тился, - с
укоризной сказал Поэт. - Поспешим.
   И вдруг все будто окаменели.
   Медовые хитросплетения  сот  наполнились  багряным  светом,  в  воздухе
Библиотеки прошло тихое движение, и дверь, которая прятала верхние  ярусы,
открылась.
   - Они что - издеваются над нами? - озадаченно прошептал Кибернетик.  Он
недоуменно поглядывал то на лица друзей, то  на  гостеприимно  распахнутую
дверь.
   Физик как-то зло дернулся, круто повернулся и пошел к кораблю,  который
уже зажег стартовые огни.


   Они не знали, что возвратятся сюда буквально через полчаса. Как  только
с удивлением увидят на экранах корабля, что извержение вдруг прекратилось,
лавы вовсе нет, а Хрустальное чудо целым-цело и на вершине его снова сияет
зеленый огонек.
   Потому что не прошло и минуты  после  старта  земного  звездолета,  как
кристаллический мозг -  распорядитель  Галактической  библиотеки  N_708  -
подал  на  свои  исполнительные   устройства   новую   команду.   Имитация
расплавленной магмы быстренько  вернулась  в  свои  подземные  убежища,  а
наимягчайшая в мире трава распрямилась, будто вовсе и не пылала только что
ясным огнем. Стандартный тест на определение уровня нравственной  зрелости
предполагаемых читателей был "проигран" точно по программе и до конца.
   Что касается беззаботности "сусликов" и некоей доли фривольности  в  их
поведении, то это тема для отдельного рассказа.  Скажем  лишь  одно:  если
тебе уже много раз приходилось кататься на чужих  звездолетах  и  если  ты
наизусть знаешь сценарий "спектакля", то очередная прогулка в  небо  будет
для тебя именно прогулкой - и только.
   Когда   "сусликам"   изредка   все   же   случалось   остаться    среди
несуществующего пламени, причин для веселья тоже хватало. Разве, например,
не смешно - определенно знать, что "книги",  поспешно  сваленные  в  трюмы
звездолета-беглеца, обязательно исчезнут, превратятся в тонкую  золотистую
пыль?



   Леонид Панасенко.
   Следы на мокром песке

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Садовники Солнца". Днепропетровск, "Проминь", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Ужимки продюсера начинали бесить.
   - Нет! - резко сказал Рэй Дуглас. - Ваш вариант неприемлем... Нет, я не
враг себе. Напротив, я берегу свою репутацию...
   Голос  продюсера  обволакивал  телефонную  трубку,  она   стала   вдруг
скользкой, как змея, и у знаменитого писателя появилось  желание  швырнуть
ее ко всем чертям.
   - Речь идет о крохотном эпизоде, мистер Рэй,  -  вкрадчиво  нашептывала
трубка.
   - Представьте, что рассказ - это ребенок, так часто  говорят,  -  он  с
грустью отметил, что раздражение губит метафору. - Эдакий  славный  крепыш
лет пяти-шести. Все при нем - руки, ноги, он гармоничен. Данный  эпизод  -
ручка, сжимающая в кулачке нить характера. Почему  же  я  должен  калечить
собственного ребенка?..


