а  чужого  человека,  но  не  могла.  Чагатаев наклонился к  собаке,  она
схватила своей пастью его руку и потерла ее между пустыми деснами -  у нее
не  было ни  одного зуба.  Он  попробовал ее  за  тело -  там часто билось
жестокое жалкое сердце, и в глазах собаки стояли слезы отчаяния.
     В кибитке кто-то изредка смеялся кротким, блаженным голосом. Чагатаев
поднял решетку, навешенную на жерди, и вошел внутрь жилища. В кибитке было
тихо,  душно,  не видно ничего.  Чагатаев согнулся и пополз, ища того, кто
здесь есть. Жаркий шерстяной воздух томил его. Чагатаев ослабевшими руками
искал неизвестного человека,  пока не нащупал чье-то лицо.  Это лицо вдруг
сморщилось под пальцами Чагатаева,  и изо рта человека пошел теплый воздух
слов, каждое из которых было понятно, а вся речь не имела никакого смысла.
Чагатаев с удивлением слушал этого человека, держа его лицо в своих руках,
и старался понять,  что он говорит,  но не мог.  Переставая говорить, этот
сидячий житель кибитки кратко и разумно посмеивался,  потом говорил опять.
Чагатаеву казалось,  что  он  смеется над  своей речью и  над  своим умом,
который сейчас что-то  думает,  но  выдуманное им ничего не значит.  Затем
Чагатаев догадался и тоже улыбнулся:  слова стали непонятны оттого,  что в
них были одни звуки -  они не содержали в себе ни интереса, ни чувства, ни
воодушевления,  точно в  человеке не было сердца внутри и  оно не издавало
своей интонации.
     - Возьми поди взойди на Усть-Урт, подними что-нибудь и мне принеси, а
я в грудь положу, - сказал этот человек, а потом снова засмеялся.
     Ум  его еще жил,  и  он,  может быть,  смеялся в  нем,  пугаясь и  не
понимая,  что  сердце бьется,  душа дышит,  но  нет ни  к  чему интереса и
желания; даже полное одиночество, тьма ночной кибитки, чужой человек - все
это  не  составляло впечатления и  не  возбуждало страха или  любопытства.
Чагатаев трогал этого человека за лицо и руки,  касался его туловища,  мог
даже убить его, - он же по-прежнему говорил кое-что и не волновался, будто
был уже посторонним для собственной жизни.
     Снаружи была прежняя ночь.  Чагатаев,  уходя дальше, хотел вернуться,
взять и унести с собой бормочущего человека;  но куда его надо нести, если
он замучился до того,  что нуждался уже не в  помощи,  а  в  забвении?  Он
оглянулся;  безмолвная собака шла за ним,  в камышовых шалашах лежали люди
во  сне  и  в  своих  сновидениях,  по  вершинам камышовых зарослей иногда
проходила дрожь слабого ветра,  уходя отсюда до  самого Арала.  В  шалаше,
рядом с  тем,  где спали мать и  Айдым,  кто-то тихо разговаривал.  Собака
вошла туда и  вышла назад,  а потом бросилась назад домой,  боясь потерять
или забыть, где находится ее хозяин и убежище.
     Чагатаев пришел обратно к матери и лег, не раздеваясь, рядом с Айдым.
Девочка дышала во сне редко и почти незаметно, было страшно, что она может
забыть вздохнуть и тогда умрет.  Лежа на глине, Чагатаев слышал в дремоте,
как  по  глухому низу земли раздавалось сонное бормотание его  народа и  в
желудках мучительно варились кислые и щелочные травы.  В соседнем травяном
жилище муж говорил с женой; он хотел, чтобы у них родился ребенок - может,
он сейчас зачнется.
     Но жена отвечала:
     - Нет,  в нас с тобой слабость одна, мы десять лет его зачинаем, а он
не начинается во мне, и я всегда пустая, как мертвая...
     Муж молчал, потом говорил:
     - Ну, давай чего-нибудь делать вдвоем, нам нечему радоваться с тобой.
     - Что же, - отвечала женщина, - мне одеться не во что, тебе тоже: как
зимою будем жить!
     - Когда будем спать,  то согреемся, - отвечал муж, - от бедности чего
же больше делать: одна ты осталась, поневоле глядишь и любишь!..
     - Больше нечего, - соглашалась женщина, - нету никакого добра у нас с
тобой, я все думала-передумала и вижу, что люблю тебя.
     - Я тоже тебя, - говорил муж, - иначе не проживешь...
     - Дешевле жены ничего нету, - ответила женщина. - При нашей бедности,
кроме моего тела, какое у тебя добро?
