к почти недоступны пороки. Нам запрещают, но мы философы...
   Михаил говорил много и охотно, однако умел  мгновенно  "выключиться"  и
стать преданнейшим слушателем. Перед  завкафедрой  излишне  не  заискивал:
предпочитаю, говорил он, научные заслуги, а не должностные звания. Заслуги
Алешина интеллигент третьего поколения знал настолько хорошо,  что  мог  в
нужный  момент  процитировать  что-нибудь  из  его   статьи   десятилетней
давности. Алешин называл Михаила "без  пяти  минут  кандидат"  и  пророчил
своему аспиранту блестящее будущее.
   Разговоры  их,  покрутившись  немного   возле   науки,   как   правило,
сворачивали на загадочную для Дар личность какого-то Меликова,  проректора
института, в котором работал Алешин. Получалось, что Меликов  -  подлец  и
хищник, душитель любой живой мысли, да к тому же еще и завистник.
   - Почему вы его не исправите? - не выдержала однажды Дар.
   - Кто "вы"? - опешил аспирант Овчаренко.
   - Вы, люди! - объяснила Дар.
   Алешин рассмеялся.
   - Моя жена  слабо  разбирается  в  реальной  жизни,  -  пояснил  он.  -
Воспитательная функция коллектива годится только  для  мелких  особей,  из
которых он состоит. Меликов хотя и болван, а все-таки над нами.  Плюс  его
связи, умение ориентироваться...
   - Но ведь и им кто-то руководит, -  возразила  Дар.  -  Пусть  они  его
исправят.
   -  Горбатого  могила  исправит,   -   заметил   вполголоса   Овчаренко,
вопросительно глядя на шефа.
   - Милая, ты все упрощаешь, - раздраженно сказал Алешин. - Это у  вас...
там... гармония да эфирные создания,  Меликов  любит  поесть  и  не  любит
ездить в метро. Он, как и все мы, лучше любого пса охраняет завоеванные им
блага и жизненное пространство. Это звучит немного вульгарно, зато  верно.
И вина Меликова не в том, что он живет как хочет, а в том, что он не  дает
жить другим. Он боится за свой кусок пирога, потому что единственное,  что
он умеет - есть и спать. А я еще умею думать и нахожу в этом  определенное
удовольствие. И Михаил умеет. Такие, как мы,  крайне  опасны  для  "просто
жующих"...
   - Где это там, Геннадий Матвеевич? - некстати удивился  аспирант.  -  О
каких эфирных созданиях вы упоминали?
   - Там? - переспросил Алешин, прерывая  свою  речь;  небрежно  кивнул  в
сторону жены. - На Марсе, дружище, на Марсе. Там  и  гармония,  и  эфирные
создания. И такие, как... Дар Сергеевна. Жена космолога тоже  должна  быть
немножко не от мира сего.
   Он вдруг вспомнил день, когда они решили сходить в  загс,  и  внутренне
содрогнулся. Вечером он спросил:  "Где  твои  документы?"  Дар  безмятежно
ответила встречным вопросом: "А  что  это?"  Он  разозлился,  попросил  ее
прекратить "звездные  штучки".  "Но  у  меня  в  самом  деле  нет  никаких
документов", - возразила Дар. Она подошла к нему, заглянула в ящик, где он
хранил ценные бумаги и из которого только что  достал  паспорт.  Затем  на
минуту вышла на кухню. Вернулась Дар с  улыбкой  на  лице  и  паспортом  в
руках. Он раскрыл документ и чуть не уронил его. Все, все, как он  говорил
тогда, насмешничая.  Климова  Дар  Сергеевна,  год  рождения  1948,  место
рождения... Псков. Напомни он ей сейчас - и принесет  из  кухни...  диплом
библиотекаря... Да и приход ее! Ночью, голая, под дождем, на лоджии пятого
этажа! Эти бредни о Галактическом  институте!..  Можно  ли  жить  с  таким
человеком? У него, помнится, задрожали руки. Дар словно почуяла его  испуг
и смятение. Прижалась к нему, тихо засмеялась, растворяя в журчании  смеха
его внезапные  страхи.  "Ты  сам  говорил,  -  шепнула,  -  что  все  надо
воспринимать с юмором. Ничего ведь не случилось". - "Ничего", - облегченно
выдохнул он. "И мы любим друг друга, - убеждала его Дар.  -  А  это  самое
главное! Во всех мирах и галактиках". - "Во всех мирах", - согласился он.
   - Я вам лучше приготовлю обед, - перебила воспоминания Дар.