   Писатель вывел велосипед на дорожку, потрогал  рычажок  звонка.  Тонкие
прохладные звуки засверкали на давно не стриженных кустах, будто  капельки
росы.
   - Пропадай, тоска! - воскликнул он и, поддев педаль-стремя, вскочил  на
воображаемого коня.
   Восторженно  засвистел  ветер.  Спицы   зарябили   и   растворились   в
пространстве. Шины припали к земле.
   Метров через триста  Рэй  сбавил  темп  -  нет,  не  взлететь  уже,  не
взлететь! А было же, было: он разгонялся на лугу или  с  горы,  что  возле
карьера, разгонялся и закрывал глаза, и тело его невесомо взмывало  вместе
с велосипедом, и развевались волосы... Было!
   Злость на продюсера прошла. Человек он неглупый, но крайне  назойливый.
Точнее  -  нудный.  О  силе  разума  он,  может,  и   имеет   какое-нибудь
представление, но что он может знать о силе страсти?
   Велосипед, будто лошадь, знающая путь домой, привез  его  к  реке.  Рэй
часто гулял здесь. Пологий берег, песок, мокрый и  тяжелый,  будто  плохие
воспоминания, неразговорчивая вода. Так было тут по утрам. Однако  сегодня
солнце, наверное,  перепутало  костюм  -  вместо  октябрьского,  подбитого
туманами, паутиной и холодной росой, надело июльский -  и  река  сияла  от
удовольствия, бормотала что-то ласковое и  невразумительное.  Чистые  дали
открылись по обоим ее берегам, и стал слышен звук падения листьев.
   "А что я знаю о страсти? - подумал писатель. - Я  видел  в  ней  только
изначальную суть. Весь мир, человек, все живое, несомненно,  -  проявление
страсти. Что там говорить: сама жизнь, как явление, - это страсть природы.
Но есть и оборотная сторона  медали.  Я  создаю  воображаемые  миры.  Это,
наверное, самая тонкая материя страсти. Но я, увы, сгораю. Какая нелепость
- страсть, рождая одно, сжигает другое. Закон сохранения страсти"...
   И еще он подумал, что для того, чтобы развеять тоску, было  бы  неплохо
уехать. Куда-нибудь. В глухомань.
   Он взглянул на небо.
   Небо вздохнуло, и вдоль реки пролопотал быстрый дождик.
   - Дуглас, - негромко окликнули его.
   Писатель живо оглянулся.
   Никого!
   Берег пустынный, а лес далеко. Там подобралась тесная  компания  вязов,
дубков и кленов. В детстве он бегал туда за  диким  виноградом.  Это  была
страсть  ко  всему  недозрелому  -  кислым  яблокам,  зеленым   пупырышкам
земляники...
   - Задержитесь на минутку, - попросил его все тот же голос. -  Я  сейчас
войду в тело.
   Рэй наконец заметил, что воздух шагах в десяти от него  как-то  странно
колеблется и струится, будто там прямо на глазах рождался мираж.
   В следующий миг раздался негромкий хлопок, и на берегу появился высокий
незнакомец в чем-то черном и длинном,  напоминающем  плащ.  Остро  запахло
озоном.
   - Не жмет? - участливо поинтересовался Рэй Дуглас и улыбнулся:  -  Тело
имею в виду.
   - Извините, мэтр. Я неудачно выразился. Но это в самом деле мое тело. -
Незнакомец шагнул к писателю и радостно воскликнул, воздев руки к небу:  -
Вот вы, оказывается, какой!
   "Что это? - подумал Рэй. Дуглас.  -  Монах,  увлекающийся  фантастикой?
Или... Или я просто переутомился. Я много и славно работал в сентябре.  Да
и октябрь был жарок. Неужели воображение разыгралось так буйно?"
   - Успокойтесь, мэтр. - Незнакомец остановился. - Вы не больны. Я реален
так же, как и вы. Извините за эти дерзкие слова;  мне  вовсе  не  пристало
учить вас, как надо  относиться  к  Чуду.  Что  касается  одежды,  то  это
защитная накидка. У вас здесь очень высокий уровень радиоактивности.  Дома
меня ожидает тщательная дезактивация.
   Писатель уже овладел собой.
   - Откуда же вы? - спросил он, пристально разглядывая незнакомца.
   - Издалека, - ответил тот. - Из две тысячи шестьсот одиннадцатого года.
Я президент Ассоциации любителей фантастики. Я прибыл за вами, мэтр. И еще
хочу заметить - у нас очень мало времени.
   - Польщен! - засмеялся Рэй Дуглас. - Встреча с  читателями?  Лекция?  Я
готов.  -  И  удивился,   покачав   головой.   -   Две   тысячи   шестьсот
одиннадцатый... Неужели знают?
   Теперь улыбнулся президент.
   - Вас ждут во всех Обитаемых мирах, - объяснил он, и бледное  лицо  его
чуть-чуть порозовело.  -  Это  такая  удача,  что  мы  можем  вас  спасти.
Пойдемте, Дуглас. Вы проживете еще  минимум  восемьдесят-девяносто  лет  и
напишете уйму замечательных  книг.  Только  наш  мир  сможет  дать  вашему
адскому воображению настоящую пищу.  Вы  будете  перебрасывать  солнца  из
одной руки в другую, словно печеную картошку.
   - О чем вы? - сдавленным шепотом спросил писатель.  -  Уйти?  Насовсем?
Сейчас? Среди бела дня и в здравом уме?
   - Вы уже не молоды, - мягко заметил посланник из будущего. -  Вырастили
детей, достигли зенита славы. Вы уже никому ничего не должны  здесь.  Если
вам безразлично, что вас ожидают сотни миллиардов моих  соотечественников,
то подумайте хоть раз о себе. Пойдемте, Дуглас. У  нас  осталось  двадцать
две минуты.
   Воскресное  утро,  начавшееся  для  знаменитого  писателя  с   досадной
телефонной ссоры, вдруг засверкало для него всем  великолепием  красок,  а
растерянная мысль метнулась к дому:
   "Как же так? А Маргарет, дочери, внучата... Уйти - значит пропасть. Без
вести. Значит  исчезнуть,  сбежать,  дезертировать.  С  другой  стороны  -
дьявольски интересно. Ведь то,  что  приключилось  со  мной,  -  настоящее
волшебство. Это вызов моей страсти, моему искусству и  таланту.  Им  нужен
маг. Вправе ли я отклонить вызов? И что будет, если я приму его? Ведь я  -
не что иное, как форма, которую более или менее удачно заполнил  мир.  Уже
заполнил.
   - Почему такая спешка? - недовольно спросил он. - Во  всяком  случае  я
должен попрощаться с родными.
   - Исключено! - президент Ассоциации любителей фантастики развел руками,
и на его лице отразилось искреннее сожаление. - Осталось двадцать минут.
   - Но почему, почему?
   - Время оказалось более сложной  штукой,  чем  мы  предполагали.  Масса
причинно-следственных связей, исторические тупики... Есть вообще запретные
века. Там такие тонкие кружева, что мы боимся к ним  даже  притрагиваться.
Поверьте, если бы существовала такая возможность, мы бы спасли все золотые
умы всех веков и народов. Увы, за редким исключением, это невозможно.
   - И я как раз - исключение, - хмуро заключил Рэй Дуглас.
   - Да. И мы очень рады. Но временной туннель только один, и продержаться
он может не более тридцати семи минут.
   - Кого же вы уже спасли?
   - Из близких вам по духу людей -  Томаса  Вулфа,  -  ответил  президент
Ассоциации и вздохнул: -  Однако  он  вернулся.  Сказалось  несовершенство
аппаратуры...
   - Томас?! - воскликнул Рэй. - Чертовски хотелось бы с ним  встретиться.
Ах, да, я забыл...
   Писатель разволновался, схватил пришельца за руку.
   - Теперь я понял, - пробормотал он, улыбаясь. - Я все понял.  Последнее
письмо Вулфа из Сиэтлского госпиталя, за месяц до  смерти.  Как  там?  Ах,
да... "Я совершил долгое путешествие и побывал в удивительной стране, и  я
очень близко видел черного человека (то есть вас)... Я чувствую себя  так,
как если бы сквозь широкое окно взглянул на жизнь, которую не знал никогда
прежде..." Бедный Том! Ему, наверное, понравилось у вас.
   - Мэтр! - взмолился человек в черной накидке. -  Сейчас  не  время  для
шуток. Решайтесь же, наконец. Четыре минуты.
   - Нет, что вы, - Рэй Дуглас наклонился, подхватил  велосипед  за  руль.
Хитро улыбнулся: - Если бы я мог проститься, а так... Тайком... Ни за что!
   - Мы любим вас, - сказал человек с бледным  лицом  и  пошел  туда,  где
воздух колебался и струился. - Вы пожалеете, Дуглас.
   - Постойте! - окликнул его писатель. - Человек в самом деле слаб. Я  не
хочу жалеть! Обезбольте мою память, вы же, наверное, умеете такое. Уберите
хотя бы ощущение реальности событий.
   - Прощайте, мэтр, - пришелец коснулся своей  горячей  ладонью  лба  Рэя
Дугласа и исчез.