     - Добра не хватает,  - согласился муж, - спасибо хоть жена рожается и
вырастает сама,  нарочно ее не сделаешь:  у тебя есть груди,  живот, губы,
глаза твои глядят,  много всего,  я  думаю о тебе,  а ты обо мне,  и время
идет...
     Они  замолчали.  Чагатаев почистил уши  от  скопившейся серы  и  стал
слушать далее - не будет ли еще оттуда слов, где лежат муж и жена.
     - Мы  с  тобой  плохое добро,  -  проговорила женщина,  -  ты  худой,
слабосильный, а у меня груди засыхают, кости внутри болят...
     - Я буду любить твои остатки, - сказал муж.
     И они умолкли вовсе,  -  наверно, обнялись, чтобы держать руками свое
единственное счастье.
     Чагатаев прошептал что-то,  улыбнулся и уснул,  довольный, что на его
родине среди двоих людей уже существует счастье, хотя и в бедном виде.


                                    9

     Утром Гюльчатай не обратила внимания ни на сына, ни на приведенную им
девочку.  Силы ее души хватило только на воспоминание о нем, когда он спал
на траве у тропинки,  рядом с Айдым; теперь она жила одной своей жизнью. В
шалаше делать было нечего,  все  же  мать долго ровняла камышовые стебли в
наклонных стенах,  собрала все былинки с  земли,  вычистила котел изнутри,
оправила и  свернула циновку и  делала все это с  глубокой тщательностью и
усердием,  заботясь о том, чтобы цело было ее хозяйское добро, потому что,
кроме него,  у нее не было связи с жизнью и прочими людьми. Затем человеку
нужно что-нибудь непрерывно думать,  она тоже,  видимо, воображала что-то,
когда  трудилась в  своей мелкой,  почти бесполезной суете;  без  труда же
думать она не умела; хозяйство и шалаш, когда она прибирала его, давали ей
воспоминания, наполняли чувством жизни ее пустое, слабое сердце.
     Она попросила у сына, чтоб он дал ей что-нибудь. Попросила она робко,
без надежды и без жадности,  лишь для того, чтобы у нее стало больше вещей
и увеличилась,  посредством них,  житейская занятость, - тогда время жизни
проходит лучше.  Назар правильно понял мать  и  отдал ей  плащ,  кобуру от
револьвера (револьвер он переложил в карман брюк),  блокнот и сорок рублей
денег  и  заодно  велел  накормить Айдым.  Но  девочка сама  вперед  пошла
собирать себе траву на пищу, а Гюльчатай осталась.
     - Ты знаешь Моллу Черкезова? - спросил ее Назар.
     - Я всех знаю, - сказала мать.
     - Ступай, живи у него, тебе там лучше будет. Он слепой и будет беречь
тебя, пока не умрет.
     Согнутая старая мать глядела в  землю;  она  не  понимала,  зачем она
нужна Черкезову,  если и  сердце ее давно бьется уже не от чувства,  а  от
привычки,  если жизнь для нее почти незаметна.  Однако она пошла,  не взяв
ничего с собою из жилища,  кроме того,  что ей дал сын, - и то потому, что
эти вещи находились у нее в руках.  Оказывается, и домашнее добро свое она
уже  не  любила,  потому  что  для  жадности у  нее  не  хватало  душевных
человеческих сил.
     Чагатаев остался жить  вдвоем с  Айдым,  желая,  чтобы  сердце матери
согрелось в  семейной  жизни  с  Моллой  Черкезовым.  Айдым  сразу  начала
хозяйствовать,  собирать и  варить траву,  ловить рыбу и  стряпать пищу на
обед.  Однажды  она  ходила  далеко  через  протоки и  разливы,  дошла  до
саксаульника и  принесла дров в запас на зимнее время.  Чагатаев сам затем
сходил два раза в этот далекий саксаульник и принес дров,  а девочке вовсе
запретил ходить,  -  пусть она только разводит маленький костер в домашней
печке  и   готовит  одну  похлебку  в   сутки.   Но  вскоре  ему  пришлось
хозяйствовать полностью одному, потому что Айдым заболела и стала горячая,
жаркая,  мокрая от  пота.  Назар укрывал ее травой от озноба,  протирал ей
запекшиеся глаза и поил жидким супом из трав,  но девочка не справлялась с
болезнью,  она  худела,  молчала и  направлялась в  смерть.  Глаза ее  без
сознания  глядели  на  Чагатаева,   она  не  умела  ничего  помыслить  для
облегчения. Чагатаев сидел над ней долгие пустынные дни и оберегал больную
от тоски и страха.