   -  Ты  умница!  -  обрадованно  зашумел  Алешин.  -   Михаил,   вы   не
представляете, какая Дар Сергеевна фантазерка от кулинарии... Нет, нет, не
спорьте. Вы обедали у нас, Михаил, но вы не представляете... Но мы спешим,
Дарьюшка. Поджарь нам по-быстрому ветчины... Да, и  сухарики,  пожалуйста,
не забудь. С маслом...


   Работа Алешина преображала.
   Он погружался в нее  не  сразу.  Сначала  перебирал  записи,  затем  на
какой-нибудь "спотыкался", начинал проверять мысль: углублялся в источник,
мог зачитаться на полчаса и больше, обращался к работам других ученых, как
бы сравнивая свои представления с утверждениями предшественников и коллег.
   На письменном столе, диване, даже на подоконнике накапливались  десятки
книг и журналов. Алешин начинал писать и мог углубиться  в  работу,  а  то
бросал  ручку,  расхаживал  по  кабинету,  снова  хватался  за  чью-нибудь
монографию, пораженный внезапной мыслью, бросал книгу  и  бежал  к  столу,
чтобы сделать пару пометок на листе ватмана, которым накрывал стол.
   - Посиди у меня, - всякий раз просил он Дар, приступая к работе.
   Дар забиралась с ногами в кресло, читала что-нибудь или слушала отрывки
из монографии, которые Алешин оглашал с радостью  полководца,  одержавшего
победу и объявляющего о ней своему народу.  Народ  в  лице  Дар  частенько
устраивал "полководцу" разносы, которые Алешин тоже подчинил  работе.  Дар
подметила: муж, как философ, моментально схватывает любую ценную мысль или
критику, тут же сам развивает их, подчиняет своей идее или отбрасывает, но
обязательно  сам.  Когда  ему  работалось,  от  Алешина  исходили  сила  и
уверенность. Он как бы начинал светиться изнутри, и от  этого  в  их  доме
становилось теплее.
   Уходил в институт - и свет мерк. Алешин  будто  выключал  его,  покидая
кабинет. Дар как-то сказала ему об этом. Геннадий пожал плечами.
   - Здесь я летаю, хоть иногда, изредка... А там...  -  Он  неопределенно
махнул  рукой.  -  Там  я,  Дарьюшка,  функционирую  и  заставляю   других
функционировать. Часто без особой пользы. А это  удручает.  Словом,  жизнь
есть жизнь. В ней приходится быть разным.
   В тот вечер Алешину не работалось. Он выпил кофе, полистал неоконченную
монографию и еще больше скис.
   - Ты чего загрустил? - осторожно спросила Дар.
   Она  не  понимала  и  потому   пугалась   людской   неуравновешенности,
эмоциональных  перепадов,  которые  у  них  дома   означали   бы   тяжелое
заболевание  психики.  Да,  люди  другие!  Они  быстрее  живут.   Короткая
биологическая жизнь, по-видимому, активизирует духовно-эмоциональную. Люди
неистовы. Они  мало  чего  достигли  конкретно,  но  о  многом  знают  или
догадываются, а еще  большего  хотят.  Желания  их,  увы,  несоизмеримы  с
возможностями, но в этом что-то есть...
   - Тебе мою грусть не понять, малыш, - ответил Алешин. - Многие мудрости
- многие печали, - пошутил он, и голос его дрогнул: - Понимаешь, Дарьюшка,
я иногда теряю смысл происходящего... Мне уже сорок семь. Научные  отличия
- пустое. Я достаточно умен, чтобы самому судить  о  сделанном.  Да,  были
отдельные мысли, озарения... Однако своей  концепции,  своей  убедительной
модели Вселенной я так и не создал. Впрочем, и это пустое! Самое страшное,
что каждая моя маленькая победа в области мысли отзывалась сокрушительными
поражениями на фронтах жизни.
   Алешин вздохнул, ласково взял Дар за руку:
   - Понимаешь... Я стал  профессором  и  попутно  испортил  характер:  из
веселого парня превратился  в  зануду  и  неврастеника.  Написал  книгу  -
потерял жену. Ради чего  все  это?  Все  эти  потери?  Мне  больно,  когда
представлю, сколько мной не сказано ласковых слов, не выпито ключевой воды
на привале, не замечено красоты. Я космолог, но звезды, увы, вижу чаще  на
коньячных этикетках, чем в небе... Я стал бояться  открытий,  ибо  за  все
приходится расплачиваться. Я не хочу,  Дарьюшка,  написать  эту  проклятую
монографию и потерять тебя.