   Писатель тронул велосипедный звонок.  Серебряные  звуки  раскатились  в
жухлой и редкой траве, будто капельки ртути. Рэй вздрогнул,  оглянулся  по
сторонам:
   "Что со мной было? Какая-то прострация. И голова побаливает. Я  сегодня
много думал о Вулфе. И, кажется, с кем-то разговаривал. Или показалось? На
берегу же ни одной живой души. Но вот следы..."
   На мокром песке в самом деле отчетливо виднелись две цепочки следов.
   "Ладно, это не главное,  -  подумал  писатель.  -  Вот  сюжет  о  Вулфе
хорош... Его забирают в будущее, за час до смерти...  Там  ему  дают  сто,
двести лет жизни. Только пиши, только пой!  Нет,  это  немыслимо,  слишком
щедро, он утонет в океане времени. Сжать! До предела, еще и еще...  Месяц!
Максимум  два.  Их  хватило  на  все.  Он  летит  на  Марс.  И  он  пишет,
надиктовывает свою лучшую  книгу.  А  потом  возвращается  в  больницу,  в
могилу...  Но  чем  объяснить  его  возвращение   -   необходимостью   или
желанием?.. Я напишу рассказ. Можно назвать его "Загадочное  письмо".  Или
"Год ракеты". Или еще так - "О скитаниях вечных и о Земле".