     По  другим шалашам и  кибиткам тоже  лежали больные и  немощные люди.
Чагатаев сосчитал, что всего в народе джан было сорок семь человек, из них
человек  двадцать  болело.  Женщин  среди  народа  находилось  одиннадцать
человек,  а  детей до  двенадцати лет  -  три души,  считая сюда и  Айдым.
Женщины,  как самые большие труженицы, умирали прежде всех, а оставшиеся в
живых  рожали детей очень редко.  Здесь,  напрягаясь изо  всех  нищих сил,
желали детей более,  чем в  далеких странах богатства,  и если дети иногда
рождались,  то они получали в наследство то же,  что имели их родители,  -
корни камыша, долгую участь жизни в пустом пространстве.
     Во время болезни Айдым к Чагатаеву пришел уполномоченный райисполкома
Нур-Мухаммед.  Чагатаев ему  сказал,  что он  командирован сюда для помощи
своему  народу,  который  должен  стать  счастливым,  движущимся вперед  и
многочисленным.  Нур-Мухаммед ответил  Назару,  что  сердце  народа  давно
выболело в нужде,  ум его стал глуп и поэтому свое счастье ему чувствовать
нечем; лучше будет дать покой этому народу, забыть его навсегда или увести
куда-нибудь в  пустыню,  в  степи и  горы,  чтобы он заблудился,  и  затем
посчитать его несуществующим.
     Чагатаев понемногу рассмотрел Нур-Мухаммеда; он был велик ростом, уже
стар,  глаза его  глядели из  узко прорезанных век,  как сквозь постоянную
боль.  Он одевался в узбекский халат, имел тюбетейку на голове, был обут в
войлочные туфли -  единственный человек во всем народе,  сохранивший такую
одежду.  Это объяснялось тем, что сам Нур-Мухаммед не принадлежал к народу
джан,  а  был  командирован сюда  полгода назад и  глядел на  людей чужими
глазами.
     - Что ты сделал здесь за полгода? - спросил его Чагатаев.
     - Ничего, - сообщил Нур-Мухаммед. - Я не могу воскрешать мертвых.
     - Чего же ты ждешь тогда, зачем ты тут?
     - Когда я  пришел сюда,  в  народе было  сто  десять человек,  теперь
меньше.  Я  рою могилы умершим,  -  их  хоронить в  болотах нельзя,  будет
заражение,  и я ношу мертвых в дальний песок.  Буду хоронить,  пока выйдут
все, тогда уйду отсюда, скажу - командировка выполнена...
     - Народ сам похоронит своих близких - ты для этого не нужен.
     - Нет, он не будет хоронить, я знаю.
     - Почему не будет?
     - Мертвых должны хоронить живые,  а здесь живых нет, есть не умершие,
доживающие свое время во  сне,  ты им не сделаешь счастья,  и  даже своего
горя они уже не знают, они больше не мучаются, они отмучились.
     - Что же нам делать с тобой? - спросил Чагатаев.
     - Ничего не  надо,  -  сказал Нур-Мухаммед.  -  Человека нельзя долго
мучить,  а хивинские ханы думали -  можно. Долго - он погибает, его надо -
понемногу и давать ему играть, а потом опять мучить...
     - Я им могилы рыть не буду,  -  сказал Чагатаев. - Я не знаю, кто ты:
ты чужой, лучше ты уйди отсюда, оставь нас одних.
     Нур-Мухаммед потрогал лоб спящей Айдым и затем поднялся с места.
     - Мое дело в моей голове,  а твое дело -  в твоей. Скоро я понесу эту
девочку в землю. До свидания.
     Он ушел в свою землянку.  Чагатаев завернул Айдым в траву и в циновку
и  быстро понес ее к матери и к Молле Черкезову:  пусть ей дают пить время
от  времени  и  укрывают  от  ночного  холода.  А  сам  Чагатаев сразу  же
отправился в Чимгай, куда было сто или полтораста километров. Он шел через
сухие русла, протоки, камыши и через дебри смешанных растений весь остаток
дня,  всю ночь и еще целый день, ободравшись и обнищав в дороге, блуждая и
тяготясь нетерпением,  темнея умом, пока не лег где-то лицом в мякоть мха.