   - Мне трудно с тобой, - неожиданно для Алешина согласилась жена.  -  Ты
чересчур неровный. Непредсказуемый. То добрый и нежный, а то язвительный и
вспыльчивый. Я знаю - это не со зла. Я знаю также,  что  крупные  личности
часто бывают импульсивными. Поэтому я многое прощаю тебе.  Однако  мне  от
этого не легче. Я не знала, что любить человека так непросто.
   Алешин порывисто привлек ее к себе, виновато попросил:
   - Не казни меня так, Дарьюшка. Я не хуже и не лучше других. Ты  увидела
во мне лучшее - тогда, ночью, когда пришла...  Но  во  мне,  кроме  света,
живет и мрак. А сколько привносит в нас жизнь?! Сколько во мне чужого?  Не
только мудрых мыслей и возвышенных слов, но и чужого мусора, грязи,  обид,
усталости?
   Дар поцеловала мужа.
   - Я вовсе не казню тебя, - улыбнулась  она.  -  Поэтому  я  сейчас  иду
спать, а ты можешь еще поработать.
   Дар показалось, что она только легла и закрыла  глаза,  как  ее  позвал
Геннадий:
   - Проснись, милая.
   Она краем глаза глянула в окно - там стояла ночь.
   - Такси ждет, - сказал Алешин и пощекотал губами у нее  за  ухом.  -  Я
заказал... Только ни о чем не спрашивай. Уговор?! Я помогу тебе одеться...
   Она пробормотала что-то, соглашаясь, однако  до  конца  не  проснулась.
Если к телу, своей земной оболочке,  Дар  привыкла  очень  быстро  и  даже
полюбила его (сама  ведь  выбирала),  то  вот  образ  жизни  людей,  масса
алогичных обстоятельств и ситуаций, на которые приходилось тратить нервную
энергию, все это очень утомляло. В бытность эфирным существом, Дар считала
сон  анахронизмом.  Теперь  же  только  он  и   приносил   кратковременное
избавление от забот и постоянного напряжения. Первые дни Дар вообще  спала
напропалую. Алешин называл ее "спящей красавицей", тревожился о  здоровье,
но потом привык и смирился, как с данностью.
   Проурчал лифт. На улице  Дар  стеганула  ноябрьская  стынь,  но  машина
стояла возле самого подъезда, и через несколько секунд она снова очутилась
в теплой полутьме.
   Такси рванулось в ночную пустоту улиц.
   - Подремли, малыш, - прошептал Алешин, привлекая  ее  голову  к  своему
плечу. - Ехать долго, подремли.
   Дар не видела, как выбиралась машина из переплетения проспектов и  улиц
большого города. Она  дремала  до  самых  Пулковских  высот.  Затем  среди
холодных звезд возникли купола обсерватории, и такси остановилось.  Алешин
заскочил к дежурному, вышел с ключами.
   - Сегодня на Большом не работают, - пояснил он, увлекая Дар  в  высокое
гулкое помещение.  -  Это  наша  гордость  -  шестидесятипятисантиметровый
рефрактор.
   Алешин замолчал, так как слова под сводами купола  казались  лишними  и
никчемными. Он подвел  жену  к  окуляру  телескопа,  отрегулировал  высоту
сиденья.
   ...На нее буквально упали знакомые созвездия!
   Дар всем естеством ощутила их близость,  потому  что  знала  их  не  по
звездным атласам, а лично, именно естеством - тем,  полузабытым,  эфирным,
которое переносило ее сознание в неизмеримых далях Галактики. Впервые боль
утраты - огромной,  невосполнимой!  -  пронзила  ее,  оглушила,  заставила
сжаться на холодном поворотном кресле.


   В один из выходных Алешина, когда он отправился  на  дачу,  Дар  решила
повидать "это чудовище - Меликова". Она знала, что  вместе  с  бессмертием
потеряла после "отречения" и все свои необычные для людей способности.  Но
она также знала, насколько выше ее мозг и  психика,  насколько  тоньше  их
устройство по сравнению с земными. Хоть что-нибудь  она  увидит.  Эманация
зла обычно бывает ярко выраженной. Если постараться, то заглянуть  в  душу
проректора, о котором столько толкует муж, будет не так уж сложно. В конце
концов, Медиков - объективная преграда на пути Алешина. Даже  по  условиям
эксперимента ГИДЗа, прими она их, опекун обязан устранить преграду. Алешин
должен как можно скорее закончить монографию и опубликовать ее.
   Она долго ходила возле института. Слева от здания, возле стоянки машин,
позвякивая, разворачивались трамваи. Пассажиры  то  набегали  гурьбой,  то
исчезали в вагонах, и на остановке вновь становилось пустынно.
