я мальчику,  подарил ему согнутый гвоздь из своего кармана
и  ушел  неизвестно куда по  Сары-Камышу;  наверно,  где-нибудь в  дальних
песках потух самовар.  Около мусорного ящика, прислонившись к нему, стояла
туркменская девушка;  она прижимала рукою яшмак ко  рту и  смотрела далеко
поверх базарного народа. Чагатаев тоже поглядел в ту сторону - и увидел на
краю пустыни,  низко от земли,  череду белых облаков,  или то были снежные
вершины Копет-Дага и Парапамиза, или это было ничто, игра света в воздухе,
кажущееся воображение далекого мира.  О  чем  же  думала сейчас душа  этой
девушки,  -  неужели до нее не жили старшие люди, которые за нее должны бы
передумать все  мучительное и  таинственное,  чтобы  она  родилась уже  на
готовое счастье?  Зачем раньше ее  люди жили,  если она,  эта  туркменская
незнакомая девушка,  стоит  теперь  озадаченная своей  мыслью  и  печалью?
Насколько же были несчастными ее родители, все ее племя, если они ничем не
могли помочь своей дочери,  прожили зря и  умерли,  и  вот она стоит опять
одна,  так же  как стояла когда-то  ее  нищая,  молодая мать...  Лицо этой
девушки было милое и  смущенное,  точно ей было стыдно,  что мало добра на
свете:  одна  пустыня  с  облаками на  краю,  да  этот  базар  с  сушеными
ящерицами, да ее бедное сердце, еще не привыкшее к нужде и терпению.
     Чагатаев подошел к ней и спросил, откуда она и как ее зовут.
     - Ханом,  -  ответила туркменка,  что по-русски означало: девушка или
барышня.
     - Пойдем со мной, - сказал ей Чагатаев.
     - Нет, - постыдилась Ханом.
     Тогда Чагатаев взял ее за руку, и она пошла за ним.
     Он  привел ее  в  чайхане и  поел вместе с  нею горячей пищи из одной
чашки,  а затем они стали пить чай и выпили его три больших чайника. Ханом
задремала на  полу в  чайхане;  она  утомилась от  обилия пищи,  ей  стало
хорошо, интересно, и она улыбнулась несколько раз, когда глядела вокруг на
людей  и  на  Чагатаева,  она  узнала здесь свое  утешение.  Назар нанял у
хозяина чайхане заднюю жилую комнату и  отвел туда Ханом,  чтоб она  спала
там, пока не отдохнет.
     Устроив Ханом в  комнате,  Чагатаев ушел наружу и  до вечера ходил по
городу Хиве,  по  всем местам,  где люди скоплялись или бродили по  разной
необходимости.  Однако нигде  Назар не  заметил знакомого лица  из  своего
народа джан;  под конец он стал спрашивать у  базарных стариков,  у ночных
сторожей,  вышедших  засветло  караулить  имущество  города,  и  у  прочих
публичных,  общественных людей,  -  не видел ли кто-нибудь из них Суфьяна,
Старого Ваньку,  Аллаха или другого человека, и говорил, какие они из себя
по наружности.
     - Бывают  всякие люди,  -  ответил Чагатаеву один  сторож-старик,  по
народности русский. - Я их не упоминаю: тут ведь азия, земля не наша.
     - А сколько лет вы здесь живете? - спросил Чагатаев.
     Сторож приблизительно подумал.
     - Да  уж близу сорока годов,  -  сказал он.  -  По правилу,  по нашей
службе надо б каждого прохожего запоминать:  а может, он мошенник! Но мочи
нету в голове, я уж чужой силой, сынок, живу, - свою давно прожил...
     И  другие старые жители Хивы  или  служащие тоже  ничего не  сообщили
Чагатаеву,  как будто никто из блуждающего народа джан здесь не появлялся.