   Леонид Панасенко.
   Одинокий всадник

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Садовники Солнца". Днепропетровск, "Проминь", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   В вышине, в чистом небе, мчалась белая тучка. За ней свирепой ордой  не
спеша двигались черные грозовицы, и это пушистое создание  небес  казалось
одиноким всадником, который что есть силы удирает от погони...
   Заросли полыни  и  маков.  А  еще  каленая  земля,  почему-то  пахнущая
муравьями. Он упал на нее, будто в воду. Удивленные  маки  стряхнули  свои
лепестки. Он не заплакал, потому что несказанная  горечь  сжала  маленькое
сердце, перехватила дыхание. Он решил  умереть.  Лежал,  втиснув  горбатое
безобразное тело в полевые цветы, и ожидал молнии, которая испепелит  его.
Молнии не было. Вместо нее в вышине удирал и никак не мог удрать  одинокий
всадник, а где-то далеко, возле  таверны,  опять  вспыхнула  перебранка  и
грянуло три выстрела.
   Мигель знал, что бы это могло значить. Старый  Горгони  иногда  все  же
узнавал, что его сына поколотили в поселке мальчишки. Тогда он  выскакивал
из таверны, стрелял куда глаза глядят и яростно выкрикивал"
   - Сам дьявол еще в утробе матери  подменил  моего  настоящего  сына  на
этого  выродка.  Каждый-всякий  бьет  его,  а  он,  видите  ли,  не  может
вытряхнуть из обидчика  его  вонючую  душу.  Горе  мне,  несчастному!  Как
упросить дьявола, чтобы взял назад этого выродка? Ну ничего! Для начала  я
пристрелю хоть одного пса  из  тех,  что  не  пьют  со  мной.  Берегитесь,
корсиканские ублюдки! Горгони начинает мстить за свой позор...
   Потом  он  выплевывал  табачную  жвачку  и  вновь  шел   утолять   свою
неистребимую жажду. К этому уже все привыкли.
   Матери Мигель не помнил. Только  изредка,  когда  мальчику  становилось
совсем невмоготу, сияющим крылом касалось его нечто удивительно  теплое  и
ласковое. В сердце просыпалась  щемящая  боль,  глаза  переполняли  слезы.
Мигелю казалось, что это и есть мама, ее добрый дух,  который  никогда  не
обижает, а только прощает и одаривает лаской.
   Одинокий всадник все же удрал за горизонт. Мигель еще раз  всхлипнул  и
поднялся. Что поделаешь -  даже  небо  не  принимает  такого  безобразного
мальчугана. А может, отец и правду говорит, что  он  сын  самого  Дьявола?
Мигель почистил одежду. Пустырями и зарослями поплелся к  замку.  Когда-то
богатый  и  большой  род  Горгони  теперь  окончательно  перевелся,  замок
превратился в развалюху: ночами в нем носились стаи голодных  крыс.  Разве
только в каминном  зале  собирались  иногда  давнишние  друзья  Горгони  -
контрабандисты и пираты чуть ли не со  всей  Корсики.  Тогда  до  утра  не
стихал перезвон бокалов, раздавались взрывы ругани  и  хохота.  А  то  еще
приводили с собой каких-то лохматых,  грязных  женщин,  и  бокалы  звенели
громче. Отец первым заводил песни, в которых  говорилось  о  бурном  море,
богатой добыче, ну и, конечно, о пузатых  бочонках  с  ромом  и  последней
пуле, которую он приберег капитану...
   - Горе ты мое, - заплакала  кухарка,  увидев  побитого  Мигеля.  Быстро
замазала отваром из трав царапины на лице, наложила в тарелку мяса. Только
теперь мальчик вспомнил, что не ел с самого утра.  Рвал  большими  кусками
лепешку, ел жадно, все прислушиваясь, не слышно ли тяжелых шагов отца.