   Она сразу узнала черную  "Волгу"  Меликова.  Хромированные  подфарники,
красные чехлы сидений. Все, как говорил Геннадий.
   Молниеносно и точно Дар определила  ход  последующих  событий.  Трамваи
выходят на круг через три-четыре минуты. Путь проректора к машине в  любом
случае пересекает трамвайную колею.  Во  время  разворота  Меликов  должен
стоять здесь - ни на сантиметр в  сторону.  Она  заговорит  с  ним,  затем
сделает вид, что обозналась, начнет шутить, незаметно  увлечет  и  выведет
его в нужную точку. Задний вагон лишь краем заденет его голову.  Но  этого
окажется достаточно, чтобы  "чудовище"  месяца  три-четыре  провалялось  в
больнице и вышло на волю с частичной  амнезией.  Для  жизни  такая  потеря
памяти не помешает, а вот из института придется уйти...
   Дар поежилась. Алешин купил ей теплую шубу, а вот сапожки по недомыслию
взял осенние. Крещенский мороз пробрался к ногам, и Дар  постукивала  ими.
Материальное тело теперь казалось ей нелепым и крайне не приспособленным к
жизни. Эти жилища, одежда, бесчисленные болезни и опасности... То ли  дело
мчаться среди звезд в виде яростного сгустка систем силовых полей, быть  и
неотъемлемой частицей Вселенной, и ее хозяином.
   Высокая дверь института открылась, наверное, в сотый раз  за  последние
часы и выпустила Меликова на улицу. Дар шагнула ему навстречу.
   "Опекун обязан устранить преграду..."
   Она сосредоточилась и  без  труда  заглянула  в  душу  проректора.  Там
оказалось крайне тоскливо и еще холодней, чем на улице. Мысли Меликова шли
бессвязно, толчками, натыкаясь одна на другую:
   "...Боль вроде непостоянная, приходящая, но если лопнет сосуд, эта язва
меня доконает. На операцию не согласился. Каждый раз есть  две  опасности:
потерять много крови, а в случае операции... Да что об этом  думать...  Мы
предполагаем, а случай решает..."
   "Цветы... Не забыть купить цветы. И конфеты. И  спрятать  дома  вермут.
Если Лялька приведет своих "динозавров", они опустошат холодильник,  везде
нагадят своими сигаретами - кучки пепла находишь  потом  даже  в  платяном
шкафу".
   "Опять звонили из журнала. А я все тяну и тяну со статьей. Погружаюсь в
сотни нелепых и никому не нужных бумаг, дремлю на совещаниях и заседаниях.
Проклятое "некогда"! Некогда просто сесть за  письменный  стол,  разложить
записи и выписки, подумать... Это так сладко - думать. Если  только  я  не
разучился. За четыре года ни одной статьи. Конечно, можно было бы  завести
"негров". Как Алешин, например. На него вся кафедра пашет, а он их за  это
презирает и держит в  черном  теле.  Овчаренко  еще  в  прошлом  году  мог
защититься - нет, придержал. Тихонько, незаметно. И  главное,  гад,  моими
руками. Сам же, наверное, все вывернул наизнанку:  мол,  Меликов  палки  в
колеса вставляет. Не хочется ему терять  такого  адъютанта,  это  понятно.
Кому хочется что-либо терять..."
   И тут Дар буквально оглушила волна липкого страха:
   "Не удержаться, нет! Он молодой, напористый,  его  знают  в  президиуме
академии. Он умеет блеснуть, показать свою незаменимость в любом  деле.  А
что умею я? Копаться в рутине административных дел,  нести  все  на  своем
горбу... Кому это нужно? Во всяком случае, Алешин,  заняв  мое  место,  не
станет утруждать себя заботами. При желании всегда  найдется  какой-нибудь
Овчаренко, который станет преданной тенью, роботом-исполнителем..."
   "Опять боль! Мне нельзя волноваться - лопнет язва.  А  не  лопнет,  так
придет Алешин... Придет и растопчет! Я  представляюсь,  ему  анахронизмом,
знахарем в сверкающем храме науки. И что с того,  что  алешины  превратили
этот храм в рынок? Да, они имеют "товар".  Но  они  не  живут  мыслями,  а
продают их. И философия из диалогов мудрых  превращается  в  соперничество
знающих, из обмена возвышенным в возвышенный обман... Кроме того, Меликов,
ты уже стар, хоть и не сед. А Алешин не придет... Он уже пришел в храм, ты
его сам привел, за руку, было дело. И он не растопчет. Он уже растоптал  и
пошел дальше, не заметив то, что было тобой, Меликов..."