По  справке в  управлении милиции оказалось,  что все души,  числившиеся в
племени джан,  вымерли еще до революции и  никакой заботы о  них больше не
надо.
     К  вечеру Чагатаев вернулся в  жилую  комнату в  чайхане.  Ханом  уже
проснулась;  она сидела на кровати и занималась домашней работой -  чинила
себе платье в подоле запасной ниткой, наващивая ее во рту. Должно быть, ей
каждое место  приходилось считать своим  домом и  сразу обвыкаться с  ним;
иначе,  если бы она откладывала свою нужду и заботу до того времени, как у
нее  будет свое  жилище,  она  бы  оборвалась,  обнищала от  небрежности и
погибла от нечистоты своего тела.  Чагатаев сел рядом с  Ханом и  обнял ее
одной рукой;  она перестала чинить платье и  замерла в  страхе и ожидании.
Блаженство  будущей  жизни,   еще  не   рожденной,   безымянной,   но  уже
зачинающейся в нем, прошло в сердце Чагатаева живым, счастливым ощущением.
Нечто,  более лучшее,  чем он сам,  более одушевленное и славное, томилось
сейчас внутри Чагатаева,  согревало его силу и радовало его.  Он посмотрел
на Ханом;  она кротко, задумчиво улыбнулась ему, точно она вполне понимала
Назара и жалела его.  И тогда Чагатаев обнял Ханом обеими руками, будто он
увидел в  ней  олицетворение того,  что в  нем самом еще не  сбылось и  не
сбудется, что останется жить после него - в виде другого, высшего человека
на  более доброй земле,  чем она была для Чагатаева.  Счастливые,  Ханом и
Назар прижались друг к другу;  старая ночь покрыла тьмою глиняную Хиву,  в
чайхане умолкли голоса  гостей -  одни  из  них  ушли  на  ночлег,  другие
остались спать на месте -  и  хозяин закрыл трубу самовара глухою крышкой,
чтобы несгоревший уголь затомился в трубе до завтрашнего утра.  Чагатаев с
жадностью крайней необходимости любил сейчас Ханом, но сердце его не могло
утомиться и в нем не прекращалась нужда в этой женщине; он лишь чувствовал
себя все  более свободным,  счастливым и  точно обнадеженным чем-то  самым
существенным...  Если Ханом нечаянно засыпала,  то  Назар скучал по  ней и
будил ее, чтоб она опять была с ним.
     Не  спавший всю  ночь,  Чагатаев наутро встал  веселым и  отдохнувшим
человеком, а Ханом еще долго спала, свалившись с подушки на сторону милым,
доверчивым лицом.  Назар погладил ее волосы,  запомнил ее рот,  нос, лоб -
всю прелесть дорогого ему человека -  и  ушел в город,  чтобы поискать еще
раз свой народ.
     Солнце уже поднялось с  китайской стороны,  и Чагатаев посмотрел туда
немного -  поверх пустынь и степей,  в туманную мглу неба на востоке,  где
находился  Китай.   Там  уже  давно  проснулись  и  работали  полмиллиарда
терпеливых бедняков,  -  сколько мысли и  чувства было в их душах,  если б
можно было их сразу ощутить в одном своем сердце!..
     Старый  рабочий-узбек  показался на  базарной площади.  Он  вышел  из
помещения,  в  котором раньше помещался караван-сарай и ночевали верблюды;
он там, наверно, провел минувшую ночь и теперь шел на работу.
     Чагатаев поклонился мастеровому-узбеку и спросил его:  не видел ли он
прохожего человека из  племени джан?  Узбек поглядел на Чагатаева старыми,
помнящими глазами:  должно быть,  он тоже узнал в  Назаре бывшего ребенка,
которому он некогда подарил гвоздь;  что хоть однажды трогало его чувство,
того самоварный мастер уже не мог забыть,  да и  жизнь недолга -  всего не
забудешь.
     - В Уч-Аджи видел,  -  тихо сказал узбек.  - Он в чайхане под русскую
музыку, под гармонию плясал.