   Под вечер Мигель спустился во внутренний двор. Здесь было на  удивление
уютно и тихо.  По  углам  из  полуразрушенной  кладки  выбивались  молодые
побеги, а возле пристройки на  бревнах-катках  стоял  небольшой  парусник.
Старик Горгони долго возился с ним, чтобы лодка была быстрой и неприметной
- призраком скользила вдоль  побережья.  Парусник  был  готов,  и  сегодня
вечером отец собирался испытать его - спустить на воду...
   Во дворе пахло  свежим  деревом.  Мигель  понацеплял  на  себя  золотых
завитушек стружки, присел возле мачты. Прикрыл глаза.  И  привиделось  ему
вольное море, по которому мчится сказочный корабль.  И  он,  свободный  от
злого отца и недобрых людей, стоит рядом с капитаном, а тот полуобнял его.
Вскрикивают чайки, все выше становятся волны за бортом.  А  там,  впереди,
куда несут их паруса, уже виден берег  и  город,  сотканный  из  солнечных
лучей. И живут в том городе одни поэты, художники и музыканты.
   Под  руку  мальчику  попался  котелок  с  засохшим  клеем.  Хотел  было
выбросить, но вдруг заметил голубые и розовые разводы  плесени,  изумился.
Привиделся ему там весенний  сад:  земля  усыпана  лепестками,  деревья  в
лощину сбегают, будто белые призраки плывут на пахучих ветрах. А еще тонко
звенят пчелы. Эх, если бы были краски, о которых он  столько  слышал!  Как
легко можно было бы изобразить  все  это!  Вот  просматриваются  тоненькие
трепетные Паутинки. Они то собираются в  бесконечные  хороводы,  то  вновь
разлетаются, и ветви почтительно наклоняются, уступая им дорогу. А то  все
замирает на миг,  и  остаются  только  кружева  из  этих  паутинок,  покой
Деревьев и белое кипение цветов. Это и есть пахучие ветры,  что  бродят  в
садах. Интересно, умеет ли кто-нибудь на земле рисовать ветер?
   Мигель даже замер - так хочется ему срисовать весь мир. Скалы  и  море.
Разных птиц, заросли полыни, где он просил  сегодня  смерти.  А  людей  он
рисовать не будет. Они злые и хоть не  горбатые,  как  он,  но  все  равно
противные. Нет, людей он не станет рисовать. Потому что они  узнают  себя,
рассердятся и опять поколотят. Мигелю  вспомнилось,  как  весной  прошлого
года он увидел возле таверны рыжего - пьяного матроса. Тот  едва  держался
на ногах, что-то напевал, улыбался. Причем так счастливо и  весело,  будто
только что стал капитаном.
   Мигель присел возле пустой бочки и за пять минут углем набросал  на  ее
донышке матроса. Он уже  заканчивал  портрет,  как  вдруг  чьи-то  крепкие
пальцы вцепились ему в ухо.
   - Ах ты, сатаненок! - кричал одноглазый Бенито и больно дергал за  ухо.
- Будешь мне еще товар портить, щенок этакий...
   Потом пригляделся к рисунку, захохотал.
   - Вылитый Питер. Три дюжины чертей, это же  тепленький  Питер,  который
будет спать сегодня под первым попавшимся забором.
   Одноглазый Бенито дал ему подзатыльник, а бочку укрепил  возле  вывески
своей пивной... Мигель даже вздохнул от воспоминаний. С тех  пор  не  было
такой женщины,  чтобы  при  случае  тоже  не  обозвала  его  выродком  или
сатаненком. Можно подумать, что их мужья раньше никогда и не заглядывали к
одноглазому Бенито. А кто тогда, спрашивается, всегда  там  пьянствовал  и
орал?
   Мигель и не заметил, как подкрались сумерки. Стала одолевать зевота. Он
тихонько пробрался наверх, в свою  комнатушку-келию.  Укрыв  плечи  старым
пледом, мальчик припал к окошку, которое  выходило  к  обрыву  над  морем,
долго слушал голоса волн. Слушал, пока его не сморил сон.


   Хмурые скалы террасами  сбегают  к  морю.  А  оно  голубеет  до  самого
горизонта, всюду, пока видит глаз, и Мигелю вновь  кажется,  будто  где-то
там,  далеко-далеко,  спешит  к  нему  сказочный  корабль.  Мальчик  долго
всматривается в даль: не мелькнут ли там паруса? Потом берет старую карту,
увлеченно черкает угольком на ее обратной стороне... Вот черный  блестящий
жук ползет по стебельку. Тот раскачивается, и жук, замирая от  собственной
храбрости, ловит лапками воздух, балансирует над высокой травой.  В  конце
концов падает, сердито гудит, готовясь  взлететь.  Мигеля  это  забавляет.
Затаив дыхание, он ловит миг взлета. Руки его перемазаны сажей да  и  лицо
уже как у настоящего чертенка.
   Вдруг на плечо Мигеля легла чья-то рука, и мальчик испуганно  отпрянул.
Возле него стоял красиво одетый молодой мужчина. Он улыбался -  приветливо
и чуть-чуть удивленно.
   - Ты все это сам нарисовал, мальчик?
   Мигель съежился, ожидая пинка.
   -  Ты  же  мален