывает.
     - Не бывает,  -  согласилась Айдым.  -  А я не хочу, чтоб это было. У
твоей матери сердце от  голода болело,  она мне сама говорила...  Пускай у
нас теперь другое горе будет,  интересное,  а не такое.  Такое надоело. Ты
выдумай что-нибудь [...]
     Чагатаев привлек к  себе Айдым и приласкал ее,  поглаживая девочку по
большой, все еще детской голове.
     - Научи меня,  чтоб я  лучше не думала,  а  то я  боюсь:  мне кажется
страшное! - сказала Айдым.
     - Но  ведь  у  тебя  не  от  голода душа начинает болеть?  -  спросил
Чагатаев.
     - Не от голода,  -  ответила Айдым.  -  У  меня от чувства...  Назар,
отчего я чужая?
     - Кому ты чужая, Айдым? - спросил Чагатаев.
     - Народ жил с нами, а теперь весь раскочевался, - сказала Айдым. - Ты
тоже скоро уйдешь, кто тогда меня помнить будет?
     - Я от тебя не уйду, - пообещал Чагатаев.
     - Назар, скажи мне что-нибудь главное...
     Айдым привернула фитиль в лампе, чтобы меньше тратилось керосина. Она
понимала - раз есть что-нибудь главное в жизни, надо беречь всякое добро.
     - Главного я не знаю,  Айдым,  - сказал Чагатаев. - Я не думал о нем,
некогда было...  Раз мы с  тобою родились,  то в  нас тоже есть что-нибудь
главное...
     Айдым согласилась:
     - Немножко только... а неглавного - много.
     Айдым собрала ужинать -  вынула чурек из мешка,  натерла его бараньим
салом  и  разломила  пополам:  Назару  дала  кусок  побольше,  себе  взяла
поменьше.   Они  молча  прожевали  пищу  при  слабом  свете  лампы.  Тихо,
неизвестно и темно было на Усть-Урте и в пустыне.
     После  ужина  Чагатаев вышел  наружу,  чтобы посмотреть,  что  сейчас
делается в  мире,  и  послушать -  не раздастся ли чей-нибудь человеческий
голос во тьме...  Где теперь бродит Старый Ванька или Кара-Чорма и неужели
Молла Черкезов видит свет своими глазами?
     Айдым тоже вышла из жилища и позвала Назара:
     - Иди спать ложись, а то я огонь в лампе потушу...
     - Туши, - ответил Назар, - я потом опять его зажгу.
     - Нет, лучше не надо: ты спички будешь тратить! - сказала Айдым. - Ты
в темноте ложись...
     Айдым ушла в дом...  Чагатаев сел на землю и осмотрелся.  Слабая ночь
шла  над ним;  ветра не  было,  звезды изредка показывались на  небе -  их
застил высокий,  легкий туман.  Снег остался лишь в  далеких,  возвышенных
овражных распадках Усть-Урта,  его  уже  отовсюду согнал ветер и  стравило
полуденное солнце.  А  в  другую сторону,  на  юг,  лежала бедная,  родная
пустыня,  покрытая пустым  небом;  иногда,  на  мгновение,  пустыня  вдруг
озарялась  мерцающим неизвестным светом,  и  там  чудились  горы,  города,
население людей, большая влекущая жизнь. Но на самом деле там сейчас спали
черепахи, зябло семя прошлогодних трав и мелкий, местный ветер зачинался в
песке  и  ложился  обратно  в  него.   Чагатаев  сошел  вниз,   поближе  к
Сары-Камышу, и окликнул темное пространство. Ему ничто оттуда не ответило,
и даже голос его не отозвался обратно, - звук сразу заблудился и исчез.
     Чагатаев вернулся домой.  Айдым спала под одеялом и больше не слышала
ничего,  ей снились ее детские сны,  и  она занята была тем,  что видела в
самой себе.  Назар зажег лампу,  наложил в сумку чуреков и оделся в ватный
пиджак и шапку-папаху. Затем он приоткрыл одеяло и посмотрел в лицо Айдым,
- оно было оживленным,  внимательным,  и  глаза ее,  не  вполне спрятанные
веками, были в движении, следя за тайными событиями в своей душе.
     - Айдым, - прошептал ей Чагатаев.
     Айдым открыла сначала один глаз, потом другой.
     - Спи, Назар, - сказала она.
     - Нет,  я сейчас не буду, - ответил Чагатаев. - Я пойду народ соберу,
я скоро вернусь.
     - Приходи скорее, - попросила Айдым.
     - Ты не скучай без меня, - сказал Назар.