     - Он Старый Ванька? - спросил Чагатаев.
     - Старый Ванька, - сказал рабочий-узбек.
     - А ты сейчас далеко уходишь? - спрашивал Назар.
     Мастеровой помедлил -  он не любил говорить про свои еще не сбывшиеся
намерения.
     - Далеко,  - сказал узбек. - В Чарджуй ухожу, там на механика учиться
буду,  туда  экскаваторы привезли  -  каналы  копать;  я  кончаю  самовары
работать...
     - А  тебе  сколько  лет?  -  интересовался  Чагатаев.  -  Ты  успеешь
механиком научиться?
     - Успею,  -  обещал самоварный рабочий. - Мне семьдесят четыре года -
это я при плохой жизни прожил, а сколько я при хорошей проживу?
     - Лет полтораста? - спросил Назар.
     - Может быть! - ответил старик.
     Они попрощались. Чагатаев вернулся в чайхане и сговорился с хозяином,
чтоб он кормил Ханом и  содержал ее в помещении,  пока Назар не вернется -
дней через десять или пятнадцать. Но хозяин попросил дать ему на харчи для
Ханом  деньги  в  задаток;  ему  для  коммерческого оборота  нужны  сейчас
наличные средства. Чагатаев обещал хозяину заплатить задаток и снова пошел
на хивинский базар.
     К полудню ему удалось продать свой ватный пиджак: время уже все равно
шло к  теплу.  Он  взял немного денег себе,  а  остальные заплатил хозяину
чайхане в задаток за прокормление Ханом.
     Чагатаев разбудил спящую Ханом и сказал ей, чтоб она жила здесь, пока
он вернется.  Ханом улыбнулась ему теплым,  согретым во сне лицом и велела
Назару побыть еще с  ней немного.  Чагатаев побыл с  ней,  а затем оставил
Ханом одну в  глиняной комнате и  ушел из  Хивы.  Он  отправился сначала в
южную сторону Хивинского оазиса, а потом - там видно будет...


                                    18

     Через три дня Чагатаев миновал последний аул Хивинского оазиса. Опять
перед ним открылась обычная пустыня;  кусты перекати-поля брели под ветром
через песчаные холмы, старинная дорога вела на далекие колодцы [...]
     Чагатаев побежал вперед по  пустой дороге.  Он  хотел  еще  к  вечеру
нынешнего дня  дойти  до  следующего оазиса -  может  быть,  там  окажется
кто-нибудь,  кого он ищет.  Куда же они все разбрелись?  Ведь их разум еще
слаб и печален, они все погибнут в нищете, в отчуждении, по пескам и чужим
аулам... Никакой народ, даже джан, не может жить врозь: люди питаются друг
от друга не только хлебом,  но и душой, чувствуя и воображая один другого;
иначе,  что им думать,  где истратить нежную,  доверчивую силу жизни,  где
узнать  рассеяние  своей  грусти  и  утешиться,  где  незаметно умереть...
Питаясь лишь  воображением самого себя,  всякий человек скоро поедает свою
душу, истощается в худшей бедности и погибает в безумном унынии.
     Если бы  Чагатаев не воображал,  не чувствовал [...],  как отца,  как
добрую силу,  берегущую и  просветляющую его жизнь,  он  бы  не мог узнать
смысла своего существования,  -  и  он  бы вообще не сумел жить сейчас без
ощущения  той  доброты  революции,  которая  сохранила его  в  детстве  от
заброшенности и  голодной смерти  и  поддерживает теперь  в  достоинстве и
человечности.  Если  бы  Чагатаев забыл или  утратил это  чувство,  он  бы
смутился, ослабел, лег бы в землю вниз лицом и замер...