   Дар  вдруг  услышала  панический  звон  трамвая,  лихо  вылетевшего  на
поворот, и мгновенно очнулась.
   Проректор шел трамваю наперерез, точнее, стоял уже на  рельсах,  ничего
не замечая и не слыша голоса гибели. Сейчас огромная красная машина ударит
его в бок, сомнет и бросит под колеса...
   Дар кинулась вперед, рванула Меликова за отворот пальто. Он  отлетел  в
сторону, грузно упал на спину, в снег,  но  тут  же  повернул  к  обидчику
широкое дряблое лицо. Только теперь Медиков услышал  душераздирающий  звон
трамвая, увидел вагоновожатую, закрывшую лицо руками, и понял, где он  уже
почти был и откуда чудом вернулся.
   - Простите, ради бога, простите... - бормотал он, нашаривая в снегу  то
ли очки, то ли отлетевшую при падении шапку.
   Дар потянулась к Меликову, чтобы помочь ему подняться.  Он  схватил  ее
руку, стал тыкаться в нее холодными мокрыми губами.
   - Я так обязан, так обязан, - приговаривал он. - Вы  спасли...  Скажите
свое имя! Как вас отблагодарить?..
   Дар вырвала руку, затерялась в толпе любопытных, тотчас же  собравшихся
на месте происшествия.
   Ужас  былых   намерений   гнал   Дар   домой.   Неоднозначность   этого
примитивно-сложного мира поразила ее. Как они живут? Где  у  них  критерии
правды, в чем они? Как отличают черное от белого и кто в конце концов прав
в данном случае: ее возлюбленный или этот тучный и,  наверное,  несчастный
человек, который только что  чуть  не  погиб?  И  можно  ли  в  этом  мире
кому-нибудь безоговорочно доверяться, как это принято у них?  Как  опекать
людей, чьи правды так не похожи?!
   Впервые Дар захотелось все бросить и улететь.


   Муж - чудо из чудес! - повязавшись фартуком, чистил картошку.
   - Где ты так долго была? Я уже начал волноваться, - упрекнул он.
   Алешин помог Дар раздеться и, не заметив  ее  подавленности,  повел  на
кухню.
   - Я сегодня делаю прием в честь моей звездной  девочки!  -  заявил  он,
показывая уже приготовленный их любимый салат из вареных яиц и лосося. - А
вот свежайшие золотистые сухарики. Еще горячие. И великолепные отбивные.
   - Что с тобой? - удивилась Дар. - Что-нибудь случилось?
   - Случилось! Что-то  случилось  -  чувствуем  мы...  -  пропел  Алешин,
привлекая ее к себе. - Сегодня первый день весны - раз. Я тебя очень-очень
люблю - два. Кроме того,  я  сегодня  славно  поработал.  Дописал  седьмую
главу,  начал  новую.  Хочу  поразмышлять  о  стабильности  гипотетических
цивилизаций, их  жизнеспособности  и  долговечности.  Понимаешь,  от  этих
факторов зависит уровень развития цивилизации.
   - Понимаю, - улыбнулась Дар. - Дай-ка я  сниму  шубу  и  надену  теплые
носки. Ноги прямо окоченели.
   Алешин бросил нож, стал помогать жене снимать сапожки.
   -  Учти,  -  сказала  вдруг  она.  -  Развитие  цивилизаций  даже   при
благоприятных условиях не всегда идет по экспоненте. Стремление к познанию
тоже зависит от многих  факторов.  Например,  от  природной  интенсивности
разума или от того, входит ли познание в исторически выработанную  систему
социальных стереотипов ценностей...
   - Откуда такая мудрость? - удивился Алешин и тут же  вспомнил:  -  Ага,
все ясно. Как говорится, сама видела. Дай я тебя за это расцелую.
   Он усадил Дар в кресло, укутал ей ноги пуховым  платком.  Затем  быстро
сервировал журнальный столик, включил телевизор.
   - За тебя! - Алешин с удовольствием выпил, закусил долькой лимона. - Ты
в самом деле Дар! Понимаешь, с  твоим  появлением  мне  стало  работаться.
Столько новых мыслей... Ведь в сущности проблема Контакта сводится к  двум
кардинальным вопросам: есть ли иной разум вообще, и если есть,  то  почему
он не входит с нами в контакт.
   - Ага, - передразнивая мужа, сказала Дар. - Попробуй с вами войди... Вы
же догматики. Вот ты придумал какие-то модели и  закольцевал,  замкнул  на
них свое  воображение.  Сигналы  подавай  тебе  только  в  радиодиапазоне,
пришельцев - в