     - Не буду,  -  пообещала Айдым.  - Ступай скорее, а то они ослабеют -
они теперь набегались, наигрались, им пора домой.
     Чагатаев тронул рукою голову Айдым и  пошел от  нее,  но Айдым велела
ему сначала потушить лампу, потому что ночь еще долга, а свет ей не нужен.
     Погасив лампу, Чагатаев оставил дом и отправился по нагорью в сторону
Хивы. Оглянувшись вскоре на местопребывание своего народа, Чагатаев уже не
увидел там ничего,  - и лишь незаметно среди всего мира и природы осталась
одна уснувшая девочка Айдым.  Но это ничего,  ей горя мало - в домах лежит
рис, мука, соль, керосин, спички тоже есть, а счастье и терпение пусть она
добывает в одном своем сердце, пока не вернется к ней остальной народ.
     Чагатаев шел быстро;  рассвет его застал уже в  глуши Сары-Камыша;  а
темный  Усть-Урт,  еще  находившийся  в  ночи,  был  теперь  на  последнем
отдалении и  погружался своим основанием за  край земли...  На третий день
пути Чагатаев пришел в  Хиву.  Там  бывали большие базары,  куда приходили
люди из пустыни,  чтобы посмотреть на торговое добро,  купить что-либо для
удовлетворения своей  крайней нужды  и  повидаться друг  с  другом.  Назар
надеялся,  что  на  хивинском базаре  он  встретит людей  своего племени и
уведет  их  обратно домой.  Они  неминуемо должны явиться в  толпу  чужого
народа;  им  ведь  нужно  было  послушать слухи  и  разговоры,  посидеть в
чайхане, снова почувствовать свое достоинство и задуматься о старой песне,
которую споет и  сыграет бахши на дутаре.  В глиняных жилищах на Усть-Урте
еще  мало было обыкновенного,  житейского,  а  без  него нигде не  живется
человеку.
     Чагатаев появился на  хивинском базаре  около  полудня.  Солнце,  уже
пошедшее на лето, хорошо освещало сорную землю базара, и земля согревалась
теплом. Вокруг базара стояли дувалы жителей, около их глиняных стен сидели
торгующие у своих товаров, разложенных по земле. Посреди площади на низких
деревянных столах тоже  шла  торговля добром пустыни.  Здесь лежал урюк  в
небольших мешках,  засушенные дыни,  овечьи  сырые  шкурки,  темные ковры,
вытканные руками женщин в  долгом одиночестве,  с изображением всей участи
человека в  виде  грустного повторяющегося рисунка;  затем  целый ряд  был
занят небольшими вязанками дров -  саксаульника и  далее сидели старики на
земле -  они  положили против себя старинные пятаки и  неизвестные монеты,
железные  пуговицы,  жестяные бляхи,  крючки,  старые  гвозди  и  железки,
солдатские кокарды,  пустые черепахи,  сушеные ящерицы, изразцовые кирпичи
из древних,  погребенных дворцов,  - и эти старики ожидали, когда появятся
покупатели и  приобретут у  них товары для своей нужды.  Женщины торговали
чуреками,  вязаными шерстяными чулками,  водой  для  питья и  прошлогодним
чесноком. Продав что-нибудь, женщина покупала для себя у стариков жестяную
бляху на  украшение платья или  осколок изразцовой плитки,  чтобы подарить
его своему ребенку на игрушку,  а старики,  выручив деньги,  покупали себе
чуреки,  воду для питья или табак.  Торговля шла тож на тож, без прибыли и
без убытка; жизнь, во всяком случае, проходила, забывалась во многолюдстве
и  развлечении базара,  и  старики  были  довольны.  В  некоторых дувалах,
расположенных вокруг базара,  в их внутренних дворах,  находились чайхане;
там  сейчас шумели большие самовары и  люди  вели  свою  старую речь между
собой,  вечное собеседование,  точно в них не хватало ума,  чтобы прийти к
окончательному выводу и умолкнуть.  Пожилой, коричневый узбек пошел в одну
чайхане;  он понес за спиной сундук, обитый железом по углам, - и Чагатаев
вспомнил этого человека:  он видел его еще в  детстве,  и узбек тогда тоже
был коричневый и старый. Он ходил по аулам и городам со своим инструментом
и  матерьялом в сундуке и чинил,  лудил и чистил самовары во всех чайхане;
сажа и  копоть работы,  ветер пустыни при дальних переходах въелись в лицо
рабочего  человека  и  сделали  его  коричневым,   жестким,   с  нелюдимым
выражением,   и   маленький   Назар   испугался  пустынного,   самоварного
мастерового,  когда увидел его  в  первый раз.  Но  рабочий-узбек тогда же
первый поклонилс