     Две одичавшие овцы лежали невдалеке от дороги, на склоне бархана. Они
были худы и подобны собакам. Чагатаев уже миновал их, но овцы пошли за ним
следом,  может быть, от голода или жажды, надеясь спастись при человеке, а
может -  от долгого одиночества и отчаяния.  Однако овцы скоро изнемогли и
отстали, потерявшись опять в сиротстве пустынной природы.
     К  вечеру Чагатаев дошел до  маленького аула,  расположенного у  трех
колодцев; здесь жили люди из племени эрсари, они кормились тем, что ловили
рыбу  в  староречье  Амударьи,  когда  туда  набиралась паводковая вода  и
приносила с  собой рыбу;  в остальное время жители делали для певцов-бахши
дутары и продавали их в ближнюю пустыню и в Чарджуй.
     Чагатаев слышал об этом ауле и видел его в детстве; здесь жили добрые
люди,  потому что они делали музыкальные инструменты и для испытания своих
изделий часто должны были напевать кроткие или смешные поэтические песни.
     Назар вошел внутрь первого двора и  постучал в  дверь,  но дверь сама
отворилась внутрь от его стука.  На глиняном полу комнаты сидели в сумраке
четверо людей; один из них тихо бил по двум струнам дутары и хрипло шептал
старую песню,  а другие слушали его. Чагатаев остановился при входе, чтобы
не  помешать музыке и  песне до  их  окончания.  Песня видимо тронула всех
здешних людей, - они молчали, не замечая вошедшего, чуждого гостя. В песне
говорилось о  том,  что  у  всякого человека есть своя жалкая мечта,  свое
любимое ничтожное чувство,  отделяющее его ото всех,  и поэтому своя жизнь
закрывает человеку глаза на  мир,  на  других людей,  на  прелесть цветов,
живущих весною в песках...
     По  окончании песни  старый  хозяин  жилища пригласил Чагатаева сесть
рядом с ним и отдохнуть.  Около него сидели два молодых человека,  наверно
его сыновья,  а  третьим был ветхий Суфьян.  Хозяин,  игравший на  дутаре,
передал ее теперь Суфьяну, - тот взял ее к себе и тщательно ощупал.
     - Играть хочу,  песню сам выдумал,  сердце у меня хорошее,  -  сказал
Суфьян,  -  а платить за дутару нечем: я не очень богатый человек, в одном
теле своем живу...
     На Суфьяне была надета прежняя,  старосолдатская шинель, прожитая уже
в клочья, почти насквозь, в рядно.
     Хозяин дутары, сделавший ее, сказал одному сыну, что надо сварить рис
и рыбу на угощение старого и нового гостя, а потом обратился к Суфьяну:
     - Это очень хорошая дутара,  но я ее не продаю... Ты человек старый и
не  мог себе нажить одной дутары,  значит,  ты жил добрым -  я  прошу тебя
взять эту дутару без денег, чтобы мне стало хорошо.
     Суфьян положил дутару себе на колени и загляделся на нее в удивлении,
как на свое первое великое достояние.
     После ужина Суфьян сыграл немного на дутаре и спел про умную, сильную
рыбу,  плавающую в черной, глубокой земле. Чагатаев спросил его затем: где
же теперь ихнее племя джан?
     - Народ жить разошелся,  Назар, - сказал ему Суфьян. - Раньше силы не
было уйти, а ты накормил его, и он пошел ходить.
     - А зачем ему ходить? - удивился Чагатаев. - Он опять силу потратит!
     - Нужно,  -  ответил Суфьян.  -  А  не  нужно станет,  народ опять на
Усть-Урт вернется.
     - А куда они все пошли?
     - Я не спрашивал - пусть каждый сам думает, - сказал Суфьян. - Ложись
спать:  время идет, ночью жить не надо, я свет люблю - мне его мало видеть
осталось...
     Наутро, на рассвете, Суфьян взял дутару и попрощался с хозяином.