Потом  он  проснулся и  увидел невдалеке большие развалины;  он  подошел к
глиняным  оплывшим  стенам.  Высокое  солнце  скопляло  зной  под  старыми
стенами;  сон  и  забвение,  беспамятство душного  воздуха исходили из-под
стен, где старела сухая глина. Чагатаев прошел внутрь укрепления, через то
обрушенное место,  где паводковые воды сделали в стене промоину.  Там было
еще более душно от затишья;  жара неба собиралась в одно гнездо,  заросшее
огромными травами с толстыми сальными стволами, потому что их здесь некому
было  есть  и  они  росли  ради  одного  своего  наслаждения.  Чагатаев  с
ненавистью глядел на эти жирные растения,  выискивая под ними какую-нибудь
мелкую  съедобную траву.  Он  нашел  чьи-то  небольшие разбитые кости:  их
рубили,  чтобы получился гуще  навар,  или  рассекли саблей несколько раз,
если  это  был  человек.  Далее  он  увидел еще  несколько костей и  целую
половину человеческого скелета вместе с  черепом;  этот  человек скончался
лицом вниз,  и ребра его разошлись в стороны, как для посмертного дыхания,
а  одно  ребро уперлось своим острием в  смятый красноармейский шлем,  уже
сопревший теперь и проросший бледной травой. Чагатаев выпростал его из-под
ребра;  на шлеме еще сохранилась тень пятиконечной звезды, и внутри шлема,
по надлобной полоске материи, имелась надпись химическим карандашом: <Ораз
Голоманов> - имя павшего красноармейца. Чагатаев почистил шлем и надел его
себе на голову,  а  свою фуражку положил на череп Голоманова.  В  глиняной
стене,   изнутри  крепости,   вероятно,   штыком  Голоманова  или  другого
красноармейца,  кости  которого лежали  где-нибудь врозь  по  земле,  были
вырезаны слова:  <Да здравствует юлдаш революции!>  -  и  штык резал глину
слишком глубоко,  для того чтобы время,  ветер и  дождь не заровняли и  не
смыли след  этой надежды мертвых и  живых.  Должно быть,  в  тридцатом или
тридцать первом  году  здесь  находился красноармейский отряд,  бившийся с
басмачами,  с войсками хивинских и туркменских рабовладельцев, и Голоманов
с  товарищами остался здесь  и  сотлел в  спокойствии,  как  будто он  был
уверен,  что непрожитая жизнь его будет дожита другими так же хорошо,  как
им самим.  Чагатаев насыпал травы с землей на скелет Голоманова, чтоб орлы
или одинокие звери не растаскали его кости,  и  ушел своим направлением на
Чимгай.
     В  Чимгае он  купил ящик  с  колхозной аптекой и  достал через райком
несколько десятков хинных порошков, но знал, что эти пособия слабо помогут
его народу,  который нуждается более всего в  другой,  еще не существующей
жизни,  которую можно терпеть, не умирая. На всякий случай он зашел еще на
почту -  спросить,  нет ли ему писем из Москвы,  может быть,  есть. Внутри
почтового  помещения висели  плакаты  с  изображением дальних  авиационных
сообщений,  на  наклонных столах  под  стеклом  лежали  образцы правильных
почтовых адресов -  в Москву, в Ленинград, в Тифлис, как будто все местные
люди пишут письма только в  эти пункты и тоскуют только по этим прекрасным
городам.
     Чагатаев обратился в  окно <До  востребования>,  и  ему  дали простое
письмо из  Москвы,  которое было  сюда  переслано из  Ташкента заботливыми
работниками  ЦК  партии  Узбекистана.   Писала  Ксения:   <Назар  Иванович
Чагатаев! Ваша жена, моя мама Вера, умерла во Второй клинической больнице,
в г.  Москве, от родов девочки, которая когда родилась, то была мертвой, и
я  видела ее тело.  Девочку сложили в  больнице в один гроб с мамой Верой,
вашей женой, похоронили в земле на Ваганьковском кладбище, не очень далеко
от писателя Батюшкова.  Я два раза ходила к могиле, постояла и ушла. Когда
вы приедете,  то я вам покажу,  где находится могила.  Мама велела мне вас
помнить и любить, я вас помню. С пионерским приветом Ксеня>.
     Туркменская девушка выглянула из окна <До востребования> и сказала:
     - Обождите, вам еще телеграмма есть, ей шесть дней.
     И  она  дала  Чагатаеву ташкентскую телеграмму:  <Письмо смерти  жены
прочтено ввиду трудности сообщения с вами. Извиняемся. Разрешается выехать
на  месяц  в  Москву  потом  вернуться привет  Орготдел  Исфендиаров.  При
недоставлении течение двадцати дней возвратить Ташкент отправителю>.
     Чагатаев спрятал письмо и телеграмму, взял ящик с колхозной аптекой и
ушел из почтовой конторы.  Чимгай был ничтожен -  слепые дувалы и глиняные
жилища   находились   почти   незаметно   среди   окружающего   свободного
пространства пустого  мира.  Чагатаев купил  в  чайхане ячменных лепешек и
через пять минут был уже вне города,  на ветру своей дороги; солнце горело
высоко и обильно,  и все же его свет не мог согреть человеческое сердце до
состояния счастья.  Чагатаев  перестал думать;  он  всматривался в  разные
подорожные предметы -  в стебли мертвой травы,  упавшей с чьей-то арбы,  в
куски переваренной пищи осла, в русский ветхий лапоть, неизвестно с какого
дальнего странника; остатки и следы чужой жизни или деятельности отвлекали
Чагатаева от собственной мысли.  Наконец он увидел небольшую черепаху: она
лежала  с  высунутой опухшей шеей,  с  беспомощно выпущенными лапками,  не
храня себя более под панцирем,  -  она умерла здесь,  при дороге. Чагатаев
поднял ее и  рассмотрел.  Затем отнес в  сторону и  закопал в  песок.  Эта
черепаха была  теперь ближе к  его  покойной жене  Вере,  чем  он  сам,  и
Чагатаев остановился в недоумении. Он сел на землю с ослабевшим сознанием,
не понимая,  что он живет и  действует с  известной целью;  чужды и скучны
были перед ним обычные явления природы;  больше не  нужно ему было никакое
зрелище  и  наслаждение,  и  он  с  отвращением бросил  ячменные  лепешки,
нагревшиеся в  руке,  а потом закричал,  как в детстве,  когда был выведен
матерью из Сары-Камыша,  и  стал искать глазами кого-то в  этом незнакомом
месте,  кто его услышит и явится к нему,  -  как будто за каждым человеком
ходит  его  неустанный помощник и  только ждет,  когда  наступит последнее
отчаяние,   чтобы  показаться...   Вдали,  в  тишине,  словно  за  мертвым
занавесом,  в близком,  но другом мире,  что-то постоянно гукало.  Звук не
имел значения и определенности.  Чагатаев вслушался;  он вспомнил, что эти
звуки были ему знакомы и  раньше,  но он никогда не понимал их и пропускал
мимо внимания. Звуки повторялись опять, они шли редко, с мертвыми паузами,
одолевая пустые места пустоты,  - будто капала влага огромными леденеющими
каплями,  будто изредка кратко звал рожок,  который уносили все  дальше по
синим лесам,  или  шло большое звездное время,  что безвозвратно проходит,
считая свои отмирающие части,  а может быть, эти звуки раздавались гораздо
ближе -  внутри самого тела Чагатаева,  и  они  происходили от  медленного
биения его  собственной души,  напоминая собой ту  главную жизнь,  которая
сейчас забыта им, задушена горем в сжавшемся сердце...
     Чагатаев встал и быстро пошел в поселение своего народа.  К вечеру он
настолько  утомился,  что  уснул,  не  спрятавшись в  какую-нибудь  теплую
расщелину земли,  и  всю ночь слышал неясный гул,  разное волнение вокруг,
тревожное движение природы, верящей в свое действие и назначение.
     На  вторую ночь он уже был в  пределах камышовых дебрей,  вблизи всех
своих родных. Он думал, что народ джан сейчас уже спит, и пусть хотя бы во
сне он  не голодает и  не мучается,  пусть ночь идет долго,  если утром он
опять  должен,  чтобы  не  умереть,  иметь  хоть  слабое  представление  о
действительности,  которое не больше сновидения. Поэтому по ночам Чагатаев
обыкновенно меньше беспокоился:  он понимал, что спящим жить легче, и мать
его сейчас не помнит ни его,  ни себя, а маленькая Айдым лежит, согреваясь
сама собой, как счастливая, не нуждаясь ни в ком.
     Он шел медленно,  точно отдыхая,  миновал низкий саксаульник, перешел
через мелкую протоку;  поздняя худая луна освещала текущую воду, постоянно
трудящуюся без всякого одобрения. Над древней караванной дорогой, уходящей
мимо Хивы в Афганию или дальше,  стояла мерцающая пыль от света луны.  Это
было непонятно Чагатаеву.  Та  дорога лежит брошенной уже целые века,  она
идет по твердым, набитым пескам и лишь в одном месте проходит по лессовому
насту,  где  сейчас,  наверно,  сухо и  подымается густая пешеходная пыль.
Верблюды и ослы так не пылят,  их пыль поды