     - Пойдем со мной,  -  сказал Суфьян Чагатаеву. - Я буду теперь бахши,
буду ходить и  петь по  аулам,  по кибиткам,  пока не помру.  Со мной всех
людей встретишь, ты станешь мне подпевать и кушать со мной угощенье...
     - Я  могу  выдумать тебе  новые  песни,  которых другие бахши еще  не
знают, - сказал Назар.
     - Ты мне спой их по дороге, - произнес Суфьян.
     Хозяин дувала дал им  чурек,  и  Суфьян с  Назаром ушли по  дороге на
Чарджуй.


                                    19

     До самого лета Чагатаев и Суфьян ходили вдвоем по аулам,  по окраинам
городов и кочевым кибиткам.  Суфьян играл народу на дутаре и пел,  а Назар
ему иногда подпевал,  и оба они кормились и жили в своем долгом пути.  Они
прошли все оазисы от Чарджуя до Ашхабада,  - были в Байрам-Али, в Мерве, в
Уч-Аджи, удалялись по колодцам и такырам в кочевья и, наконец, от Ашхабада
побрели на Дарвазу.
     Чагатаев нигде  не  встретил знакомого человека из  своего народа,  и
сердце его уже утомилось от блуждания,  тщетной надежды, от тоски и памяти
по Ксене,  Айдым и  Ханом.  Он часто спрашивал у  Суфьяна,  как у  старого
умного человека:  что могло случиться со всеми людьми из джана,  отчего их
нигде  нет?  Суфьян отвечал ему,  что  один  или  двое  могли умереть,  но
остальные будут  целы:  жизнь  для  такого народа,  как  джан,  нетрудна и
любопытна, раз он уже перетерпел долгое смертное томленье.
     - Он сам себе выдумает жизнь,  какая ему нужна,  -  сказал Суфьян,  -
счастье у него не отымешь...
     В  Дарвазе Суфьян и  Назар жили три дня.  После того они попрощались.
Суфьян задумал идти по кочевьям на Гассан-Кули,  на реку Атрек, а Чагатаев
решил возвращаться по хивинской дороге на Хиву,  а  затем через Сары-Камыш
домой на  Усть-Урт.  Он  боялся за судьбу Айдым и  не знал,  что сталось с
Ханом, девушкой, видимо, несчастной и всем чужой. Суфьян и Назар собрали в
поселке и ближних кибитках чуреков - в качестве угощения за свою музыку, -
и  в  одно  утро  они  разошлись в  разные стороны,  теперь уже,  наверно,
навсегда.
     Было жарко, но Чагатаев привык к пустыне, к терпению и шел от колодца
к  колодцу,  встречая около них обыкновенно по нескольку кибиток:  пустыня
ведь не пустая,  в ней вечно люди живут.  В кибитке Чагатаев становился на
ночлег  и   всегда  ужинал  в  семействе  добрых  кочевников,   как  среди
родственников.  Чуреки,  взятые из Дарвазы,  он нес у себя за пазухой и на
ходу ел их изредка щепотками,  когда сильно уставал, чтобы отвлечь себя от
утомления.
     На  пятый день  пути  Назар увидел хивинскую башню и  побежал,  чтобы
успеть до темной ночи достигнуть базара, пока хозяин чайхане еще не спит и
не закрыл дверь в заведение...
     Вот он уже видит открытую дверь в чайхане,  там горит свет,  и оттуда
вышел  человек на  площадь.  Чагатаев пошел  спокойным шагом и  в  чайхане
поклонился гостям и  хозяину.  Затем он спросил у хозяина равнодушно,  как
чувствует себя Ханом.
     Хозяин узнал Чагатаева и ответил ему:
     - Она по тебе сильно соскучилась.
     - Я пришел теперь, - сказал Назар.
     - Она давно ушла от нас,  -  сообщил этот человек.  -  Она пошла тебя
искать...
     - Куда? - спросил Чагатаев.
     - Не  сказала,  -  произнес хозяин.  -  Она  плакала один раз,  потом
молчала.
     Чагатаев вынул остаток последнего чурека из-за пазухи и  пожевал его,
пока горе еще не дошло до его сердца - тогда он есть ничего не будет.
     - Сколько я тебе должен денег за Ханом,  что ты кормил ее?  - спросил
Назар.
     - Денег не надо,  -  сказал хозяин.  -  Она мне посуду мыла,  чайхане
убирала, она работала...
     Чагатаев вышел из заведения на пустой,  темный хивинский базар. Тоска
по утраченной,  бедной Ханом уничтожила в  Назаре всю его усталость,  тело
его сразу стало сильным и  горячим,  чтобы бороться со  своей печалью.  Он
быстро пошел по площади, потом побежал и вскоре миновал пределы Хивы. Если
бы Назар остановился,  он бы уже не мог справиться со своим отчаянием:  он
бы заплакал или умер.
     Без пищи и отдыха Чагатаев прошел всю ночь.  Он спешил к Сары-Камышу,
на  Усть-Урт.  Он хотел как можно скорее увидеть Айдым,  чтобы успокоиться
около  нее  и  заняться заботами о  ней,  работой по  домашнему хозяйству,
обычной жизнью... В полдень, в жару Чагатаев истомился; он нашел расщелину
в  глинистом холме,  в  которой была  глубокая,  устойчивая тень,  прогнал
оттуда дремлющих ящериц и лег спать до вечера...  Ночью он вошел в пределы
сары-камышской впадины и  впервые за  дорогу от Хивы напился из небольшого
мелкого озерка плохой,  засоленной водой.  Переспав снова  дневную жару  в
тишине какой-то влажной ямы,  с вечера Чагатаев снова тронулся в ход, и на
утро следующего дня он подошел к Усть-Урту. Он быстро поднялся на взгорье,
чтобы скорее увидеть глиняные дома своего племени...
     Встревоженный  и   худой,   Назар  взбежал  на   последний  подъем  и
остановился в радости и недоумении.  Светлое,  чистое солнце, еще нежаркое
на  этой  возвышенности,  озаряло кроткую пустую землю  Усть-Урта;  четыре
небольших дома были выбелены,  из кухонной,  знакомой трубы в безветренный
воздух шел сытный,  пахнущий пищей дым;  отара овец,  не менее чем в сотню
голов,  паслась на удаленном склоне горы, по ту сторону большого оврага, и
в  стороне от поселения лежали два старых верблюда,  жуя разный сор вокруг
себя,  чтобы не  скучать и  ничего не  думать напрасно...  Со  стесненной,
озабоченной душой Чагатаев пошел в  дом,  где была печь,  но  из  крайнего
жилища вышла Айдым с  пустым ведром.  Она сначала бросила ведро на  землю,
однако тут же опомнилась, подняла ведро обратно к себе и побежала к Назару
босыми ногами.  Лицо ее стало вдруг испуганным и печальным,  она припадала
головой к  животу Чагатаева и уронила ведро,  -  Айдым боялась,  что Назар
вскоре опять оставит ее и  никогда не вернется;  она почувствовала вперед,
раньше времени.  Чагатаев взял Айдым на руки и  пошел с нею на озеро -  он
забыл попить воды и  умыться.  Айдым положила ему  свою голову на  плечо и
стала говорить в ухо,  как она здесь долго жила одна, а потом пришел Таган
с  Кара-Чормой,  они пригнали из пустыни сорок голов овец и четыре барана;
эти  овцы были ничьи,  они ходили вослед одному верблюду,  а  у  верблюда,
должно быть,  пропал хозяин,  и верблюд сам не знал,  куда ему теперь надо
идти.  А  когда  верблюд увидел в  пустыне Кара-Чорму,  то  сам  подошел к
человеку и лег около него, и овцы тоже легли вокруг Кара-Чормы.
     - Они не знали,  где им пить, - сказала